Труба кончилась, и патер почувствовал, что дальше нет хода, он сильно уперся руками, и круглая заслонка заскрипела на своих ржавых петлях… Через несколько мгновений патер и Фидлер стояли в просторных царских погребах. Фидлер с грустью огляделся кругом. Бутылки с вином были перебиты, разбиты были и бочки, так что ему приходилось стоять по щиколотку в вине.
Было очевидно, что здесь произошел новый погром.
Фидлер отсчитал от трубы десять шагов и на высоте двух аршин всунул между бревен (стены погреба были бревенчатые) кинжал. Три бревна отошли как дверь, показалась узкая деревянная лестница без перил.
Фидлер пошел впереди.
Покои царицы представляли полную картину разрушения. Мебель была сломана, занавески и обивка стен частью сорваны и, очевидно, унесены, частью висели жалкими лохмотьями… Пух из перин и подушек как снегом покрывал пол. Как раскрытые гробы, беспорядочно валялись пустые сундуки.
- Что же случилось?
Патер, держа в руке фонарь, смело пошел через опустелые дворцовые покои к главному выходу. Они беспрепятственно вышли из дворца.
- Ты больше не нужен мне, - сказал патер, обращаясь к Фидлеру.
Фидлеру стало жутко при мысли возвращаться домой одному.
- Если отец позволит, - заикаясь произнес он. - я провожу его.
Патер ничего не ответил, только пожал плечами. Фидлер счел это согласием и, крепче укутавшись в плащ, глубже надвинув на глаза шляпу, шел за Свежинским своим беззвучным, кошачьим шагом.
- Ты, пожалуй, знаешь город лучше меня? - прервал молчание отец Свежинский.
Фидлер торопливо ответил:
- Весь город я знаю как свою слободу.
- Хорошо, веди меня к дому воеводы, отца царицы.
Фидлер закивал головой.
- Знаю, знаю, он живет в доме бывшего посла Афанасия Власьева. Знаю, Власьева сослали. Сюда, отец, - добавил он, направляясь в узкий, темный переулок, - здесь ближе…
Едва они вышли в переулок, как увидели направляющихся к ним навстречу двух всадников, один из них ехал впереди на белоснежном коне, другой на темной лошади следовал сзади.
Патер, а за ним и Фидлер невольно остановились.
- Кто вы? - громко крикнул первый всадник, и что-то знакомое послышалось в его голосе Свежинскому.
- Мирные жители, - ответил он по-русски, но с заметным польским выговором.
Фидлер молчал, стараясь спрятаться за спину иезуита.
- А! - спокойно произнес всадник по-польски. - Вы поляк, но вам нечего бояться меня, - несколько высокомерно и насмешливо закончил он.
И не столько по голосу, сколько по тону, патер сразу вспомнил и угадал этого всадника. Он узнал в нем молодого племянника нового царя, юного Скопина, на которого патер в свое время имел виды, зная его влияние на окружающих, на самого царя и отдавая должное его обращению, разговору и развитию, что резко отделяло Скопина от остальных бояр.
Патер мгновенно сообразил, что скрываться дольше нечего и смело ответил:
- Вы правы, князь, я поляк, и, быть может, вы окажете мне милость вспомнить меня.
Скопин слез с лошади и передал ее своему спутнику, потом медленно подошел к иезуиту и, пристально взглянув на него, произнес:
- Ну, кажется, я узнал вас, патер Свежинский.
Патер снял шляпу и низко наклонил голову.
- Благодарю судьбу, что я случайно встретил вас, - продолжал князь, - у меня дома тяжело больная женщина-полька, и, быть может, ваше присутствие принесет ей последнее утешение.
- Это мой долг, - сказал Свежинский. - Я готов.
- Кто это с вами? Слуга? - спросил князь, глядя на темную фигуру Фидлера.
- Нет, ваша светлость, это лекарь. Мы идем с ним тоже от ложа страданий.
- Тем лучше, если он лекарь, вы оба нужны мне, - произнес Скопин. - А ты, - обратился он к другому всаднику, - поезжай домой, я приду пешком. Идемте, - промолвил он.
Свежинский шел рядом со Скопиным и невольно любовался его благородным лицом и достоинством осанки.
- Но, однако, вы подвергаетесь большой опасности, - начал князь, - вы знаете, какое теперь время. Вы легко могли встретить вместо меня иных людей.
- Я знаю это, ваша светлость, - ответил патер, - но я, служитель Бога и страждущих, не принадлежу себе.
Скопин кивнул головой.
Несколько шагов они прошли молча. Наконец патер проговорил:
- Пользуясь вашей милостью, осмелюсь ли спросить светлейшего князя, что известно об участи бывшей московской царицы Марины?
- Бывшая царица и ее женщины, - спокойно ответил князь, - теперь в полной безопасности, у воеводы Сандомирского.
- Хвала Иисусу! - вырвалось радостно у иезуита, но он сейчас же сдержал себя. Перед племянником нового царя ему казалось, по тогдашним нравам, неприличным выражать радость о спасении недавней царицы.
Но, к его глубокому удивлению, Скопин серьезно ответил:
- Да, слава Богу, много крови и так пролилось безвинно.
Скопин шел несколько впереди и наконец свернул в улицу, по которой еще недавно проходили патер и Фидлер, направляясь к царице, и где патер прилеплял к воротам свои грамоты.
По улице уже двигались навстречу князю слуги с факелами, освещая дорогу. Ворота были широко отворены и весь двор и крыльцо освещены факелами.
Среди почтительно склонявшихся слуг князь поднялся на высокое крыльцо и вошел в комнаты. Патер и Фидлер сошли за ним. Княжеские слуги бросились и помогли им снять плащи и шляпы.
Просторные комнаты были освещены восковыми свечами.
Князь бросил пытливый взгляд на своих спутников, холодное лицо иезуита с блестящими, жесткими глазами было ему хорошо знакомо. Он сейчас же перевел взгляд на Фидлера и на мгновение задумался.
Потом, обращаясь к патеру, он сказал:
- Вы хорошо знаете этого лекаря?
Патер наклонил голову.
- Он очень искусен, светлейший князь.
- Хорошо, следуйте за мною, - и князь пошел вперед.
Он довел их до закрытой двери и тихонько постучал.
- Прошу войти, - тихо сказал по-польски мужской голос.
Князь вошел первый, притворив за собою дверь. Патер и Фидлер остановились у порога. Через несколько мгновений князь вернулся.
- Войдите, - проговорил он, пропуская Свежинского и Фидлера. - Что будет нужно, пошлите сказать мне, - докончил он и с этими словами ушел во внутренние комнаты.
IX
С самого избрания царя Михаил Васильевич не имел ни минуты покоя. Днем он участвовал в совещаниях думы, упорно настаивая на освобождении заключенных под стражу поляков и послов польских. Он доказывал царю, что в это трудное время не следует бесцельно раздражать Польшу.
Но царь не решался отпустить поляков, в чем его поддерживал Михаил Игнатьевич Татищев, и Скопину удалось лишь облегчить их участь.
С наступлением же ночи князь рассылал по Москве отряды, потому что видел и знал, что Москва глухо волновалась.
Нашлись приверженцы убитого царя и мстители за него, образовывались враждебные партии за царя Василия и против него, бродили разбойничьи шайки, находившиеся под покровительством некоторых бояр, поставившие себе целью уничтожение иноземцев. Каждую ночь бывали кровавые схватки между враждебными партиями, и бессильный царь, окруженный представителями всех этих партий, метался из стороны в сторону, не зная, на что решиться.
Почти единственным человеком около царя, не принадлежащим ни к какой партии, был князь Скопин. Но дядя хотя и чувствовал в нем нарождающуюся силу и порой ему было неловко перед племянником, который заставлял его своей страстной убежденностью верить в правоту своих взглядов, все же этот дядя, по своей зависимости от бояр, не решался действовать самостоятельно.
Тогда двадцатилетний Скопин стал действовать на свой страх. Прежде всего он отправил в свои многочисленные вотчины гонцов с приказом готовиться дружинам к походу, затем взял на себя усмирение Москвы.
В его вотчинах спешно собирались люди, вооружались, снабжались всем необходимым и конями, так что князь мог рассчитывать иметь через месяц в своем распоряжении тысяч пять хорошо вооруженных, преданных ему людей.
В Москве, благодаря его энергичной охране, мирные обыватели начинали мало-помалу успокаиваться, и имя молодого князя стало крылато.
Брат царя Димитрий подозрительно следил за возраставшей популярностью племянника и его якобы своевольными распоряжениями. Но князь Скопин, несмотря на свою молодость, поступал с такой уверенностью и все его поступки до такой степени укрепляли царя Василия на престоле, что никто не решался ему явно противоречить.
Только один раз Татищев решился осудить его поведение в думе в присутствии царя. Тогда Скопин встал с места и резко, высокомерно обратясь к царю, промолвил:
- Если молчит великий государь, невместно подымать голос против племянника холопам его.
Лицо Татищева исказилось, он не нашел что ответить, а Скопин, не глядя на него, поклонился царю и опустился на место.
Знатнейший боярин Мстиславский с удовольствием погладил свою седую бороду. Он не любил Татищева.
Однако многим не понравилось такое отношение к думному дьяку. Не понравилось оно и царю. Но царь скрыл свое неудовольствие.
В эту ночь, по расчетам князя, должны были вернуться некоторые из людей, посланные им в разные стороны от Москвы для сбора слухов.
Михаил Васильевич прошел в свою комнату, где на большом столе лежала карта Московии и Европы, подаренная ему покойным царем, и углубился в ее изучение.
- Боярин, князь, - прервал его занятия голос Калугина.
Князь поднял голову.
- Что, Ваня?
- Вот, боярин, на твоих воротах нашли, - продолжал Ваня, протягивая князю бумагу.