- Трус, да бешеный. Все они таковы, Иады: трусы, а как до ихнего Бога дело дойдет, лезут на стену… Да тут и не он один: он только нож в руке, а рука за ним сильная. Скоро, брат, такие начнутся дела, что в обоих ушах зазвенит!
- Ох, тятенька, страшно…
- А ты не робей, Воробей, - будешь соколом!
Дио слушала, и сердце у нее билось так, что казалось, услышат за стенкой. Понимала, что где-то очень близко готовится злое и подлое дело против царя, - и сама она в нем как будто участвует; не оттого ли и мучается так: "ехать - не ехать?"
Вдруг из соседнего покоя, не того, где шептались, а другого, послышались шаги. Обе половинки дверей распахнулись, и тихо-тихо, как тень, вошла в них огромная, черная охотничья кошка, полупантера, а за нею, как будто ее почетные спутники, - скороходы, опахалоносцы, телохранители; и, наконец, ступая босыми ногами - обувь снималась в домах, - так же тихо, как кошка, вошел молодой человек небольшого роста, легкий, ловкий, стройный, с обыкновенно-приятным лицом, в простой белой одежде, в черном, гладком парике, в широком, до половины груди, ожерелье, с длинным, в руке позолоченным деревянным посохом, увенчанным золотым изваяньицем богини Маат - Истины. Это был настоящий или мнимый сын царя Аменхотепа, царский зять, наместник Фив, Тутанкатон.
Подойдя к резному, из слоновой кости и черного дерева, креслу, стоявшему посередине комнаты, на низком помосте, между четырех столбиков, он сел на него. Дио подошла к нему и стала на колени. Он поцеловал ее в лоб и сказал:
- Радуйся, дочь моя! Милость бога Атона да будет с тобою! Ступайте все, - прибавил, обернувшись к спутникам.
Когда все вышли, он встал, подошел к ложу, сел на него с ногами, взглянул на Дио и молча указал ей на место рядом с собою, но сделал это не очень заметно, а как бы надвое: захочет - увидит, не захочет - нет. Не увидела - села против него, на складной ременчатый стул.
Кошка подошла к ней и начала тереться об ее ноги, тыкаясь мордой в колени и слишком громко, не по-кошачьи, мурлыкая. Дио не любила кошек, а этой особенно: ей казалось, что это огромная, черная, скользкая гадина. С Тутой никогда не разлучалась она: всюду ходила за ним, как тень.
- Что ты тут одна сидишь? Отчего доложить не велела? - спросил он голосом тихим и ласковым, похожим на кошачье мурлыканье.
- У тебя был гость.
- Твой же поклонник, Менхеперра. Оттого и не вошла?
- Оттого.
- Ах, дикая… Поди сюда, Руру! - позвал он кошку. - Надоела тебе?
- Нет, ничего, - сказала Дио из учтивости: охотно бы оттолкнула слишком ласковую гадину.
- Удивительно! - заговорил он, улыбаясь и глядя на нее тем особенным мужским взором, который был ей противен: "Точно пауки по голому телу ползают", - говорила она об этих взорах. - К тебе нельзя привыкнуть, Дио: каждый раз, как видишь тебя, удивляешься, что так хороша… Ну, прости, не буду, знаю, что ты этого не любишь!
Кошка подняла морду и заглянула ей прямо в глаза огненными зрачками. Дио оттолкнула ее тихонько ногою: страшно было, что вскочит на колени.
- Ах, несносная! - рассмеялся Тута, схватил ее за ошейник, втащил на ложе, уложил и нахлопал: спи!
- Ну, так как же? Едешь? - начал он уже другим, деловым голосом. - Стой, погоди, сразу не отвечай. Я тебя не тороплю; только подумай, что ты тут делаешь, чего ждешь? Учишься плясать по-нашему? Зачем? Пляши по-своему - еще больше понравится. У нас теперь чужое лучше своего…
- Я решила…
- Стой, погоди, дай кончить. Я уеду, останешься одна, а время нынче такое - не знаешь, что будет завтра…
- Да еду же, еду!
- Ну-у? Правда? Ой, опять обманешь?
- Нет, теперь уж сама хочу поскорей.
- Отчего же так вдруг захотела?
Она ничего не ответила и спросила:
- Завтра едешь? наверное?
- Завтра. А что?
- В городе, говорят, неспокойно.
- Пустяки. К завтрему все кончится. Ну, конечно, город большой, дураков много; может быть, и пойдут умирать за своего болванчика. Тогда, делать нечего, не обойдется без крови…
Дио поняла, что "болванчик" - кумир бога Хонзу.
- А царь об этом знает? - спросила она.
- О чем?
- Что, может быть, без крови не обойдется?
- Нет, не знает. Зачем ему знать? Отменит указ? Этот отменит - другие останутся. Да и как быть? Крови не проливши, дураков не научишь!
Он вдруг привстал на ложе, опустил ноги на пол, придвинулся к ней, взял ее за руку и чуть-чуть усмехнулся, как будто подмигнул глазком, опять надвое: захочет - увидит, не захочет - нет.
- А что, Дио, давно я хотел тебя спросить, за что ты меня невзлюбила. Я тебе всегда был другом. Таммузадад спас тебя, но ведь и я кое-что сделал…
Дио вздрогнула и отняла руку. Он это заметил, но виду не подал и продолжал усмехаться, ожидая ответа.
- Отчего ты думаешь?.. - начала она и не кончила, опустила глаза, покраснела. Чувствовала себя, как всегда наедине с ним, связанной, неловкой, точно виноватой в чем-то и застигнутой врасплох.
- Зачем я тебе нужна? - спросила внезапно, почти грубо.
- Ну вот, совсем как Руру: я к тебе с лаской, а ты меня ножкой! - рассмеялся он добродушно-весело. - Зачем нужна? Женская прелесть - великая власть…
- Через меня хочешь власть получить?
- Не через тебя, а с тобой! - проговорил он тихо и восторженно, глядя ей прямо в глаза.
- И для него ты мне нужна, - продолжал, помолчав. - С ним очень трудно; ты мне поможешь: любишь его, я тоже, - вместе будем любить…
Она поняла, что он говорит о царе Ахенатоне, и сердце у нее забилось так же, как от давешнего шепота за стенкою. Чувствовала, что надо что-то сказать, сделать, но оцепенение бреда нашло на нее, как тихая чара: хотела и не могла оттолкнуть слишком ласковую гадину.
- Все еще не была у Птамоза? - вдруг спросил он так, как будто они часто говорили об этом; но никогда ни слова о Птамозе между ними не было сказано. Опять настиг ее врасплох, уличил, как маленькую девочку в шалости.
- У какого Птамоза? - притворилась она непонимающей, но так неискусно, что самой сделалось стыдно.
- Ну, полно! - проговорил он и опять усмехнулся, как будто подмигнул ей глазком. - Не донесу, не бойся, никто не узнает. А если бы и узнали, что за важность? Я бы и сам послал тебя к нему. Вещий старик, умница. Все тебе скажет: узнаешь, из-за чего война. Только болтуны да льстецы придворные думают, что мы уже победили. Нет, веру отцов не так легко победить. Старики не глупее нашего были. Амон - Атон, из-за одной ли буквы спор? Нет, из-за духа. Воистину Амон - Великий Дух!
Переходя давеча с кресла на ложе, он захватил с собою посох с парой подвязанных к нему на ремешках золотых лапоток. Вдруг Дио наклонилась, взяла один из них, повернула подошвой вверх и указала пальцем на Амонов лик.
- А это у тебя что, государь-царевич? "Амон - Великий Дух"? - спросила, усмехаясь с таким презреньем, уже почти нескрываемым, как будто, в самом деле, говорила с гадиной.
- А-а, поймала! - рассмеялся он опять добродушно. - Ах, Дио, Дио, жрица Великой Матери, ты все еще на своей Горе живешь - к нам, бедным людям, на землю не сходишь! А ведь сойдешь когда-нибудь, запачкаешь ножки в грязи, изранишь о камни - и рада будешь вот и таким лапоткам. Надо быть милосердным к людям, мой друг. Сам будь трезв и постен, а с обжорой ешь, с пьяницей пей. Ну, а Великий Дух, надеюсь, меня простит: ничего ему от лапоток моих не станется!
Долго еще говорил о тайной мудрости избранных и о безумьи толпы, о величии царя Ахенатона и его одиночестве - "тоже с горы не сходит", - об их будущем тройном союзе и о том, как он, Тута, поможет им обоим "сойти с горы".
Дио слушала, и опять находила на нее тихая чара - ни очнуться, ни крикнуть.
"Нет, он не глуп, - думала она. - Или глуп и умен, груб и тонок вместе. Очень силен - не он, а тот, кто за ним". "Он только нож в руке, а рука за ним сильная. Говорит со мной, как с маленькой, да и с царем, должно быть, так же; а может быть, и прав: мы - дети, он - взрослый; мы "не совсем люди", а он - совсем человек. Весь для мира, и весь мир для него. Ну, как же такому не царствовать? Будешь, будешь, кот, мышиным царем!"
Послышался стук в дверь.
- Войди, - сказал Тута.
Сотник дворцовой стражи вошел и, преклонив колена, подал Туте письмо. Он распечатал, прочел и сказал:
- Колесницу!
А когда сотник вышел - встал, молча прошелся по комнате, сел в кресло, облокотился, опустил голову на руки и тяжело вздохнул:
- Ах, дураки, дураки! Так я и знал, что без крови не обойдется…
- Бунт? - спросила Дио.
- Да, в Заречьи уже началось. Кажется, ливийские наемники пристали к бунтовщикам.
Грустно было лицо его, но радость сияла сквозь грусть. Дио поняла: бунт - начало, а конец - престол.
Встал, вернулся к ложу, взял посох, отвязал от него лапотки, надел их и сказал:
- Ну, делать нечего, пойдем усмирять бунт!