- Складно у тебя вышло, - крякнул Егор. - Только скажу тебе: кот - скотина без понятия, без рассуждения, одним словом... А мы с этого Василия глаз не спустим, у всего села на виду будет. - И сердито спросил: - Не пойму, чего тебе в радость кровь зазря проливать? Не для того мы в партизанах ходили, чтобы теперь лютовать без нужды.
Иннокентий пожал плечами.
Солнце стояло еще высоко. Егор оглядел сынков, спросил:
- Отдохнули малость? Может, двинем до дому?
- А чего прохлаждаться?..
- Заночуем по пути в старом балагане.
- Пошли. Гада с собой потащим?
- Брось, Кеха, - прикрикнул отец. - А то, гляди мне...
Затоптали цыгарки, пошли к землянке. Димка отвалил от двери жердину, все вошли внутрь. После солнца, голубого неба в землянке показалось совсем темно. Когда глаза пообвыкли, Егор и все четыре сына разглядели Василия. Он стоял у стены, раскинув по ней руки, точно распятый. Челюсть отвисла, глаза совсем побелели. Кадык на тощей шее дергался, словно Василий не мог проглотить то, что застряло в глотке.
Иннокентий поморщился, отвернулся. Егор подступил ближе, спросил:
- Сам идти можешь или тащить придется?
По лицу Василия снизу вверх, волной прошли короткие судороги. Из горла вырвался дикий вопль. Костлявое тело словно обмякло, стало медленно сползать по стене на пол.
- Эко дерьмо, - сплюнул Иннокентий.
Василий лежал на полу. Егор присел на топчан, беззлобно сказал:
- Вставай, дурень. Помиловали тебя. На свою совесть перед советской властью взяли. На поруки, значит. Собирайся, в деревню пойдем, в наши Густые Сосны.
Василий с трудом начал соображать... Поднялся на колени, по грязному лицу потекли торопливые слезы.
- Благодетели. Век буду бога...
И повалился всем пятерым в ноги.
- Хватит, - прикрикнул на него Егор. - Собирай шмутки. Дорога не ближняя, надо засветло до балагана добраться. Не лето - ночью в тайге звезды считать.
- Ну, чего будешь брать с собой на обзаведение? - спросил Петька, насмешливо оглядывая тряпье на топчане, помятый, черный от сажи котелок, ложку с погнутым черенком. - Жалко бросать такое богатство?
Богатство... Это слово хлестануло Василия, точно бичом: золотишко! Зачем не вынул из потаенного места, пока один находился? Хотя бы вышли, антихристы, на малое время... Куда там: расселись жрать.
Гнетущая тоска перехватила Василию горло. Он без сил опустился на топчан, уткнулся лицом в грязное, вонючее тряпье, плечи задергались.
- Ты чего, паря? - спросил Иван, подсаживаясь к нему.
- Одни идите, - пробормотал Василий. - Плох я... Останусь. Промаюсь до смертного часа. Теперь скоро... приберет господь. Знамение мне было.
- Брось, - стараясь говорить спокойно, пробасил Егор. - Пропадешь тут. Возьми в соображение: винтовку мы тебе не оставим, нельзя. Понимать должен: не можно нам отдать тебе вооружение. А без винтовки с голоду околеешь, бурундука на еду не добыть. Собирайся, пошли...
"Господи, - беззвучно шептал про себя Василий. - Пошто изгаляешься над смиренным рабом твоим? Как уйти, бросить золото? Вот сколько грехов легло за него на душу... Вся надежда на него, вся жизнь в нем..."
- Знамение было, - повторил вслух Василий, - ангелы прилетали...
- Черт за тобой прилетал, - вскипел Кеша. - Он уже сковородку в аду калит.
- С голоду подохнешь, - повторил Егор.
"И то... - соображал про себя Василий. - Ежели не пойду с ними, беспременно подохну. А что, если золотишко полежит маленько в потайной норе? Кому взбредет в голову копаться по углам в старой лесной развалюхе? А опосля прибегу. Живой рукой прибегу..."
- Пошли, - со вздохом решил Василий. - Возьму котелок да ложку. Ослаб, себя дотащить бы...
Скоро шестеро путников углубились в тайгу.
- Худо станет, скажи, я тебе посошок вырублю, - сурово проговорил Егор, когда заметил, что Василий начал сильно прихрамывать на больную ногу.
Глава вторая
В ГУСТЫХ СОСНАХ
Изба у Васиных просторная, светлая. По первому взгляду - благополучная изба. А присмотришься и словно по книге прочтешь все, о чем, может, и хозяева не сразу расскажут.
На небольших чистых оконцах - капустная рассада в деревянных ящичках, чистые занавесочки. Двор старательно выметен, притрушен желтым речным песком. На веревках под солнцем раскинуто выстиранное белье, на завалинке расставлены кверху доньями начищенные чугуны и кастрюли. Ступеньки крыльца вымыты с дресвой до золотого сияния, боязно сапогом ступить...
А вот крыша во многих местах прохудилась. Заплот завалился, половина досок ушла, наверное, на дрова. Колодец во дворе осыпался...
Всякий, кто с глазами, поймет, что хозяйство давно живет без мужского радения, что все здесь брошено на одни только женские работящие руки.
Так оно и есть. Егор с сыном Кешей воевал на фронте с германцами, Ванька с Генкой пошли в чужие люди. Все заботы по дому легли на плечи Варвары Аввакумовны, жены Егора, да пятнадцатилетней дочери Луши, отцовской любимицы. Тогда еще ничего было - все же четыре руки в избе. Но скоро Луша осталась одна: заявилась хворь, в три дня скрутила матушку. Свезла Луша покойницу к подножию Поминальной горы, поплакала и стала приглядываться к жизни взрослыми, самостоятельными глазами.
Будь братишки под рукой, легче бы жилось, а то с ней один тринадцатилетний Петька. Хватила Лукерья солененького до слез...
Пока доилась коровенка, еще ладно, кое-как перебивались. Сена летом не запасли: парни на чужой работе, а у Лукерьи других хлопот полон рот. В середине зимы корова перестала подыматься на ноги, только смотрела на молодую хозяйку печальными, слезящимися глазами и горестно, протяжно вздыхала.
Соседи поначалу помогали чем в силах - кто чашку отрубей пошлет, кто охапку сена. Но ведь у каждого свое горе, своя нужда, свои малые ребятенки. А работников во всей деревне - раз, два да и обчелся: всех мужиков в солдаты похватали.
Дед Елизар как-то пришел к Луше, посоветовал:
- А сходи-ка ты, девка, к попу. Должен бы выручить по-христианскому делу. Не обеднеет. Егор возвернется с войны, отдаст ему. Сходи.
Батюшка, отец Амвросий, жил с Васиными чуть не двор о двор. Лушу встретил приветливо, угостил чаем, кислой вареной голубицей, белым хрустящим сухарем. Когда она, давясь слезами, рассказала про свою беду, покачал головой:
- Не ведаю, Лукерья, как тебе помочь. Ну дам я сена, корова его сожрет. Это уже непременно. И опять ты на голом месте. Ну я пожалею, еще разок дам. А зима долгая. Не могу же я до весны чужую скотину кормить.
Луша с молчаливой мольбой подняла серые большие глаза в черных густых ресницах. Отец Амвросий забеспокоился, стул под ним затрещал. Растерянно проговорил:
- Эки глазищи, прости господи...
Что-то прикинул в уме, спросил:
- А сколько тебе лет, отроковица?
- Семнадцать без малого.
Батюшка еще подумал, привстал со скрипучего стула, погладил Лушу по голове. Был он не стар, как говорится, ладно скроен, ни одного седого волоса. И на попа по наружности не очень похож - мужик и мужик, только что гривастый. А так - и на коне верхом, и на лыжах по соболиному следу, и девушку ущипнуть, которая посдобнее... Был он вдов - матушка упокоилась годов шесть назад, потому никто в деревне не обращал внимания на мелкие поповские шалости. Поглядывали, верно, чтобы чего худого не натворил, а что девки иногда визжат, беда не ахти какая.
Росла у попа дочка Антонида, Лушина ровесница. Зимой училась в городе, в гимназии, на лето приезжала домой.
По хозяйству была до недавней поры солдатка Дунька, непутевая бабенка: честная-то разве позарится на такую должность. Дуньку в деревне не любили за всякие скверности. Когда по-весеннему паводку она кинулась в реку с камнем на шее, никто особенно не горевал. Бабы посудачили меж собой, что мешок с камнями надо бы повесить на попову шею да спровадить его с крутого яра в самую быстрину. Поболтали, да тем и кончилось. Может, просто оговорили долгогривого, а может, чего и было промеж попом и солдаткой.
Отпевать утопленницу отец Амвросий не стал - нельзя, мол, самоубивицу по божьим законам. Дуньку зарыли в сырую землю без церковного обряда там же, на пустом берегу реки.
Вообще-то бабы остерегались батюшки.
Поп встал со своего места, прошелся по избе, усмехнулся в черную бороденку, проговорил добрым негромким голосом:
- Перебирайся-ка, девка, ко мне вместо Дуньки. Утопилась, дура. Да при моем сане все одно терпеть ее в доме было немысленно - добегалась с парнями до женского сраму. Перебирайся. По хозяйству поможешь. Петьку отошли к братишкам, а сама ко мне, по хозяйству. И коровенку свою убережешь, и сама - в тепле, в сытости...
Луша девичьим чутьем уловила в этих словах что-то стыдное, насупилась, ответила сдержанно, но решительно:
- Нет, батюшка, благодарствую. Из родительского дому я никуда.
- Как хочешь, - почувствовав ее твердую непреклонность, сразу же уступил отец Амвросий. - Я думал, как лучше. Гляди сама.
Луша поднялась из-за стола.
- Пропадет корова-то, - вздохнул поп, идя следом за Лушей к двери.
- Пропадет. - Девушка снова заплакала. - Батюшка, возьмите коровенку себе, а мне дайте поросенка. Поросенка я выхожу... Мясо будет.
Отец Амвросий удивленно взглянул на Лушу и неожиданно расхохотался:
- Хо-хо-хо! Да на кой же мне, прости господи, твоя корова? Захочется мяса, я в тайге сохатого завалю. А молока, так у меня свои коровы доятся. Да и не стану я малолетних обирать... Придумала. Я не заедатель, не Лука.