Маргрете быстро записывает, а перед глазами у нее далекие дни в маленьком домике с пышным названием "Заря". И Мартин, воюющий с ребятами, замотанный, раздраженный и весь переполненный кипучей жизнью. Она улыбается без горечи, спокойной улыбкой все понявшего и все простившего человека.
Голос его пропадает. Маргрете тщетно крутит ручку, волна ушла.
- Молодец твой старик! - говорит редактор. - Каждый день облаивает немцев, а ведь ему, поди, за семьдесят.
- А семьдесят пять не хочешь? Но куда он пропал… мой бывший старик?
- В полночь программу повторяют, - сказал Арне. - Тогда допишешь.
- Неужели правда весной все кончится?.. - мечтательно говорит редактор.
И будто в ответ на его слова, летят в кучу знамена поверженной немецкой армии - кадры кинохроники.
…Поезд прибывает на Копенгагенский вокзал. Перрон запружен толпой. Звучит музыка. Некое общее чувство собрало здесь самых разных людей: рабочих, служащих, государственных чиновников, студентов, школьников. Бледные городские и загорелые крестьянские лица; промасленные фуражки, модные спортивные кепки, каскетки, элегантные дамские шляпки и деревенские головные платки. У многих в руках цветы: большие красивые букеты и какая-нибудь веточка сирени или скромный полевой цветок.
Поезд остановился, и вся толпа хлынула к спальному вагону прямого сообщения, где на площадке, опираясь на плечо Иоганны, стоял взволнованный Андерсен-Нексе, верно, никак не ожидавший такой, поистине всенародной, встречи.
Люди кричат приветствия, у многих на глазах слезы.
- Боже мой, - говорит Нексе Иоганне сдавленным голосом. - Наконец-то мне улыбнулась моя страна. Теперь я понял, что всю жизнь, всю мою долгую жизнь я мечтал только об этом…
…Через несколько лет после войны из Копенгагена к берегам ГДР отходил пароход. На борту этого парохода находился Нексе с женой и двумя дочерьми. Медленно прохаживаясь по палубе и глядя на уплывающий вдаль Копенгаген с зеленой колокольней храма Спасителя, он наткнулся на старого русского друга.
Это может быть и Эренбург, и Фадеев, и вымышленное лицо - какой-нибудь дипломат в форме.
- Какими судьбами? - изумился друг.
- Неисповедимыми. Дания вторично вытолкнула меня вон. А социалистическая Германия открыла двери. Так что теперь мой адрес - ГДР, Дрезден.
- Ничего не понимаю. Вас же встречали после победы как героя. Засыпали цветами…
- Да. Все было: цветы и речи, объятия и слезы. А сейчас мои книги опять бойкотируют, на стенах дома пишут грязные слова, дочерей травят. Как известно, история повторяется. Правда, фарсовости я не ощутил.
- Кто бы мог подумать! Во время войны каждое ваше слово было людям, как глоток свежего воздуха!
- Кто бы мог подумать, что социал-демократы, стакнувшиеся с немцами, на другой день после победы приберут власть к рукам?
- Но они же оставались у власти…
- Формально. В дни войны страну вела компартия. Но едва отгремели выстрелы, обывателям захотелось поскорее и поглубже натянуть ночной колпак. А социал-демократы - лучшее снотворное.
- Вы несколько упрощаете.
- Не думаю. У социал-демократии громадный опыт усыпления масс. "Коммунисты наломают дров" - вот чем они стращают обывателей. Люди устали, они боятся всяких перемен. А к социал-демократам привыкли. С ними - уже доказано - хоть как-то проживешь. Лучше синица в руках, чем сокол в небе - это символ веры мещан. Гарантированное сегодня привлекательней всех светлых далей.
- Вы уезжаете навсегда?
- Нет, я вернусь. Живой или мертвый.
- А почему вы избрали ГДР?
- Язык. Я не только говорю, но могу и писать по-немецки. Моя жена немка. Там мне будет хорошо. Меня даже сделали лауреатом Национальной премии. Это трогательно.
- А почему - Дрезден? - допытывался друг. - Американцы его зверски разрушили.
- Чтобы не забывать о войне. У людей такая короткая память, но об этой войне никто не имеет права забыть. И потом, когда откроется восстановленный Цвингер, я хочу первым туда пройти и отплакаться за все перед Рафаэлевой Мадонной.
- Какой же вы сильный и заряженный на жизнь человек! - восхитился друг.
- Во всяком случае, я еще не расстрелял всей обоймы, - улыбнулся Нексе.
Он смотрит в сторону удаляющегося берега. Сквозь туман проблескивают кресты соборов, купола, шпили башен; порой белесые клубы рассеиваются, и тогда видны уютные дома под темной черепицей, деревья городских парков, мосты через каналы, и тяжкая печаль, будто тенью, накрывает лицо вечного изгнанника…
…Мы опять на окраинной улице Дрездена. Писатель и дворник так же расположены в пространстве, как и тогда, когда мы с ними расстались, - ведь минули какие-то мгновения.
- Майер, - кричит Нексе. - Послушайте, Майер!.. А как насчет ветра истории?..
Большое рыхлое тело колыхнулось, но Майер не откликнулся, продолжая заниматься своим делом.
Нексе вынул изо рта сигару и швырнул ее на тротуар.
- Вы плохой дворник, Майер! - крикнул он. - Вас уволят!..
Майер сразу повернулся - немецкая аккуратность! И обнаружил пропущенную нечистоту. Он заковылял к сигаре, лежащей недалеко от ног Мартина.
- Послушайте, Майер, а ведь небо социалистической страны - это мое, а не ваше небо, - улыбаясь, сказал Нексе.
Майер не отозвался. Он уже обнаружил, что окурок теплый и курится. В его мертвых глазах вспыхнула ненависть. Держа окурок в дрожащей руке, он тяжело пошел на Мартина. Тот стоял, спокойно глядя на рассвирепевшего гиганта.
Майер подходил все ближе, казалось, вот сейчас он вопьется клещеватыми пальцами в горло своего врага, но странное превращение Нексе заставило его в ужасе попятиться.
Чуть размытые черты престарелого Нексе твердели, обретали жесткую резкость, он бронзовел ото лба до сжавшейся в кулак правой руки; какие-то странные бронзовые заусенцы, будто наросты допотопного ящера, покрыли его пиджак, и он стал колюч и опасен.
Бронзовый Нексе высится в тени храма Спасителя, некогда накрывавшей - при ином солнцестоянии - и убогое жилье, где увидел свет младенец, нареченный Мартином. Он вернулся на свою родину, теперь уже навсегда, и новая Дитте, исполненная хрупкой прелести и доверия, кладет букетик гвоздик к подножию памятника.
Конец
Примечания
1
Это условный текст. В архиве радиокомитета можно достать его подлинные выступления. Но сделать это может только студия.