Он любил этот город. Любил за торговлю книгами на Смоленском рынке, за летние гулянья на Сенной с их каруселями и качелями-люльками, что вертятся, как крылья ветряной мельницы. Любил занавес Большого театра, на котором Пожарский уже пятый год въезжал в Москву. Любил его мозаичный пол и запах курений крепкой парфюмерии, неотъемлемый от того восторга, который овладевает тобой, когда скрипачи в оркестре пробуют смычки. Любил пестроту толпы и величие некоторых зданий.
И он ненавидел его за самое крайнее самовольство и полное безразличие к человеку, к соседу. Как он живет и живет ли он, чем он дышит и есть ли чем ему дышать - это никого здесь не интересовало.
Деспотичный произвол, наглое крепостничество и патриархальность - четвертого кита не было. А на этих трех стоял "третий Рим", ослепленный идеей собственного величия настолько, что ему было все равно, много ли фонарей на улицах или мало. А их было мало, потому что большую часть плохого конопляного масла съедали пожарные, обязанностью которых было эти фонари чистить и зажигать. Съедали с плохого обдира гречневой кашей, главной и едва ли не единственной своей едой.
Он ненавидел его за то, что город, в массе своей, не жил и даже не хотел жить своей мыслью. Верхи жили растленным раболепием перед "общественным мнением", которое олицетворяли придурковатые от старческого маразма головы Английского клуба. Головы, в свою очередь, склонялись перед умственным убожеством так называемой государственной идеи. Остальная часть жила сплетнями, и мамоной, и покорностью перед законом, который не есть закон.
Нельзя курить на улицах - не будем. Нельзя носить длинные волосы - не будем. Нельзя есть блины, кроме как на масленицу и в надлежащие дни, - не будем. И все это покорно и безропотно, хотя в постановлении и не было никакого смысла.
Носить усы могут только военные. Иным сословиям это запрещается. Бороду дозволено носить мужикам, попам, старообрядцам и лицам свободного состояния в солидном возрасте. Чиновник должен бриться. Ему строго-настрого запрещаются усы и борода. По достижении же определенных степеней он имеет право носить маленькие бакенбарды - favoris (благосклонность, милость (лат.)), в том опять же случае, если это ему благосклонно разрешит начальство. Молодым борода запрещена. Если же она растет и запускается - это признак нигилизма и свободомыслия.
Алесь ненавидел его за то, что он не знал и не желал предвидеть будущего, целиком полагаясь в этом на пророчества и предсказания смердючего идиота Корейши , в святость и всезнание которого безгранично верил.
Корейша сейчас доживал свой век в доме умалишенных. Что они - не умалишенные, а "нормальные" - будут делать без него?
…Хорошо, что у будочников отняли алебарды. Таким был символ идиотства властодержателей! Такое гнусное и грубое средневековье!..
- Вы что-то сказали? - встрепенулся Алесь.
- Вы впервые в Москве? - повторил купец.
- Впервые, - сказал Загорский.
Он почти не обманывал, говоря это. Театры, университет и рестораны - это была не Москва. Он, Алесь, стоял теперь лицом к лицу с настоящей Москвой. Ему нужно было теперь жить с нею и иметь с нею дело и, в силу опасности этого своего дела, спуститься в такие темные глубины, такие лабиринты и бездны, которых целиком и во всю глубину не знал никто. Он впервые шел к ней, и ему было даже немного страшно. Ибо тут роскошествовали и убивали, добывая себе хлеб торговлей и грабежом, с дозвола и тайно, а то и вовсе обходились без хлеба.
Это было как спуститься с Варварки в Зарядье. Нет, даже горше. Где-то глубоко под ногами ожидали вонючие закоулки, где люди, словно полудохлые рыбы, едва двигались в гнилой воде.
- Впервые, - повторил он.
- Тогда берегитесь, - сказал старик. - Опасный город. Москва слезам не верит. Она, матушка, бьет с носка. Упаси боже нашему на зуб попасть. Особенно если по торговле. Мигом в "яму" угодишь. Как на мотив "Близко города Славянска" поют:
Близко Печкина трактира, У присутственных ворот, Есть дешевая квартира, И для всех свободный вход.
- Что же это вы, древлепрепрославленной веры, а в оперу ходите?
- Да не хожу я, - отмахнулся старик. - В трактире Фокина слыхал. Там "машина" играет. Так вот в машине один такой вал есть.
- А собственно, почему нам не познакомиться? Загорский Александр Георгиевич.
- Гм… А я Чивьин Денис Аввакумович.
Подвернулся момент слегка удивить. Алесь с деланным безразличием сказал:
- Кругом старообрядческое имя. Чивье - это же ложечка со срезанным концом.
Старик действительно слегка настороженно удивился:
- Правда. Для наших переписчиков книг она вместо чернильницы. Старой письменностью живем. Божьей.
- А чернила, наверное, фабричные. Только толченую ржавчину добавляете, божьи переписчики, да сажу.
- И камедь, - еще больше удивился Чивьин.
И вдруг словно кто-то распустил на его лице морщины. Они обмякли.
- А Денис - от выгорецких Денисовых. А Аввакум - известно от кого.
Алесь понял: Чивьин сделал для себя какой-то вывод и бояться его не будет. Во всяком случае, меньше будет бояться.
- Я и говорю, - сказал старик. - Берегитесь. Никонианский город. Блудница вавилонская. Вор на воре сидит. Подошвы на ходу рвут. Вот недавно из Кремля пушку украли.
- Не может быть!
- Не лгу, батюшка. - Старик теперь говорил истово, куда и девались "слова-еры". - Они и царь-колокол украли б, если бы кто-нибудь купил. Нашли б способ.
- Да как же?
- А так. Там постамент возле арсенала. Утром менялся караул, ан вместо постамента - пустомент. Нету. Вся полиция, весь сыск забегали. Наконец нашли на Драчевке, на Старой площади, в подвале под мелочной лавкой. И уже ту пушку кто-то топором на лом разбивал. А хозяин лавки - "добросовестный" в городской части. Вот тебе и "добросовестный": краденые пушки покупает. А воры ее вот как вывезли. Сбросили на землю и сразу, закутав в рядно, на сани. Часовой у Троицких ворот спрашивает, что везут, а они ему: "Чушку, кормилец, тушу свиную". Часовой только глаза вскинул да, видимо, начал думать, как оно ладно под водочку. Ну и вывезли. Если б царь кому-то был нужен, так вывезли б и царя… Тьфу, прости мне, господи, я не говорил - вы не слышали… Так что смотри-ите.
- Мне бы таких людей, - сказал Алесь.
- Да зачем вам?
- Оружие хочу купить. Много.
Халимон вздрогнул. Видимо, подумал, что воспитанник вконец рехнулся.
Когда Алесь не выдержал и оглянулся, он увидел в глазах Кирдуна плохо скрытый ужас. Кучер оглянулся тоже. Чивьин вскинул на Алеся глазки:
- Зачем? Часом не на разбой?
- Пятьсот ружей на разбой? - улыбнулся Алесь. - Да сабель столько же, да ножи, да иной товар? Бросьте. Да еще вот у давешнего купца три тысячи штук перкаля, да зеркалец, да бус, да еще всякой всячины.
- Менять? - догадался Чивьин. - Куда? К самоедам, далганам, айнам?
- Держи дальше, - сказал Алесь. - В Африку.
- Это к муринам? (арапы, негры, чернокожие)
- Ага.
Кучер покрутил головой.
- Да зачем вам? - сказал старовер. - Кто там торговал?
- А я не торговец. Моя душа соскучилась на месте сидеть. Я хочу туда, где ни один христианин не ходил. Буду менять то-се, подарки делать диким людям. А чтобы случайно кто не напал в пути - найму людей, дам им оружие.
- Это вас бес водит, - сказал Денис Аввакумович. - Смущение непоседливое.
- А ваши люди страну Белозерье искали?
- Они были "взыскующие града".
- Эх, отец, откуда ты знаешь, какого "града взыскую" я? Душа не на месте. Не могу, чтоб так, как было. Нет, видно, не сможешь ты понять меня…