VII
Каин
Ему хотелось ударить кулаком о стену и расшибить до крови… Он сдержался.
С осторожностью поднял ее с колен, усадил на топчан. Действовал с величайшей аккуратностью, чтобы ни единый его жест не мог быть истолкован ни как небрежение, ни в обратном смысле… Сам же лихорадочно размышлял, что сказать.
Он старался не иметь дел с женщинами, и не потому, что природа не дала к тому возможности или же наградила другими предпочтениями.
Он давно постановил, что станет последним в роду, не достоин его род продолжения, – и твердо соблюдал постановленное. Не о женитьбе речь, о ней и не помышлял: он не желал, не ведая о том, случайно оставить потомков даже на стороне.
Ранее мужская конституция порой брала свое – в России он изредка бывал у гулящих, разведав с точностью, какая из них бесплодна. В странствиях по Европе посещал жриц любви с меньшей осторожностью, знал, что любая maotresse du bordel впасть в тягость подопечным ни в коем разе не позволит.
В последние годы желания возникали все реже. Он думал, что добился своего, и мнил, что победил судьбу. Наверное, такое мнят лишь глупцы, – а не ведающая поражений судьба наказывает их. Посылая, например, Машеньку Боровину, обреченную умереть и никогда даже не целовавшуюся с мужчинами…
Он попытался ее отговорить, сочинив наспех несколько резонов. Начал с малого. По своим меркам с малого. Для других, знал, такой резон иногда перевесит все прочие.
– Вы верующая, Машенька? Я разумею не верувнешнюю, что нас по заведенному обычаю сопровождаетот купели и до отпевания, но глубокую душевную уве ренность, никакими сомнениями не поколебленную.
Сам он сомнения испытывал, и немалые, но речь шла не о нем.
– Я верую в Господа нашего, – просто ответила Машенька.
– Тогда задумайтесь: стоит ли платить жизнью вечной за одну лишь ночь, заполненную весьма сомнительными удовольствиями? Сомнительными во всех смыслах, заверяю вас, ибо физиологическое устройство девичьего организма способно… вернее, не способно…
Он замялся, не зная, как лучше растолковать, и понял, что невзначай привел два резона вместо одного.
– Не объясняйте, Николай Ильич, я читала… Да, япрочла изрядно книг, и не пеняю на память, и долго здесь, в карантине, размышляла над сим вопросом… Нет, не о физиологии, она того не стоит, – о жизни вечной как рас плате за грех прелюбодеяния. И я нашла ответ.
Она сделала паузу, собираясь с мыслями. Каин приготовился слушать, любопытствуя: что надумала? Провинциальные дворяночки в богословии искушены мало, две-три молитвы заученных, да стих из Библии перед сном прочитанный, – вот и все богословие. А если уж страничку "Четьи Минеи" по складам одолеет, так то теология высшего разряду… Что, впрочем, не мешает помещичьим дщерям исправно следовать зову природы, порой и допрежь законного брака, никакими изысканиями то не оправдывая.
И тут Машенька его поразила. Почище, чем кистень разбойного казака Ивана.
– Когда христиан притесняли язычники, – начала она, – давно, при Диоклетиане, общины их часто слу чались рассеянными, а пастыри схваченными. И собор иерархов… Лаодикийский, кажется, я не помню наверное… в общем, собор утвердил право христиан в последней крайности самим вершить таинства. Они могли исповедовать друг друга в темнице, пред лютой смертью, вотсутствие пастыря, и отпускать грехи. И другие таинства могли… Но только в последней крайности и только пред ликом смерти. Никто постановление не отменил с тех пор, о нем, мне думается, позабыли. Мы с вами, Николай Ильич, пребываем именно в крайности. И пред ликом неминуемой смерти. И батюшки, все, что на свете есть, для нас не существуют как бы, ни один сюда не придет. И если мы, двое христиан, с чистыми сердцами и искренней верой, наречем себя мужем и женой, греха не будет и Господь нас повенчает.
Он понял, что в теологическом диспуте разбит наголову. Лишь не уразумел, как у нее получилось. Диоклетиан… Лаодикийский собор… Таких слов дворяночкам, из сельской глуши прибывшим, знать не полагается. Их и городские-то благородные барышни не знают…
И он решил спуститься с горних высей на почву твердую и привычную. Сказал со вздохом:
– Вот вы, Машенька, сами и ответ дали, для меня отрицательный. "С чистыми сердцами", – не про меня сказано. Вы ж слышали, где я служу? Напомню, если запамятовали: в Тайной канцелярии. В той, что Канце лярией кнута по всей России кличут, чаю, и до вашихмест известия о нас докатились. И в нашем ведомствесердце чистое никак не сбережешь. Грешник я, Машень ка, великий грешник, и ни в коем разе вас не достоин.
Вот так… Пускай легенда, Степаном Ивановичем придуманная, и его подчиненному хоть разок послужит.
– Пустое, Николай Ильич, что болтают… Разве и папенька мой в грех великий впадал, когда Петеньке за дело розог прописывал? Я ж вижу, Николай Ильич, что вы за человек. Ну вот скажите мне, что хоть раз кого под кнут отправили из злобы, или из зависти, или из корысти… Только помните, что мы вдвоем стоим пред Господом и пред смертью, и лгать нам никак нельзя сей час.
Лгать он не стал. Сказал истинное:
– Не в кнуте дело, Машенька… Кровь у меня на руках. Жизни людей лишал, и не раз. Вот это уже грех самый настоящий, доподлинный. Против божьей заповеди.
Он считал сей аргумент окончательным, завершающим диспут. Не хотел его приводить, чтоб не провести остатнее время в ссоре, но пришлось.
Он ошибся, он снова в ней ошибся… Он не привык так часто и так много ошибаться.
– Нет, Николай Ильич, клевещете вы на себя, наговариваете. Смертоубийство на войне – грех прощаемый, а у вас хоть и статский мундир, и война тайная, – но война-то все та же: за Отечество наше, за веру, за госу дарыню… На такой войне врага убить не грех, но под виг. Однако я другое поняла сейчас… Не в вас причина сомнений ваших, во мне. Да, я дурна собой, я знаю… И все же… я… я…
Речь Машеньки сбилась, глаза ее стремительно наполнялись слезами. Он понял, что сейчас произойдет. Он часто это чувствовал, обычно дело касалось выстрелов и ударов клинком, но наполненные слезами девичьи глаза – оружие посильнее кинжала или пистолета.
Она зарыдает. Он будет утешать, обнимет. И произойдет, что произойдет. Чему произойти не должно.
Он заговорил намеренно спокойным тоном, даже несколько торжественным, надеясь предотвратить поток слез как-то иначе, не приближаясь:
– Я клянусь всем, во что верю, и не солгу в свой смертный час, Машенька, когда скажу, что увидев васвпервые, счел вас не красавицей, но очень симпатичнойдевицей, и даже подумал, помнится, что вы charmant lutin, это по-французски значит…
Он замялся: дословный перевод мог показаться обидным, надо передать смысл…
– Я знаю, Николай Ильич, что это значит.
– Vraiment vous parlez français?
Эта фраза обычно подразумевала три варианта ответа для большинства благородных девиц: недоуменное молчание, или "уи, тре маль", или "уи, комси-комса".
– On m'a dit que j'ai un accent du sud, – сказала Машенька. – Mon professeur était originaire de Provence.
Выговор напоминал скорее верхневолжский, чем провансальский, но слова Машенька произносила верно, в глаголах не путалась… Он мог бы, разумеется, не сходя с места назвать имена девиц, говорящих по-французски лучше Машеньки, но все они были дочерями столичных сановников, иные и в Европе побывали…
Но рыдания, видимо, отменились. Он попробовал пошутить, хотя умел плохо:
– Ежели вы, Машенька, сейчас заговорите со мной на правильной латыни либо же по-итальянски, я буду вынужден…
Он не закончил. Она зарыдала у него груди, все получилось неожиданно, он не понимал, отчего так, вроде бы уже успокоилась…
Потом, сквозь рыдания, Каин расслышал: она не может, она пыталась, но у дядюшки Гаврилы Петровича случились всего две книжки на итальянском, еще не разрезанных, она пыталась прочесть, но мало понимала и забросила, а латынь она изучила, и читает хорошо, но учила по книгам, поговорить не с кем, и латынь у нее, без сомнений, неправильная, и она… и они…
Он понял, что лучше не шутить, коли не умеешь. Он-то хотел сказать что-то глупое и банальное, вроде "буду вынужден съесть свою шляпу", а она вообразила, что речь идет о первохристианском браке пред лицом смерти и Господа… Дурак, одно слово.
Шквал рыданий лишь крепчал, и Каин остановил его единственным способом, что придумал. Машенька Боровина наконец узнала, как мужчины целуют не в лобик и не в щечку. Ей, похоже, понравилось.
А Каин пожалел, что подлый ротмистр украл из рукава стилет вместе с ножнами. Ему хотелось ткнуть стилетом в ладонь, чтоб насквозь. Чтобы прогнать наваждение. Он чувствовал себя нехорошо. Возможно, это выпитое вино стучало в виски. Возможно, подал первую весть черный мор, таившийся до поры. Или все-таки стоило отлежаться подольше после кистеня Ивана.
Он понял, что попал в ловушку. Куда он ни шагнет, что ни сделает, случится непоправимое. Одно из двух непоправимых событий… Он решил выбрать меньшее из двух зол. И ошибся, как часто ошибался в последнее время…
Машенька вновь потянулась к нему, уже не столь неуверенно, уже словно бы имея право на него. Но он все решил.
За ужином и разговором все свечи погасли, кроме последней, да и та догорала. Он порылся на полке, нашел еще одну, запалил, поставил на стол.
– Присядьте, Мария, – сказал он, как говаривал в присутствии, подозреваемым.
Сам остался на ногах, ступил назад и оказался в темноте, за кругом света от двух свечей.