- Не знает, - ответил Пентаур, опять поняв, что "он" - царь. - Знает, что Бог - свет, а что свет и мрак вместе, не знает.
Пентаур стал на колени, и Дио - рядом с ним; он начал молиться, и она повторяла за ним:
Слава Тебе, во мраке живущий,
Амон - Сокровенный,
Владыка безмолвных,
Заступник смиренных,
Спаситель низверженных в ад!
Когда вопиют они: "Господи!" -
Ты приходишь к ним издали
И говоришь: "Я здесь!"
Пали ниц, и волосы на голове у Дио зашевелились от ужаса: "Он здесь!"
Вышли из храма через восточные врата, где ожидали носилки. Сели в них и поехали в только что построенный царем Ахенатоном маленький храм Гэм-Атон, Сияние Солнца.
Тысячу лет строился храм Амона из огромных каменных глыб - целых скал, а этот - из камешков, наскоро; тот весь был сокровенный, уходящий во мрак, а этот - открытый, солнечный. Никаких божеских ликов не было в нем, кроме Атонова диска с простертыми вниз лучами-руками.
Вошли в один из притворов, где плоское на стене изваяние изображало царя Ахенатона, приносящего жертву богу Солнца.
Дио взглянула на него и остолбенела. Кто это? Что это? Человек? Нет, иное, неземное существо в человеческом образе. Ни мужчина, ни женщина; ни старик, ни дитя; скопец-скопчиха, дряхлый выкидыш. Страшно исхудалые ноги и руки, как ножные и ручные кости костяка; узкие, детские плечики, а бедра широкие, пухлые; впалая, с пухлыми, точно женскими, сосцами грудь; вздутый, точно беременный, живот; голова огромная, с тыквоподобным черепом, тяжело склоненная на шейке, тонкой, длинной и гнущейся, как стебель цветка; срезанный лоб, отвислый подбородок, остановившийся взор и блуждающая на губах усмешка сумасшедшего.
Дио, вглядываясь в это лицо, все хотела что-то вспомнить и не могла. Вдруг вспомнила.
В загородном, близ Фив, Чарукском дворце, где родился и провел детство Ахенатон, видела она изваянную голову его: мальчик, похожий на девочку; круглое, как яичко, лицо, с детски-девичьей прелестью, тихое-тихое, как у бога, чье имя: "Тихое Сердце".
Снится иногда человеку райский сон, как будто душа его возвращается на свою небесную родину, и долго, проснувшись, он не верит, что это был только сон, и все томится, грустит. Такая грусть была в этом лице. Длинные ресницы опущенных, как бы сном отяжелевших, век казались влажными от слез, а на губах была улыбка - след рая - небесная радость сквозь земную грусть, как солнце сквозь облако.
"Неужели эти два лица одно?" - думала Дио. Точно в бреду, прекрасное лицо искажалось, становилось дряхлым страшилищем, и страшнее всего было то, что сквозь новое сквозило прежнее.
- Ну что, не узнаешь? - шептал ей Пентаур; ужас был в шепоте его и смех - торжество над врагом. - Да, трудно узнать. А ведь это он, он сам, Радость-Солнца, Ахенатон!
- Как смели так надругаться над ним! - воскликнула Дио.
- Кто посмел бы, если бы сам не хотел? Сам учит художников не лгать, не льстить. "В-правде-живущий". Анк-эм-маат, назвал себя сам, - и вот в чем правда; не захотел быть человеком, - и вот чем стал!
- Нет, не то, не то, - произнес чей-то голос за спиною Дио. Она оглянулась и увидела Иссахара, сына Хамуилова.
- Нет, не то. Злее, хитрее обман! - говорил он, глядя в лицо изваянья.
- Какой обман? - спросила Дио.
- А вот какой, слушай пророчество: "Сколь многие ужасались, глядя на Него; так обезображен был лик Его, больше всякого человека, и вид Его - больше сынов человеческих. И мы отвращали от Него лицо свое. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни. Казнь мира нашего была на Нем, и ранами Его мы исцелились". Знаешь, о Ком это сказано?.. А этот кто? Проклят, проклят, проклят обманщик, сказавший: "Я - Сын".
Медленно, как будто с усилием, отвел он глаза от лица изваянья, взглянул на Дио, наклонился и шепнул ей на ухо:
- Первосвященник Амона ждет тебя сегодня в третьем часу по заходе солнца.
И, накинув плащ на голову, вышел из храма.
Долго стояла Дио в оцепенении. Задумалась так, что не слышала, как Пентаур дважды окликнул ее, а когда он тихонько прикоснулся к руке ее, вздрогнула.
- Что ты? О чем думаешь? - спросил он.
- Так, сама не знаю, - ответила она со смущенной, как будто виноватой, улыбкой и, помолчав, прибавила:
- Может быть, все мы не знаем о нем чего-то самого главного…
И, еще помолчав, воскликнула с такою мукою, казалось Пентауру, с какою умирающий от жажды просит пить:
- О, если бы знать, кто он, кто он, кто он!
V
Тутанкатон-Тута пустил о себе слух, будто он сын царя Аменхотепа IV, Ахенатонова отца. Тутина мать, Меритра, была царскою наложницей, из однодневных, каких у царя было множество. Но злые языки уверяли, что Тута сын не царя, а царского тезки, Аменхотепа, начальника Межевого приказа. Благодаря матери маленький Тута получил сан царевичева сверстника и быстро пошел в гору: царский постельничий, главный опахалоносец одесную благого бога-царя, казначей царского дома, хлебодар Обеих Земель, великий ревнитель ученья Атонова и, наконец, царский зять, супруг Анкзембатоны, двенадцатилетней царской дочери.
Никто не умел так набожно, как он, закатывать глаза и шептать таким елейным шепотом:
- О, сколь спасительно учение твое, Уаэнра, Сын Солнца Единородный!
И сочинять таких благочестивых гробничных надписей.
"Рано вставал каждое утро Сын Солнца, Ахенатон, дабы просвещать меня светом своим, ибо я был ревностен в исполнении слова его", - сказано было в одной из этих надписей. И в другой:
"Тебе последовал я, Боже, Атон-Ахенатон!"
Это отожествление царя с богом казалось нелепым и кощунственным, потому что всем было известно, что Атон - Отец, а царь - Сын. Но когда узнали, что в этих словах выражено тайное учение царя о совершенном единстве Отца и Сына, то все ахнули, дивясь Тутиной хитрости.
Царедворцы старались наперерыв похулить старого бога Амона. Но Тута и в этом превзошел всех: заказал себе плетенные из золотых ремешков лапотки с Амоновым ликом на подошвах, чтобы с каждым шагом попирать окаянного. И все опять ахнули - поняли, что он далеко уйдет в этих лапотках.
В Нут-Амок, Фивы, послан был Тута в сане царского наместника, для исполненья двух указов: об отнятьи у жрецов гробничных земель и о поругании бога Хонзу, Амонова Сына.
Когда Дио вошла в Белый Дом наместника, знакомый старичок-служитель встретил ее низкими поклонами и хотел доложить о ней его высочеству. Но, узнав, что Тута ужинает с начальником ливийских наемников, Менхеперра, человеком ей неприятным, она сказала, что подождет, прошла во внутренний покой и легла на низкое дневное ложе. Глядя, как вечернее солнце сквозь узкие и длинные окна-щели под самым потолком откидывает на белизну его косые розовые четырехугольники, опять глубоко задумалась, как давеча, в притворе Гэм-Атона: "ехать - не ехать?"
Устала думать, задремала. Две большие мухи жужжали у нее над самым ухом, точно спорили: "ехать - не ехать?"
Вдруг очнулась и поняла, что это не мухи жужжат, а кто-то шепчется очень близко, над самым ухом ее. Оглянулась - никого. Шептались в соседнем покое, за решетчатой стенкой, завешенной ковром; египетские горницы разделялись иногда для прохлады такими стенками. Двое шептавшихся сидели, должно быть, на полу, на циновках, рядом с ложем, на котором лежала Дио.
- Эх, изжога проклятая, - слышался один из двух шепотов, почтенный, старческий.
- Это от гусиной печенки, тятенька, - ответил другой, тоненький, почтительный. - Хочешь телеку? Лучше нет, как телек, для желудка; с лимонцем-кардамонцем, освежительно!
- Пей и ты, Воробей!
- За твое здоровье, тятенька.
- Что ты меня тятенькой зовешь?
- Из почтенья: благодетель - все равно что отец!
- Это хорошо, что ты стариков почитаешь. А Воробьем тебя за что прозвали?
- За то, что из всякого дельца клюю по зернышку, как из навозной кучки воробушек.
- Полно, брат, не прибедняйся: хапнул, небось, намедни от кладбищенских воров человека со свинкою.
Дио вспомнила, что человек, держащий за хвост свинью - иероглиф лапис-лазури, любимой взятки египетских чиновников, - Хез-бэт: хез - "держать", бэт - "свинья"; и что кладбищенские воры недавно ограбили могилу древнего царя Зеенкеры.
- Ну так вот, я и говорю: глуп Ахмес, сын Абана, ждать добра от него нечего, - продолжал старческий шепот. - Глупого в ступе толки вместе с зерном - не отделится от него глупость его, и лучше встретить лютую медведицу в поле, чем глупого в доме.
- Чем же он так глуп, тятенька?
- А тем, что носа по ветру держать не умеет. Неспокойно в городе, а тут еще ливийские наемники, жалованья полгода не получавши, бунтуют. А он, дурак, бунта боится пуще всего. Вот и обрадовался, как пришло намедни из царской казны жалованье; тотчас велел отправить для раздачи. Ну, а я, не будь глуп, ничего ему не сказавши, отправку задержал и донес о том его высочеству, государю наместнику. И что ж бы ты думал? Благодарить изволили, назвали умницей, потрепали по щеке и взять к себе на службу обещали. Ловко?
- Ловко, тятенька! У кого учиться, как не у тебя?.. Ну, а если и вправду начнется бунт, - беда?
- Кому беда, а кому польза. Глупый в огне горит, а умный на нем руки греет…
Шепот сделался так тих, что Дио перестала слышать. А потом опять громче:
- Не может, не может этого быть, тятенька! У кого на такое дело рука подымется?
- Иссахара, сына Хамуилова, знаешь?
- Да ведь он трус, куда ему, Иаду - Пархатому!