"По вражде Залесские приворожили девку! - вдруг решил он. - Да, это Микиткиных рук дело, он заодно с сыном тут орудовал!.. По вражде, по злобе лютой чести меня лишить, опозорить дочь мою единственную задумал!.. Вот оно что, и не может быть иного. Так ведь за колдовство, за приворот, за порчу… казнь!.. Казнить их, злодеев!.. Идти к царю, все поведать ему, бить челом… он не попустит - он прикажет судить их и казнить!"
Алексей Прохорович остановился на этой мысли, и если б сейчас он увидел царя, то и бил бы ему челом, и требовал бы казни Залесских. Но прошло две-три минуты - и он сообразил, что если даже и добьется пытки и казни врагов, то вместе с этим вынесет свой позор на улицу. Залесских-то погубит либо нет - вон ведь за них есть кому заступиться! - а самому с Настей уж не жить. После такого дела, после огласки да позору одно останется: все бросить, уехать с женой и дочерью в дальнюю вотчину и зачахнуть там, хоронясь от людского ока. Но против такого конца возмущалась вся душа Алексея Прохоровича: не к тому он направил жизнь свою.
Дело оказалось превыше разума человеческого, и мудрейшие головы посольского приказа не могли бы разобрать его.
XXIII
Положение Александра хоть и было тоже весьма тяжко, но все же у него сразу являлась надежда, представлялся выход. Есть у кого попросить совета и защиты, есть на кого опереться. Он кинулся к Ртищеву. К своему счастью, он захватил его во дворце царском.
По мере того как он без утайки рассказывал Федору Михайловичу свои беды и напасти, тот все больше чему-то радовался и даже руки себе потирал от удовольствия.
Когда Александр кончил свой рассказ, Ртищев вдруг засмеялся тем звонким, веселым смехом, который в нем всегда так нравился юноше. Но на этот раз такой смех был обиден.
- Федор Михайлыч, что ж это ты? Неужто я только смеха достоин? - бледнея, проговорил Александр.
- Вовсе не ты смеха достоин, а постой малость - сам смеяться будешь, - успокаиваясь, ответил Ртищев и продолжал: - Слушай. Я ведь твоего дела не забыл, и как ты ушел тогда от меня, тотчас же приступил к действию… Ведомо ли тебе, что на Москву прислано от дука венецейского посольство?
- Ведомо, сам ты мне о том, Федор Михайлович, сказывал.
- А знаешь ли, по каким делам то посольство из славного морского града Венеции к нам прибыло?
- Того не знаю.
- Видишь ты, венециане народ сильный и богатый, республика их владеет большой силою, а все ж таки турки не дают тем венецианам покою. Значит, у них с нами враг общий. Вот и прислал дук посольство к царю нашему батюшке, заслышав о преславных победах оружия царского в областях польских. Молить о помощи, просить его царское величество, чтобы приказать изволил донским казакам грянуть на турок и тем самым отвлечь их от Венеции, дать ей малость вздохнуть да собраться с силами. И другая есть у дука просьба - бьет он челом, дабы позволил царь венецианам вольную торговлю в Архангельске.
Александр начинал томиться - он не мог сообразить, куда это клонит Ртищев и какое может быть отношение между посольством венецианского дука и трудным положением его, Александра.
Между тем Ртищев продолжал:
- Все это ладно - и казаков донских на турок напустить можно, и венецианам вольную торговлю в Архангельске дозволить не Бог весть чего стоит… Да вот в чем беда: больно туго нам самим теперь приходится - одну войну, польскую, к концу приводим, а другая уж надвигается… швед на нас зубами щелкает… Казна царская пришла в истощение, а на военные потребы много казны требуется… И был у царя совет, и я был на том совете; решено: всякую подмогу оказать дуку венецейскому, но с тем лишь, чтобы и он помог нам казною, благо казны у Венеции много. Сего дня надумал государь послать в Венецию посольство, чтобы то посольство дуку все как есть втолковало, денег у него попросило и привезло их на военные наши нужды в достаточном количестве…
Александр все еще не понимал; но у него уже с чего-то похолодело сердце.
- Стали толковать о том, кого бы послать в Венецию, чтобы в грязь лицом не ударить, - между тем говорил Ртищев, - и выбрали человека важного, обстоятельного, такого, что сумеет на своем поставить и русской честью не поступиться, не осрамиться… На подмогу сему послу, для дел тонких и всяких хитростей ловкого дьяка назначили… Ну, о подарках дуку, о людях посольских, о всякой провизии дорожной, о расходах и прочем - все обсудили. Тогда я и говорю государю: так, мол, и так, хоша оно, конечно, переводчика там легко достать для разговоров с дуком и иными властями, а все же тот переводчик, Бог его знает, каков еще окажется… может, перепутает что, не так передаст… Своего бы переводчика, хорошо знакомого с латинской грамотой и разговором, иметь при посольстве надо… "Откуда ж взять такого?" - говорит государь. А я ему: да из Андреевского, мол…
- Батюшка, Федор Михайлыч, так неужто это ты меня? - бледнея, воскликнул Александр.
Ртищев усмехнулся.
- Тебя. И государь уже решил… и завтра я тебя веду к государю.
- Из Москвы… теперь? - растерянно повторил Александр.
Ртищев подернул плечом, что у него было знаком неудовольствия:
- Что ж, оставаться здесь и жениться на Матюшкиной лучше?.. Тряхни-ка, братец, разумом да поразмысли… Жениться тебе рано - ничего еще ты не видел… год времени и ты подождешь, и невеста подождет… Годик в разлуке - вам обоим на пользу великую будет. Эх, Александр, радоваться ты должен да благодарить меня - вот что. Подумай только, чего-чего ты в этот год не наглядишься, чего-чего не узнаешь! Завидую я тебе.
- Да и я бы завидовал, - произнес Александр, - и я бы радовался и руки тебе целовал… до встречи с Настей.
- И это я, братец, понимаю, только говорю опять: потерпи малость. Завтра я тебя к царю сведу и уповаю, что ты меня не посрамишь перед царским величеством. Дела же все твои устрою, ручаюсь тебе в том. Никита Матвеевич и Матюшкин о женитьбе твоей и не заикнутся… Настя будет ждать тебя, а когда ты, с Божьею помощью, из путешествия вернешься - попирую я у тебя на свадьбе… Да что ж ты меня не спросишь - кто послом-то назначен, к кому ты под начало попадешь?
- Кто?
- Послом его царского величества в Венецию назначается бывший переяславский воевода, Алексей Прохорович Чемоданов.
Александр вскочил с места.
- Что ж это такое? - в ужасе крикнул он. - Да ведь это моя погибель!
- Кабы это была твоя погибель - я не стал бы смеяться, - весело сказал Ртищев, - а я вот без смеху подумать не могу о том, как оно пречудесно вышло. Что ты - баба али человек со смыслом? В год времени ты с твоим будущим тестем изволь-ка подружиться хорошенько. А что он тебя забижать на первых порах не посмеет - в том опять-таки я тебе порукой.
Ртищев замолчал. Молчал и Александр. Самые противоречивые мысли и чувства боролись в нем. И вот он вдруг сразу взглянул совсем иначе на свое дело.
Настя… разлука… год целый… да ведь много ли год?.. А впереди - ширь какая, даль какая чудная, заманчивая! Все мечты, давно манившие, осуществляются… Увидеть мир Божий, чужие земли, чужие народы, чудеса заморские, все, что таким дивным представлялось при первом намеке, встреченном в книге… Все увидеть, узнать, испытать… Путешествие… на корабле… опасности, бури, приключения… Боже, как хорошо, как чудно!
Юные силы закипели в Александре, просили, требовали борьбы, простора - и борьба и простор шли навстречу.
Александр преобразился. Глаза засияли, румянец залил щеки. Он кинулся к Ртищеву, обнимал его, целовал ему руки.
- Ну, то-то же, то-то же!.. Понял! - говорил совсем растроганный Федор Михайлович.
XXIV
Благочестивейший, "тишайший" царь Алексей Михайлович достиг уже в те годы полного расцвета своих духовных и телесных сил. Возрастом еще совсем молодой человек, он и по обстоятельствам своей жизни, и по своим врожденным свойствам рано отлился в тот определенный, цельный, крайне интересный и привлекательный для беспристрастного исследователя образ, который сохранил до конца жизни.
Наименования благочестивейшего и тишайшего представляют самую верную его характеристику. Глубокое благочестие и "тихость", то есть спокойствие, чуждое, однако, безжизненности и вялости, было основой его природы. Обладая прекрасными способностями, ясным умом и справедливым сердцем, он обошел все подводные камни, воздвигнутые судьбою на его пути.
После царя Михаила Федоровича он остался юношей во главе обширного неустроенного государства, требовавшего громадных сил для своего устроения. Конечно, со стороны ближних людей было сделано все, чтобы обезличить юного властелина, превратить его в удобное и мягкое как воск орудие к достижению самых разнородных целей, не имеющих ничего общего с истинным благом государства. Нет сомнения и в том, что в первые годы борьба была слишком неравна, и неопытный юноша не раз подчинялся дурному влиянию приближенных, а главное - влиянию великого честолюбца, боярина Морозова.
Но все же ни Морозову, ни кому другому не удалось обезличить царя и воспитать его для себя, а не для России. Юноша неутомимо работал, вглядывался, вслушивался, интересовался всем и решал все вопросы прежде всего "про себя", с двумя верными советниками - со своим разумом и со своим сердцем. Незаметно, но неустанно, а потому быстро во всех существенных вопросах он освобождался из-под чуждых влияний.