VIII
С месяц назад заскочил к ним с малым дельцем, сержант, как всегда, захлопотал - раньше не был в его доме, - предложил выпить и отведать Арининых пирогов, больно, мол, вкусные. "Давай!" - сказал Иван, и тот крикнул в приоткрытую дверь, чтобы дочь принесла штоф, кваску да пирожков. И она вошла с подносом: пышненькая-пышненькая, роста небольшого, круглолицая, курносенькая, глаза лучились весельем, и на губах - лёгкая бегучая улыбка. Ни слова не сказала, лишь поклонилась, стала расставлять принесённое, а глаза всё так же лучились - они были серые, круглые, - и улыбка всё скользила и скользила по припухлым мягоньким губам, и он почувствовал, что это она не для гостя, что она всегда такая. Подмигнул ей:
- Экая ты!
- Экая?
- Весёлая.
- Худо?
- Не-е-ет.
Состроила торжествующую мину: "То-то, мол!" Легонько рассмеялась, легонько развернулась и ушла, но Иван успел разглядеть её пышности и сзади - очень была лакомая.
Сержант проводил дочь влюблённым взглядом.
- Сколько ей?
- Осьмнадцать скоро.
- Сосватана?
- И не говори! Ни за кого не идёт, сватались. С тобой, грит, буду жить.
Через четыре дня пожаловал к ним снова - не шла из ума.
Она развешивала во дворе стираное бельё. Прям от корыта, чуть распаренная, в лёгкой, облепившей дивное тело холстине, с голыми по локоть белейшими круглыми руками с ямочками на локтях, пышущая свежим дивичьим теплом, - она была такой заманчивой, что он, скалясь и бормоча что-то пустяковое, сразу её облапил, сжал мягонькую, затрепетавшую, с великим наслаждением, теряя голову, и полез губами к её губам, но в сей момент что-то больно щипнуло его за задницу. Аж дёрнулся, выпустив, конечно, её. Она, красная от смущения и возмущения, отскочила к сараю. А он, оглянувшись, увидел сзади здоровенного, шипящего, растопыревшего крылья и идущего на него в новую атаку белого гусака, а рядом с ним белого же, ощетинившегося, рычащего и вот-вот тоже готового прыгнуть на него небольшого лохматого пса. И гусак таки достал его ещё раз - рванул за ляжку, пока Иван отскакивал тоже к сараю и прижался к нему спиной, изготовившись бить пса и гусака ногами. Но Арина прокричала им: "Не сметь! Не сметь!" - и хотя они продолжали злобствовать, шипеть и рычать, но не пододвигались, лишь угрожали. "Кому сказала, не сметь!" Потом глянула на Ивана и расхохоталась:
- Видал, какие у меня защитники! Бельками зовут. Пёс просто Белёк, а гусь Белёк Иваныч.
Иван, проверив, не порвана ли штанина, тоже засмеялся:
- Правда, что ль, защищают?
- Ну! Никому тронуть меня не дают, даже отцу. Хошь, попробуй ещё!
Иван согласно кивнул, шагнул, протянул к ней руку. Затихавшие было Бельки мигом взъярились, стали надвигаться. Она, смеясь, замахала руками, подошла к ним:
- Ладно! Ладно! Ступайте! Он - свой. Ступайте!
Погладила гусю голову, шею, спину, а тот в ответ ласково, с тихим нутряным клёкотом потёрся о её бедро. И пса погладила и почесала промеж ушей. И они отошли, но недалеко, и глаз с Ивана не спускали.
- Ты и замуж их с собой возьми. Как он полезет - они его цап.
- У меня и кот такой же, хошь покажу? Когтищи!..
А во второй и третий приход она была не одна. То отец маялся раненой ногой, грел её в кадке, в которую она подливала горячую воду с какими-то снадобьями и следила, чтобы всё это сверху было всё время плотно прикрыто ветхим стёганым одеялом. То у них гостила глуховатая старуха, родственница из Звенигорода с тощенькой ушастой, страшно любопытной девчонкой - внучкой лет семи-восьми, которая таскалась за Ариной неотступно, точно хвост вместе с Бельками, и Арина, прямо на ходу, вдруг прижимала эту девчонку к себе и гладила мягонькой рукой ей за ухом, подбородок, и та тёрлась об неё, совсем как гусак Белёк Иванович.
А кот её оказался огненно-рыжим без единого пятнышка, удлинённым, видно, очень сильным и совершенно независимым. Ни к кому не подходил, только к ней; как садилась, прыгал на плечо и ложился, прижимаясь к белой шее, лежал неподвижно, словно лисий воротник. Но когда Иван стал говорить о нём - кота звали Тит, - она сказала:
- Гордый, страх. Попробуй скажи, что Тит плохой.
- Не надо! Не надо! - забеспокоился сержант. - Кинется и полоснёт ой-ей-ей! Даже на меня кидается. Зверь! Вон, из дальнего угла сюда прыгает. Чистый зверь! Вишь! Вишь!
Тит многозначительно и будто одобряюще покосился на сержанта...
В тот день двинулся к ним сразу после Федосьиного "манка". Как ушла, так и двинулся, ещё утром решил пойти, и сержанта нарочно услал по делу, чтобы не мешал. А была Параскева-грязнуха, Параскева-порошиха, конец октября, но дни стояли сухие, тихие, ясные, словно бабье лето вернулось, только без паутинок и жёлтой листвы - вся была на земле вдоль заборов, стен и кучками в углах и уже кукожилась, серела, хрустела, но пахла ещё сильно, горько и задумчиво. Спускавшееся солнце бледновато вызолотило закатную сторону Варварки, легонько грело, и прохожие шли в основном по этой стороне, с удовольствием подставляя солнцу лица и жмурясь. Иван тоже подставлял. А на одних воротах на воротных столбах сидели и грелись, зажмурясь, по кошке: пушистая серо-чёрная и Тит. Это Иван подумал, подходя, что это Тит, и, присвистнув, даже позвал его тихонько и ласково, но рыжий гладкий кот или кошка - чёрт их разберёт сидящих? - приоткрыл на свист и зов тусклые ленивые глаза, и он увидел, что это не Тит: меньше его, не холёный, шерсть не блестит.
Усмехнулся: "С кошками стал почтителен и ласков. Во!"
Бельки были во дворе, позади Арины. Они всегда ходили за ней во дворе. Насторожились, но не урчали, не шипели, только гусак голову всё-таки предупреждающе опустил, шею вытянул. Привыкали к нему.
- Батюшка огурцов-то принёс?
Сержант уже несколько раз приносил очень понравившиеся ему её соленья и печенья: пироги с луком, с вязигой, с калиной, с маком.
Благодарственно поклонился.
В дом не звала. Была в накинутом на плечи стареньком, видно, ещё девчоночьем потёртом шушуне, из которого выросла и который узостью своей сделал её похожей на девчонку. В руках держала оббитую деревянную миску, которой шла задавать птице корм. Гуси, куры и четыре или пять индюшек уже сбежались в распахнутый сарай к длинным корытцам и теперь нетерпеливо выглядывали оттуда и вопросительно квохтали: "Чего, мол, медлишь?"
Не спешил, бесцеремонно, с удовольствием оглядел её с головы до пят.
Она, видно, почуяла его настроение и с чем пришёл: съёжилась, потянула, запахивая, обеими руками узкий шушун, отчего сделалась ещё девчоностей. Весёлость в глазах сменилась напряжением, и из серых они вдруг стали золотистыми - закатное солнце их вызолотило, - и до того красивыми, что он еле утерпел, чтобы опять не схватить её, не сжать и не попробовать губами, какие они на вкус, эти необыкновенные, золотистые глаза на этом нежнейшем, зардевшемся вдруг лице с приоткрытым пухлым, таким зовущим ртом. Еле-еле сдержался.
- Замуж за меня пойдёшь?
Не ответила.
- Пойдёшь?
Думал, она удивится, обрадуется, смутится, а она помрачнела:
- Нет.
- Не пойдёшь?!
- Нет.
Видно, никак не ожидала такого, и в душе и в мыслях её творилось бог знает что.
- Я весёлый. И ты весёлая. Заживём ой-ей-ей!
- Нет.
- Отца к себе возьмём.
- Нет.
- И Бельков возьмём. И Тита.
- Нет.
Он всё обдумал и был уверен, что она пойдёт за него. По-девичьи, для приличия, может, конечно, малость и покобенится, но пойдёт, никуда не денется, такие, как он, на дороге не валяются. Да и видел же, что уже запал ей в душу, что уже интересен ей, как любой девке и бабе, на которых клал глаз. Иного не было никогда и быть не могло. "Но пусть подтвердит "нет!", пусть!"
- Подумай! Я серьёзно.
- Нет.
- Я богатый.
- Нет.
- И про отца серьёзно. Про зверей.
- Нет.
Голос делался всё твёрже. Глядела прямо в глаза жёстко и непонятно.
Бельки сзади, почуяв её настроение, напомнили о себе.
Солнца во дворе уже не было, лишь на крышах.
- Что ты затвердила "Нет! Нет!"? Скажи - почему?
Молчала.
- Не нравлюсь?
Неопределённо повела плечами и опять промолчала.
- Видишь же - приворожила.
- Нет.
- Заладила!
- Нет.
- "Нет! Нет!" Я как лучше, а ты! Сговорился бы с отцом, и всё.
- Всё одно не пойду!
- Почему?!
- Так...
"Вот те и мягонькая, весёлая!"
Начал злиться:
- Почему?!
Молчала.
- Ладно. Даю три дня. Думай! А через три дня будет тебе западня. И ушёл. Но она и через три дня сказала:
- Чтоб и в мыслях не держал. Никогда!
Говорили опять во дворе, накоротке, на поднявшемся вдруг ледяном ветру.