Внук полководца Аменемхэба, сподвижника великого Тутмоза Третьего, Завоевателя, сам доблестный вождь, стяжавший славу в трудных походах на дикие племена Куша и Синайских кочевников, возведенный при царе Аменхотепе Третьем, отце Ахенатона, в сан верховного советника, сохранил его Рамоз и при сыне. Народ любил его, называл "человеком справедливым". Душу свою положил бы он за царя, но бедой и безумьем считал новую веру в Атона, измену старым богам. "Лучший из царей и несчастнейший: губит себя и царство свое ни за что!" - говорил о царе.
Начался Совет. Царь слушал доклады сановников о неурожае, голоде, бунтах, разбоях, грабежах, лихоимствах, отпаденьях и междоусобиях областных начальников.
Стоя чуть-чуть сбоку, Дио могла видеть лицо его. Он слушал, опустив голову, и лицо его казалось бесчувственным.
Страженачальник Маху сделал доклад о последнем бунте в Фивах.
- Может быть, ничего бы и не было, если б не пристали ливийские наемники, - заключил он доклад.
- Почему же пристали? - спросил царь.
- Потому что им не заплатили жалованья вовремя.
- А не заплатили почему?
- Государь наместник не велел.
Царь перевел глаза на Туту:
- Зачем ты это сделал?
- Иго царя возложил я на шею мою и вот, несу его, - начал тот издалека, соображая, как лучше ответить: понял, что на него сделан донос. - Взойду ли на небо, сойду ли на землю, везде голова моя в деснице твоей, государь! Туда и сюда смотрю и света не вижу; смотрю на царя, солнце мое, и вот, свет! И кирпич из-под кирпича сдвинется в стене, - я же не сдвинусь из-под ног царя, бога моего…
- Говори, говори скорее, зачем ты это сделал? - прервал его царь с нетерпеньем.
- Хлеба не на что было купить голодным, вот я и занял из жалованья ливийцам.
Царь ничего не сказал, но посмотрел на него так, что он невольно опустил глаза.
- Сколько убитых? - спросил царь, опять обернувшись к Маху.
- Ста человек не будет, - ответил тот.
Знал, что убитых больше пятисот, но, переглянувшись с Рамозом, понял: правды говорить не надо; царь будет мучаться, может быть, заболеет, а пользы никакой не будет: все останется как было.
- Сто человек! - прошептал царь, еще ниже опуская голову. - Ну, да теперь уж недолго…
- Что, государь, недолго? - спросил Рамоз.
- Именем моим вам людей убивать! - ответил царь и, помолчав, спросил:
- Есть письмо от Рибадди?
- Есть.
- Покажи.
- Нельзя, государь, письмо непристойное.
- Все равно покажи.
Рамоз подал письмо. Царь прочел его сначала про себя, а потом вслух, так спокойно, как будто речь шла не о нем:
- "Муж Гублийский, Рибадди, наместник царя Египетского в Ханаане, так говорит царю: десять лет посылал я к тебе за помощью, но ты не помог. Ныне муж Аморрейский, Азиру, изменник, восстал на тебя и предался царю Хеттейскому, и собрали они колесницы и мужей своих, дабы покорить Ханаан. Враг стоит у ворот моих, завтра войдет и убьет меня, и тело мое отдаст на съедение псам. Хорошо награждает верных слуг своих царь Египта! Да поступят же с тобою боги так, как ты со мною поступил. Кровь моя на голову твою, предатель!"
- Как смеет этот мертвый пес ругаться над богом-царем! - возмутился Тута.
Царь опять посмотрел на него, и он замолчал, съежился.
- Погиб Рибадди? - спросил царь.
- Погиб, - ответил Рамоз. - Бросился на меч, чтоб не отдаться живым в руки врага.
- Что же теперь будет, Рамоз?
- Будет, государь, вот что: царь Хеттейский возьмет Ханаан: подкопают воры стену и войдут в дом. Были мы четыреста лет под игом кочевников и, может быть, другие четыреста будем под игом Хеттеян. Прадед твой, Тутмоз Великий, вознес Египет во главу народов, и были мы свет миру, а ныне этот свет потух…
- Что же делать, Рамоз?
- Сам знаешь что, государь.
- Начать войну? - спросил царь.
Рамоз ничего не ответил: знал, что царь погубит себя, погубит царство свое, а войны не начнет.
Царь тоже молчал, как будто глубоко задумался. Вдруг поднял голову, сказал:
- Не могу!
Еще помолчал, подумал и повторил:
- Не могу, нет, не могу! "Мир, мир дальним и ближним", - говорит отец мой небесный, Атон. "Мир лучше войны; да не будет войны, да будет мир!" Вот все, что я знаю, все, что имею, Рамоз. Это у меня отнимешь, - ничего не останется: нищ, гол, мертв. Лучше сразу убей!
Говорил тихо, просто; но сердце Дио дрогнуло вновь, так же как намедни в радости райского сна. Вдруг почему-то вспомнилась ей над желтой равниной песков в солнечно-розовой мгле млеющая бледность исполинского призрака - пирамиды Хеопса: совершенные треугольники: "Я начал быть, как Бог единый, но три Бога были во Мне", по слову древней мудрости, - божественные треугольники, возносящиеся к небу все уже, уже, острей, острей и, наконец, в последнем острие - восторг исступляющий, тот же, как в этом тихом слове Ахенатона: "Мир"!
- О, сколь сладостно ученье твое, Уаэнра! - опять выскочил Тута - пудель Данг лизнул царя языком в лицо. - Ты - второй Озирис, не мечом, а миром мир побеждающий. Скажешь воде "взойди на гору" - взойдет; скажешь горе "пади на воду" - падет; скажешь войне "да будет мир" - и будет мир.
- Слушай, Рамоз, - начал царь, - я не так подл, как думал Рибадди, и не так глуп, как думает Тута…
Пудель Данг получил по носу: испугался, огорчился. Но сидевший рядом с Тутой вельможа Айя, старик с умными, холодными и бесстыдными глазами, утешил его.
- Э, полно, брось, не стоит, - шепнул ему на ухо. - Видишь, дурака валяет, юродствует!
- Я не так глуп, как думает Тута, - продолжал царь. - Я знаю: долго еще на земле мира не будет, будет война бесконечная, и чем дольше, тем злее: "все будут убивать друг друга", по древнему пророчеству. Был потоп водный - будет кровавый. Но пусть же, пусть и тогда знают люди, что был человек на земле, сказавший: "Мир!"
Вдруг обернулся к Мерире:
- А ты, Мерира, что думаешь, чему усмехаешься?
- Думаю, государь, что ты хорошо говоришь, но не все. Бог не только мир.
Он говорил медленно, с усильем, как будто думал о чем-то другом.
- А что же еще? - помог ему царь.
- Еще война.
- Что ты говоришь, мой друг? Война - не Бог, а дьявол.
- Нет, и Бог. Две стороны треугольника сходятся в одном острие: день и ночь, милость и гнев, мир и война, Сын и Отец - все противоборства в Боге…
- Сын против Отца? - спросил царь, и рука его, сжимавшая ручку кресла, чуть-чуть дрогнула.
Мерира поднял на него глаза и усмехнулся так, что Дио подумала: "Сумасшедший!" Но он тотчас опустил их снова, и лицо его окаменело, отяжелело каменной тяжестью.
- Что ты меня спрашиваешь? - ответил он спокойно. - Ты лучше моего знаешь все, Уаэнра: сыну ли не знать Отца? Бог - мера всего. Не тебе говорю, а людям: меры ищите во всем - меры мира и меры меча.
- Истинно так! Истинно так! - воскликнул Рамоз. - Я тебя, Мерира, не люблю, а за это слово в ножки поклонился бы: мера мира и мера меча, - лучше не скажешь.
- Что же тебе в этом понравилось так? - удивился царь, взглянув на Рамоза. - Он говорит очень страшное…
- Да, страшное, да нужное, - ответил Рамоз. - Анкэммаат, В-правде-живущий, правду ты хочешь вознести до неба и расширить по земле; но слабы люди, глупы и злы. Будь же милостив к ним, государь, не требуй от них слишком многого. Лесенку подставь - взлезут, а скажешь: летите - полетят в яму. Милостью одной не проживешь: милость-то наша всем злодеям углаживает путь. Много говорим, мало делаем, а верь старику: нет ничего на свете злее добрых слов пустых, нет ничего подлее благородных слов пустых…
- Это ты обо мне, Рамоз? - спросил царь с доброй улыбкой.
- Нет, Уаэнра, не о тебе, а о тех, кто чуда от тебя требует, а сам для чуда и пальцем не двинет. Двадцать лет правдой служил я царю, отцу твоему, и тебе; никогда не лгал и теперь не солгу. Худо, очень худо делается по всей земле твоей, государь! "Мир", говорим, а вот, меч; говорим "любовь", и вот, ненависть; говорим "свет", и вот, тьма…
Грузно встал, повалился в ноги царю и заплакал:
- Сжалься, государь, помилуй! Спаси себя, спаси Египет, подыми за правду меч! А если не хочешь, так и я не хочу видеть, как губишь себя и царство свое. Отпусти меня, старика, на покой!
Царь наклонился к нему, поднял его, обнял и поцеловал в уста.
- Нет, мой друг, не отпущу, да ты и сам не уйдешь - любишь меня… Потерпи немного, теперь уж недолго, я скоро сам уйду, - шепнул ему на ухо.
- Куда уйдешь? Куда уйдешь? - спросил Рамоз с вещим ужасом.
- Молчи, не спрашивай, скоро все узнаешь! - ответил царь и встал, давая знать, что Совет кончен.
VIII
Выйдя из палаты Совета, пошли на Двор Нищих. Царь велел сановникам идти вперед, а сам замедлил шаг, чтобы остаться наедине с Дио. Минуя ряд покоев, вошли в маленький тепличный садик, где фимиамные деревья в глиняных кадках, привезенные из несказанно далекого Пунта, Страны богов, подобные огромным, паутинно-тонким верескам, точили в солнечном угреве янтарные слезы смолы.
Царь сел на скамью и долго сидел молча, не двигаясь, как будто забыв о присутствии Дио. Вдруг взглянул на нее и сказал:
- Стыд! Стыд! Стыд! Полно тебе смотреть на мой стыд, уходи!
Дио стала перед ним на колени.
- Нет, государь, я от тебя не уйду. Жив Господь, жива душа моя, куда бы ни пошел царь мой, на стыд или честь, там будет и раба его!
- Стыд мой один ты уже видела, увидишь сейчас и другой. Пойдем, - сказал царь, вставая.
Вошли во Двор Нищих.