- Вражда - дело плохое, - сказал он, - и государь наш, сам ты про то ведать должен, вражды не любит и потакать ей не станет. Так ты, Алексей Прохорыч, послушай моего доброго совета: откинь свою вражду. Ну, повздорили вы Бог весть сколько времени тому с Никитой Матвеичем, а вот через сынка и помиритесь. Слов твоих опрометчивых ни я, ни Александр никому не передадим, так ты уж сердце свое уйми. А главное - помни: государь Александра тебе поручил. Что он тебе сказал: "Я тебе твою дочь сохраню, а ты мне переводчика… Я тебе за нее отвечу, а ты мне за него". Так ты это первым делом помни.
Чемоданов в ответ только крякнул и замолк. Совсем он себя чувствовал побитым.
Между тем Александр снова поклонился и подошел к нему.
- Не сердитуй, Алексей Прохорыч, - сказал он почтительно, но, по-видимому, без всякого страха. - Я тебе всякое почтение оказывать буду и уповаю, что и по Христовой заповеди, и по наказу царскому ты меня обижать не станешь. Ни ты меня не звал, ни я к тебе в переводчики не напрашивался - государю так было угодно. И оба мы, каждый в своем деле, исполним его волю.
Чемоданов хотел сказать что-то, да так ничего и не сказал, только отвернулся от Александра.
- Ничего, ты не приходи в смущение, - обратился к молодому человеку Ртищев, - ступай себе, а мы еще потолкуем. В следующий раз авось Алексей Прохорыч будет к тебе ласковее.
Александр поклонился и вышел.
Ртищев усадил Чемоданова и весьма серьезно потолковал с ним. Следствием этой беседы было то, что посол волей-неволей примирился с обстоятельствами. Он уж на этот раз сознательно дал Ртищеву обещание не чинить никакого зла молодому переводчику, так как очень хорошо понял, что всякое зло, учиненное им Александру, вернется обратно и навсегда испортит его дела, навсегда лишит его царских милостей.
Когда он ушел от Ртищева, Федор Михайлович, оставшись один, подумал:
"Ну, слава Богу, кажись, дело на лад пошло. А вдруг он, Чемоданов-то, там, за морями, моего парнишку как ни на есть погубит… будто ненароком, так, чтобы не быть в ответе? Нет, к чему такое думать!.. Чемоданов не злодей, не безбожник. Это так, сразу только, кипит в нем… обойдется… Да и Александр не таковский, сумеет сего лютого медведя ручным сделать… А теперь надо к другому медведю, к старому Никите… тот уж не на Александра, а на меня с кулаками полезет… Потеха!.."
XXIX
Никита Матвеевич Залесский был немало удивлен, когда в субботу после всенощной, во время позднее и необычное для церемонных посещений, к нему приехал Ртищев. Еще недавно, несмотря на все свое недовольство царским постельничим и всю свою к нему злобу, постоянно разжигаемую попом Саввою, Никита Михайлович все же принял бы его с великим почетом и нижайшими поклонами как весьма сильного при дворе человека.
Но теперь, когда он шел встречать Ртищева, во всех его движениях сказывалось достоинство, а спина как бы даже совсем потеряла способность гнуться. И чего ему, в самом деле, унижаться перед этим человеком, который обманул его и только чуть было вконец не испортил ему сынишку? Добра от этого "ангела антихристова" ждать уже нечего, а зла никакого теперь он не сделает, Матюшкина не перетянет. Матюшкин крепок… и завтра сговор! Значит, можно голову держать повыше и важность свою в карман не прятать.
- Добро пожаловать, гость редкий! - не без некоторой, хоть и весьма тонкой, усмешки приветствовал Никита Матвеевич Ртищева. - Давненько в мою избу не заглядывал, да вот и заглянул-то на ночь глядючи!
- Уж не взыщи, Никита Матвеевич, - ответил Ртищев, - за службой царскою и всякими работами времени у меня мало, сам знаю, что час поздний, только я тебя не стану долго задерживать… о сыне твоем перетолковать нам надо.
При этих словах Залесский не воздержался от явной уже усмешки.
- О сыне?! - сказал он. - Что уж нам с тобою толковать о нем, батюшка Федор Михайлыч, кажись, давненько о нем промеж нас все было сказано… вот я и ждал, долго ждал, когда это ты вспомнишь, что обещал мне, уговаривая отдать его в науку к монахам-то… Ждал я, да так и не дождался, а посему, видя, что тебе за великими твоими занятиями недосуг его пристроить да в люди вывести, я сам о том позаботился.
Ртищев едва заметно улыбнулся.
- Я на твои попреки обижаться не стану, Никита Матвеич, - перебил он его, - может, я их и заслуживаю… только, видишь ли, я не забывал об Александре, а все ждал случая, чтобы подошло дело настоящее, хотел так его пристроить, чтобы потом ни он сам, ни ты на меня не пеняли бы. Теперь вот дело и подошло.
Но Залесский не дал ему договорить.
- Премного благодарствую! - воскликнул он. - Да знаешь, чай, батюшка Федор Михайлыч, пословицу: дорого яичко к Христову дню!.. Теперь ты не утруждай себя… за моего сынишку есть кому слово замолвить… и первым делом, да будет тебе ведомо, женю я его, малый уж на возрасте, не все же с монахами за указкой сидеть… женю я его на дочке Ивана Михайлыча Матюшкина, и завтра сговор…
- Вот как! - сказал Ртищев. - Что ж, это дело доброе… только повременить тебе и со свадьбою, и со сговором годик придется…
Никита Матвеевич вспыхнул.
- А кто же может мне в таком деле воспрепятствовать? - едва сдерживая подступившую к сердцу злобу, прохрипел он.
- Кто?.. Да царь, - спокойно ответил Ртищев.
- Ца-арь! - протянул Никита Матвеевич. - Ну, этим ты меня, милостивец, не испугаешь. Царь в такое дело вступаться не станет…
- Да ты не торопись, - остановил его Ртищев, - разве я пугать тебя хочу… да что я - ворог твой, что ли?.. Дай досказать… Приехал я к тебе, как ты говоришь вот, "на ночь глядючи", не сам собою, а по приказу государеву. Вишь ты, дело-то какое: к дуку венецейскому, в страну италианскую, собирается наше посольство, и отправится то посольство в самом скором времени…
- Да мне-то, батюшка, что до того? Никаких тальянских стран я не знаю, что за птица такая - дук - не ведаю.
- Ты не ведаешь, так Александр зато ведает, недаром у монахов учился; и назначил государь Александру с тем посольством в должности по письменной и разговорной части ехать, а мне приказать изволил немедля известить тебя о такой его царской к твоему сыну милости.
Будто гром грянул над Никитой Матвеевичем.
- Не пущу, не пущу сына на погибель к басурманам! - заорал он не своим голосом. - Пустое! Не пущу!
- Царя ты не можешь ослушаться… Александр уже назначен, и царское слово - твердо.
- Так вот ты как! - продолжал кричать вне себя Никита Матвеевич. - Да неужто ты Бога не боишься!.. Совести в тебе нету, ну что я тебе сделал?.. За что губишь парнишку!.. Отступись… не губи!.. Что хошь бери… ничего не пожалею… только Александра оставь в покое!..
- Однако ты уж, кажись, заговариваешься! - сказал Ртищев. - Что ты на меня кричишь, да еще и в своем доме. Я к тебе пришел государевым именем объявить о царской милости, а ты так-то меня принимаешь?..
Но Никита Матвеевич уж ничего не видел и не слышал. Он выбежал в двери, и по всему дому раздавались теперь его бешеные крики.
Ртищев подождал минуту-друтую и, видя, что хозяин не возвращается, обернулся к красному углу, перекрестился на образа и вышел в сени.
Так и уехал он, не простясь с Залесским.
Александру не удалось скрыться от отцовского натиска; но он покривил душою, представился, что и сам огорчен случившимся, что вовсе не желает ехать в неведомые страны, но что, конечно, теперь, когда уже все кончено, нельзя и помыслить противиться царской воле. Несколько придя в себя, и сам Никита Матвеевич должен был согласиться с сыном, что это так. Ему оставалось тешить свою злобу, всячески браня Ртищева.
- Да с кем же это ты к басурманам ехать должен? Кто будет у вас набольший? - наконец, стихая, спросил он.
Не ответить было нельзя, к тому же Александр решил, что лучше сразу покончить со всем этим, а потому он мрачно выговорил:
- Послом, сказывали, приказано быть воеводе Чемоданову.
- Оплели! Погубили! Зарезали! - заревел Никита Матвеевич и, несмотря на то что уж совсем надвигалась ночь, отправился к Матюшкину за помощью и советом.
Антонида Галактионовна лежала у себя в спальне на перинах и в голос вопила, окруженная перепуганными служанками. Он поняла немногое, но знала, что Санюшку царь посылает к басурманам на погибель, что Санюшку будут рвать нехристи на части и кидать его тело белое черному воронью…
- Ахти мне, голубушки! - вопила она. - Съест моего ненаглядного дук поганый, изгрызет всего… На то ли я тебя, сыночек мой, родила на свет Божий, на то ли я тебя холила да лелеяла… Дитятко ты мое бесталанное!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Январь месяц - значит зима. Да, зима, но какая! - ее не видно, не слышно. Она не дает о себе знать ни снегом, ни морозом, ни вьюгой. Не в силах она победить могучего, живительного солнечного света, не в силах победить могучего живительного дыхания моря…
Там, не Бог знает как далеко, среди гор, на твердой земле, ее присутствие все же ощутительно, там бушуют холодные ветры, хотя и на короткий час, а все же белеется кой-где снег, леса стоят с осыпавшейся листвой…
Но здесь - в заколдованном затишье, среди лагун Адриатики, в очарованной Венеции, этой фантастической грезе, осуществленной человечеством, в этом единственном чудном городе, подобного которому никогда не было, нет и не будет, - не видно, не слышно зимы, и уже веет быстро несущейся с юга весною.