"А мое-то, пожалуй, восстанет", - подумал Хнум, вспомнив о Юбре, и усмехнулся: "Удивительно! Нашли с чем сравнить солнце - с навозным жуком… Ну, да, впрочем, когда хорошо на сердце, и навоз - как солнце, а когда скверно, и солнце - навоз!"
Вспомнил другую молитву умерших:
"Да гуляет душа моя каждый день в саду, у пруда моего; да порхает, как птица, по веткам деревьев моих; да отдыхает в тени сикоморы моей; да восходит на небо и нисходит на землю, ничем не удержана".
"А может быть, все это вздор? - подумал он, как в молодости думывал. - Умрет человек - как пузырь на воде лопнет, - ничего не останется. И хорошо бы так, а то ведь, пожалуй, и там заскучаешь?.."
Видел однажды затмение солнца: только что был ясный день, и вдруг все потемнело, посерело, точно подернулось пеплом, и заскучало, замерло, умерло. Так вот и теперь: "Это от печени, - подумал он, - а также от Юбры…"
- С этим кончить надо, - проговорил вслух. - Ступай, приведи его сюда!
- Кого, господин? - спросил Иниотеф и посмотрел на него с удивленьем.
Нибитуйя тоже подняла глаза с тревогой.
- Юбру, - ответил Хнум.
В это время Дио и Пентаур сошли с крыши летнего дома в сад: Зенра доложила госпоже своей, что Тута прислал за нею лодку.
Когда они проходили мимо беседки у большого пруда, Хнум окликнул их и сказал:
- Буду сейчас судить Юбру, раба моего. Будьте и вы судьями.
Усадил Пентаура рядом с собою, а Дио села на циновку, рядом с Нибитуйей.
Привели Юбру со связанными за спиной руками и поставили на колени перед Хнумом. Это был маленький старичок со сморщенным, темным личиком, похожим на камень или глыбу земли.
- Ну что, Юбра, долго ли будешь в яме сидеть? - спросил Хнум.
- Сколько милости твоей будет угодно, - ответил Юбра, опустив глаза, как показалось Хнуму, с тем же вызовом, с каким давеча, сидя в яме, пел песнь Атону.
- Слушай, старик, я тебя помиловал, под суд не отдал, а знаешь, какая тебе по закону казнь? Закопают живым в землю или бросят в воду с камнем на шее.
- Ну что ж, пусть за правду казнят.
- За какую правду, за какую правду? Толком говори, что тебе тогда попритчилось, за что на святых Ушебти руку поднял?
- Я уж говорил.
- Скажи еще раз, язык не отвалится.
- За душу. Чтобы душу спасти. Здесь раб, а там свободен. Помолчал и потом заговорил вдруг изменившимся голосом:
- Там беззаконные перестают буйствовать, и там отдыхают истощившиеся в силах: узники вместе покоятся и не слышат голоса тюремщика; там малый и великий равны и раб свободен от господина своего!
Опять помолчал и спросил:
- Притчу о бедном и богатом знаешь?
- Какую притчу?
- Хочешь скажу?
- Говори.
- Жили на свете два человека, бедный и богатый. Богатый роскошествовал, а бедный мучился. И умерли оба, и похоронили богатого с почестью, а бедного бросили, как мертвого пса. И предстали оба на суд Озириса. Взвешены были дела богатого, и вот, злых дел его больше, чем добрых. И положили его под дверь, так что дверной крюк вошел ему в глаз и вертелся в нем, когда дверь открывалась и закрывалась. Взвешены были и дела бедного, и вот, добрых дел его больше, чем злых. И облекли его в ризу из белого льна и посадили за вечерю, одесную бога.
- Так-так-так. О ком же притча? О тебе и обо мне, что ли?
- Нет, обо всех. Видел я всякие угнетения, какие совершаются под солнцем, и вот, слезы угнетенных, а утешителя нет; и сила в руке угнетающего, а заступника нет. Сталкивают бедных с дороги, принуждают скрываться всех страдальцев земли; отторгают от сосцов сироту и с нищего берут залог. Из города стоны людей слышны, и вопиет душа убиваемых…
Вдруг поднял глаза к небу, и лицо его точно светом озарилось.
- Благословен Грядущий во имя Господне! Он сойдет, как дождь на скошенный луг и как роса на землю безводную; души убогих спасет и смирит притеснителей. И поклонятся Ему все народы, и будут служить Ему. Вот Он идет!
Хнум слушал со скукой; скука была та же, тот же темный свет в глазах, как при затмении солнца. И это все от Юбры. Позвал его на суд, а вот, как будто не он, господин, судит раба своего, а тот - его.
- Кто идет? Кто идет? - закричал он с внезапною злобою. Юбра ответил не сразу. Глянул на него исподлобья, как будто опять с насмешливым вызовом.
- Второй Озирис, - произнес, наконец, тихо.
- Что ты мелешь, дурак? Один Озирис, второго не будет.
- Нет, будет!
- Это он от Иадов - Пархатых - наслушался об ихнем Мессии, - заметил Иниотеф с презрительной усмешкой.
Юбра молча покосился и потом проговорил еще тише:
- Сына не было; Сын будет!
- Что-о? Сына не было? Ах ты окаянный! Так вот ты на кого руку поднял? - закричал в бешенстве Хнум.
"Печень в голову кидается", - говаривал лечивший его врач о таких внезапных припадках бешенства.
Весь побагровел, тяжело поднялся с кресла, подошел к Юбре, схватил его за плечо и потряс так, что он зашатался, как былинка.
- Вижу, вижу тебя насквозь, бунтовщик! Только смотри у меня, я шутить не люблю…
- Ухо раба на спине его: растянуть бы да выпороть, живо бы дурь соскочила, - поджигал Иниотеф.
Юбра молчал.
- У-у, змея подколодная, вишь, молчит, пришипился! - продолжал Хнум и, вдруг наклонившись еще ниже, заглянул ему в лицо: - Что я тебе сделал? Что я тебе сделал? За что ты на меня злобствуешь?
Если бы Юбра ответил прямо: "За то, что Маиту отнял", - может быть, гнев Хнума погас бы сразу: сердце восстало бы на него и обличило бы, как на Страшном суде. Но Юбра ответил лукаво:
- Я зла на тебя не имею…
И прибавил так тихо, что никто не слышал, кроме Хнума:
- Бог нас с тобой рассудит!
- Да ты что? Что у тебя на уме? - начал Хнум и не кончил; опустил глаза перед рабом - понял, что не так-то легко вынуть мертвую муху из благовонной масти мироварника.
- Ах ты, пес смердящий! - завопил он, уже не помня себя от бешенства: печень кинулась в голову. - Зла на меня не имеешь, а кто донес, кто донес царским сыщикам, что два Амонова лика у меня в гробнице не замазаны? Говори, кто?
- Я не доносил, а если бы и донес, вины моей бы не было: царь велел истреблять Амоновы лики, - ответил Юбра, как показалось Хнуму, уже с наглым вызовом.
- Так вот ты как, сукин сын, грозить мне вздумал? Ну, погоди ж, я тебя!
Поднял палку. Она была толстая, из крепкого, как железо, акацийного дерева: если бы опустил ее на голову Юбры, мог бы его убить. Но Бог спас обоих. Глаза их встретились, и точно Маита глянула на Хнума.
Медленно опустил он палку мимо головы Юбры, зашатался, упал в кресло, закрыл лицо руками и долго сидел так, не двигаясь. Потом отнял их от лица и, не глядя на Юбру, сказал:
- Вон! Чтоб духу твоего здесь не было. Ты мне больше не раб. Развяжите ему руки, пусть идет, и никто не смей его тронуть. Я его простил.
- Может быть, я и ошиблась, - говорила Дио Пентауру, проходя с ним через сад на канал, к Тутиной лодке. - Может быть, вы, египтяне, бунтовать умеете…
- По Юбре судишь? - спросил Пентаур.
- Да. Много у вас таких?
- Много.
- Ну, так не миновать бунта… А как странно, Таур: только что мы с тобой спорили, был Сын или будет, и вот здесь то же…
- То же везде, - ответил Пентаур.
- Из-за этого и бунт? - спросила Дио.
- Из-за этого. А ты рада?
Дио ничего не ответила, как будто задумалась. Пентаур тоже помолчал, подумал и сказал:
- Может быть, из-за этого мир погибнет…
- Пусть, - ответила она, и ему показалось, что огонь бунта уже горит в ее глазах. - Пусть погибнет мир, только бы Он был!
IV
Лодку подали к воротам Хнумова сада, выходившим прямо на Большой канал, которым южная часть города соединилась с северной - Апет-Ойзитом, где находился Престол Мира - Амонов храм.
Дио, узнав, что Тута отложил свидание с нею на несколько часов, решила провести с Пентауром эти, может быть, последние часы: все еще не знала наверное, едет ли завтра. Хотела также проститься с Амоновым храмом: полюбила этот величайший и прекраснейший в мире дом Господень за то, что через него вошла в Египет.
Над необозримым множеством сереньких, низеньких, плоских, точно приплюснутых, слепленных из глины, домиков - ласточкиных гнезд, возвышались, окруженные стенами, три исполинских святилища - Амона, Хонзу и Мут - Отца, Сына и Матери. Тут же, внутри стен, были рощи, сады, пруды, скотные дворы, погреба, житницы, пивоварни, мироварни и прочие службы - целый город в городе - Град Божий в граде человеческом.
С новым царствованием все это запустело: святые ограды были разрушены, сокровищницы разграблены, святилища заперты, жрецы разогнаны и боги поруганы.
Доехав по каналу до священной дороги Овнов, Дио села с кормилицей Зенрой в носилки, а Пентаур пошел рядом.
Завернув направо, на боковую дорогу, к святилищу Мут, вошли в ограду его, через северный вход.
Здесь лунным серпом серебрилось священное озеро бога Хонзу - Озириса Лунного. Розовый гранит обелисков, черный базальт колоссов, желтый песчаник пилонов, зеленые верхушки пальм - все, облитое червонным, уже вечереющим золотом солнца, опрокинулось в воде, как в зеркале, с такою четкостью, что видны были каждое перышко в радужных крыльях Соколов - Солнц на челе пилонов и каждый иероглиф в многоцветной, по желтому песчанику, росписи - россыпи драгоценных камней по золоту: как будто там, внизу, был тот мир, обратно подобный этому, - совсем такой же и совсем другой.