Председатель молча протянул лопату Михаилу Дмитриевичу. Прихрамывая, он первым двинулся в сторону деревни и почему-то очень осторожно ступал по дороге. За ним в скорбном молчании пошли односельчане.
На повороте они оглянулись.
Стена леса посветлела. Небосвод за нею с каждым мгновением становился все чище, прозрачнее и нежнее. Цепляясь о верхушки сосен, побежали по ней первые лучи солнца и, будто отраженные огромным голубым зеркалом, столкнулись, умножились и золотым искрящимся дождем, перемахнув через лес, посыпались на землю. Они упали на окошенные поля, на избы деревни, уютно расположившейся между лесом и полем, на узкий проселок, петляя поднимающийся к пригорку, - туда, где, чуть отступив от дороги, виднелся поросший травой могильный холмик, а подле - человек, высокий, сутуло опустивший плечи, с поникшей седой головой.
Прекрасное утро поздней летней поры вставало над русскими просторами, над землей, которая столько выстрадала и, быть может, оттого была так величава и несравненна в своей неброской и скромной, но чудесной красоте.
Деталью этого погожего утра, всей этой безмерно дорогой сердцу красоты воспринималась могила партизана у тихой дороги, которая тянулась к лесу, исчезала в его чаще, и отец партизана с его большим горем и большим мужеством.
Михаил Дмитриевич, прижав лопату к груди, постоял несколько мгновений, потом, будто очнувшись, движением умелого землекопа вонзил заступ в землю…
…В следственном деле изменника Родины, фашистского полицая Ивана Андреева хранятся фотокопии маленьких листков, исписанных торопливыми строками. Строки кривые, прыгающие, многие слова разбираешь с большим трудом. А ведь тот, кто их писал, обладал очень четким, красивым почерком. За долгие годы странствий он научился хорошо писать и сидя на придорожном пне, и лежа на траве. Даже на ходу умел он вести записи быстро и на редкость аккуратно, точно.
Перед нами - листки записной книжки профессора М. Д. Мальцева, привезенной им в Ленинград из научной экспедиции по псковским деревням летом 1945 года.
Списки слов… Пословицы. Поговорки. Народные изречения… Снова - слова, представляющие ценность для лингвистов… Какая-то запись об особенностях произношения… И вдруг, тут же, на этих листках, - вкривь и вкось написанные строки, читать которые нельзя без трепетного волнения.
Михаил Дмитриевич сообщает, что в трупе юноши, погребенного в Петрове, он узнал Валентина. Узнал по приметам, которые навсегда остаются в памяти отца и не могут обмануть:
"Это он, Валентин, мой сынок, близкий, знакомый, маленький и большой. Это его ноги, я узнаю их среди тысяч других, даже очень похожих. А вот его вставной зуб. Помню, мы вместе ходили к дантисту. Я вижу след операционного ножа у подбородка. Валюшня был еще совсем ребенком, когда понадобилась эта маленькая операция. Как могу я тебя не узнать, Валька, родной ты мой!"
…Так состоялось последнее свидание отца и сына.
Михаил Дмитриевич сдержал слово, данное Валентину в осажденном Ленинграде, - где бы он ни был и что бы с ним ни произошло, - обязательно свидеться.
Мальцев сам неторопливо и аккуратно насыпал и выровнял могильный холмик, возложил на него букет полевых цветов, не ярких, но нежно красивых. Они тут же вплелись в сплошной роскошный ковер из других цветов, выращенных в садах и палисадниках, в горшочках на подоконниках. Их принесли колхозники и колхозницы, ребятишки, пришедшие из сельской школы вместе с учителями. Ветви свежей пахучей хвои обрамляли ковер, как бахрома.
Отец Валентина стоял, тесно окруженный людьми, утирая с лица соленые струйки слез и пота.
В плечах, касавшихся его, в дружеских руках, которые заботливо и нежно протягивались к нему со всех сторон, в молчаливой глубокой скорби мужчин и женщин, стариков и детей - редкий из них не понес невозместимых утрат в минувшей войне - во всем этом черпал Михаил Дмитриевич силу перенести свое тяжкое, неутешное горе.
Оно переставало быть только его болью, только его раной.
И чем больше он так стоял, тем все сильнее проникался жаждой жить. Жить и трудиться до последнего вздоха. И звать на большой вдохновенный труд всех своих соотечественников. Чтобы наливалась новой силой и золотилась новой славой родная, все испытавшая, все превозмогшая земля! Разве не в этом будет продолжение жизни Валентина, осуществление его лучших помыслов и самых светлых мечтаний? Разве не ради этого отдал он свою молодую жизнь и покоится теперь в нашей родной земле, которую спасал, не щадя себя?
Ночью в вагоне поезда, увозившего профессора Мальцева домой, в Ленинград, Михаил Дмитриевич долго не отрывался от окна.
Мимо проносились леса, деревеньки, перелески. Мелькали станции и полустанки, и снова - леса, леса, леса…
Мысленно он ни на миг не расставался с сыном. Нет, не с изуродованным трупом, укрытым сырой землей на окраине лесной псковской деревни, а с живым, деятельным юношей, совсем еще мальчиком, но смелым и сильным, как настоящий мужчина и зрелый солдат.
Михаил Дмитриевич старался по рассказам, услышанным в последние дни, представить себе весь короткий, отважный и славный партизанский путь сына. Это не потребовало больших усилий. Воображение легко представило удивительно яркие картины. Они замелькали чередой за окнами поезда, мчавшегося в ночь.
На узких лесных тропах, среди приземистых домиков деревень, на полянках и у речушек, серебром отражавших лунный свет, вновь и вновь появлялся Валентин. Вот юноша в землянке, вырытой собственными руками, склонился над радиопередатчиком, и воинская часть, готовящаяся к прорыву блокады Ленинграда, получает точные данные о противнике. Разведчики обеспечат ей успех, помогут нанести верный удар по фашистской орде. Вот с ящиком радиостанции за спиной, сжимая в руке пистолет, бесстрашно идет партизан по земле, захваченной врагом, идет к своим, в родной Ленинград. Гитлеровцы трепещут и расступаются перед героем. Их пули не в силах его сразить. Гордо поднята прекрасная кудрявая голова. Широко раскрытые темные глаза, как обычно, чуть задумчивы. В них - непреклонная воля, отвага, решимость и твердая вера в победу. Михаил Дмитриевич приник горячим лбом к прохладному, вздрагивающему стеклу окна.
Валентин остановился на опушке. Приставив руку ко лбу козырьком, всматривается в проносящийся мимо поезд. Пятна света из окон вагонов причудливо замелькали по его высокой широкоплечей фигуре, выхватывая ее из темноты и как бы впечатывая в черную громадину леса. Глаза сына все больше, все ближе… Еще секунда, и они встречаются с глазами отца.
"Не грусти, папка, - слышит Михаил Дмитриевич родной голос. - Знаю, тебе очень тяжело. А тут я еще прибавил тревог и забот. Но ты поймешь то, что я сейчас испытываю счастье, большое, ни с чем не сравнимое, счастье - быть верным сыном Родины. Верным до конца. О лучшей награде я не мечтаю, только этого и хочу".
Когда и где сказал ему эти слова Валентин?
В памяти всплыл один из многих критических дней осады Ленинграда. Бомбежка следовала за бомбежкой. Вой сирен воздушной тревоги, казалось, вовсе не умолкал. Вновь и вновь тяжело повисал он над городом, как вихрь, выметал улицы и площади, делал их пустынными, безлюдными.
Они случайно встретились в тот день невдалеке от Фонтанки, на опустевшей, заваленной снегом улице. Едва успели поздороваться, как очутились в бомбоубежище.
В углу на топчане заливался плачем грудной ребенок. Не в силах его утешить, тяжело вздыхала и сама временами плакала мать. Под мрачно нависшим потолком вдруг раздастся женский стон, пронзительно вскрикнет ребенок. А над подвалом содрогалась, стонала, корчилась в муках земля. Взрывы следовали один за другим с короткими интервалами, то приближаясь, то отдаляясь, то грохоча совсем рядом. Нельзя было отогнать от себя назойливую, страшную мысль, что следующая бомба обязательно погребет всех их в этом склепе.
Прозвучал, наконец, отбой тревоги, и они вышли из бомбоубежища, жадно глотнули морозный, пьянящий свежестью воздух. Сын заторопился к себе в подразделение всевобуча. Михаил Дмитриевич, прощаясь, впитывал взглядом бесконечно дорогой образ сына, его одухотворенное, волевое лицо. Не мог наглядеться перед скорой разлукой…
И слушал слова о самом большом, самом возвышенном счастье, ради которого идешь на все, даже - на смерть.
Слова, повторенные сейчас, на лесной опушке, в причудливом холодном свете луны, под мерный перестук колес поезда.