Иссахар ждал ее у восточных ворот Апет-Ойзитской ограды, где лежало в развалинах запустевшее гробничное святилище царя Тутмоза Третьего. Выйдя из носилок и велев людям ждать у ворот, она вошла с Иссахаром в полуразрушенный пилон святилища. Подойдя к стене, покрытой сплошь изваяньями и росписью так, что не видно было пазов между камнями, он уперся плечом в стену. Подвижной, на оси вращавшийся камень повернулся, открывая узкую, темную щель. Боком пролезли в нее оба и начали сходить по крутым, вырубленным в толще скал, ступеням. Иссахар с факелом шел впереди по отлого спускавшемуся подземному ходу.
Было душно: недра земли, прогреваемые вечным египетским солнцем, никогда не простывали: солнцем напоен был мрак. "Слава тебе, Боже, во мраке живущий!" - вспомнила Дио. Здесь, казалось, и мертвым тепло лежать в гробах, во чреве земли, как младенцам во чреве матери.
Бесконечная роспись вдоль стен изображала плаванье бога Солнца по второму, подземному Нилу: в бездыханной тишине повис парус ладьи, и мертвые пловцы волокли ее волоком, через двенадцать пещер - двенадцать часов ночи, от вечного вечера к утру вечному.
Тут же иероглифы славили Полночное Солнце, Амона Сокровенного:
Когда за край неба нисходишь ты,
самый тайный из тайных богов,
то сущим в смерти свет несешь,
и, прославляя тебя из гробов своих,
воздевают усопшие длани свои,
веселятся под землею сущие!
Главный ход пересекали боковые ходы. Вдруг замелькали по ним красные светы факелов и черные тени - люди с ношами копий, мечей, луков и стрел.
- Куда несут оружье? - спросила Дио.
- Не знаю, - ответил Иссахар нехотя.
"В город, должно быть, бунтовщикам", - догадалась она.
В этих подземных тайниках Амонова храма были склады оружья, а также серебра и золота в слитках, лапис-лазури в кусках - остатки храмовой казны, утаенные от царских сыщиков. Все это собрано было на день восстанья против царя-богоотступника.
Завернув за угол, в один из боковых ходов, и пройдя его до конца, остановились у запертой дверцы в стене. Иссахар отпер ее, вошел, засветил о факел лампаду, поставил ее на пол и сказал:
- Подожди здесь, за тобой придут.
- А ты куда? - спросила Дио.
- За Пентауром.
- Ступай, ступай, приведи его сюда! - проговорила она радостно: все время думала о нем.
Иссахар вышел и запер дверь.
Дио оглядела келийку, пустую, сводчатую, длинную и узкую, как гроб, а может быть, и в самом деле гроб. Стены покрыты были сверху донизу иероглифными столбцами и росписью.
Села на пол. Долго ждала, соскучилась. Встала и, взяв лампаду, подошла к стене, начала разглядывать роспись и читать иероглифы. Загляделась, зачиталась так, что не слышала, как время шло.
Вдруг пламя лампады снизилось, вспыхнуло в последний раз и погасло. Сдвинулись стены душного, черного, как бы осязаемого, мрака. Ей сделалось страшно, что не придут за нею, оставят ее в этом гробу.
Подошла к двери ощупью и начала стучать, кричать. Прислушалась: тишина мертвая. Сделалось еще страшнее. Вдруг вспомнила Пентаура, и страх прошел: если жив - придет.
Села опять, прислонилась спиною к стене и так замерла. Странная тихость нашла на нее; что это - сон или явь, сама не знала. Всю ее наполнял, как вода наполняет сосуд, черный, теплый, солнечный мрак. С тихим восторгом шептала прочитанные давеча в иероглифной надписи слова умершего к ночному Солнцу, богу сокровенному:
- "Он есть - я есмь, я есмь - Он есть!"
И казалось, что сама она, мертвая, лежа во чреве земли, как дитя во чреве матери, ждет воскресенья - рожденья в вечную жизнь. А тихие струны поют:
Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая…
Вдруг свет ударил в глаза. Сгорбленный, дряхлый старик с факелом - жрец, судя по бритому черепу и леопардовой шкуре, перекинутой через плечо, нагнулся к ней, взял ее за руку, поднял и повел.
- Кто ты? Куда? - спросила она.
Он молчал и хотел было вести ее вниз, по такой же крутой, узенькой лестнице, как давеча.
- Нет, вниз не хочу, - сказала она. - Веди меня наверх. Где Пентаур?.. Что же ты молчишь? Говори.
Старик помычал, открыл рот, указал ей пальцем на обрубок вместо языка и объяснил знаками, что Пентаур сойдет вниз и что внизу ее ждут. Она поняла, что ждет Птамоз.
Продолжали спускаться. Дио опять не знала, что это - сон или явь. У немого было такое мертвое лицо, что ей казалось, сама Смерть ведет ее в царство смерти.
Остановились у запертой двери. Немой постучался. Изнутри окликнули и, когда Дио назвала себя, отперли.
В низкой гробничной палате, или святилище, стояло гробовое ложе с лежавшей на нем в белом саване мумией. Что-то почудилось Дио в лице ее страшное - страшнее смерти.
Немой провел ее мимо ложа в глубину палаты, где сводчатая впадина в стене, обитая листовою красною медью, рдела в огнях бесчисленных лампад, как небо в вечернем зареве. Там, в дыму благовонных курильниц, на ложе из пурпура спал огромный, черный, вислоухий ливийский овен, переведенный сюда, должно быть, из верхнего храма, "великий блеяньем" - пророчеством; божественное животное - живое сердце святилища.
Рядом с ним, как возлюбленная на ложе любимого, девочка лет тринадцати, судя по светлому цвету кожи и белокурым волосам, не египтянка, положив голову на спину зверя и полусмежив глаза, бесстыдно-невинно раскинулась, вся голая, только с узким, из драгоценных камней, пояском пониже пупа, вся белая, бледная на черно-косматом руне, как цвет смерти, нарцисс. Это была одна из двенадцати жриц бога Овна, Амона-Ра.
Когда Дио подошла к нему, девочка открыла глаза и взглянула на нее пристально. Что-то было в этом взгляде такое унылое, что сердце у Дио сжалось: вспомнилась ей другая жертва бога Зверя, Пазифайя-Эойя.
Немой пал ниц, поклоняясь Овну. Молодой жрец с постным и строгим лицом, стоя на коленях рядом с Дио, жег благовонья в курильнице.
- Богу поклонись! - шепнул он, взглянув на нее сурово.
Дио тоже взглянула на него, но ничего не ответила и, хотя знала, что это опасно, - могли за нечестье убить, - не поклонилась зверю.
Девочка, открыв глаза, пошевелилась; овен проснулся и тоже зашевелился грузно, медленно: видно было, что очень стар - чуть душа держится в теле. Открыл один глаз: из-под темной, с седыми ресницами, тяжело поднявшейся веки грозно затеплился зрачок, огненно-желтый, подобный карбункулу, и заглянул ей прямо в глаза почти человеческим взором.
- Око свое, солнце, отверзает бог, и просвещается вселенная! - шептал жрец молитву.
Кончил, встал, взял Дио за руку и подвел ее к ложу с мумией. Нагнулся к мертвецу и сказал ему что-то на ухо. Дио отшатнулась: мертвец открыл глаза.
Сквозь прозрачно-белую ткань савана сквозило темно-бурое, как иссохшее дерево, остовоподобное тело - труп. Выпуклые, как будто оголенные, жилы на впалых висках, тонкие, как ниточки, губы ввалившегося рта и хрящики горбатого носа - ястребиного клюва, обтянутые глянцевитою кожей, казались особенно мертвыми. Но в это мертвое лицо как будто вставлены были живые глаза, молодые, бессмертные.
Жрец благоговейно приподнял мумию и положил голову ее повыше на изголовье. Мертвые губы разжались и зашептали, зашелестели, как сухие листья.
- Слушай, Урма с тобой говорит, - сказал жрец.
Дио только теперь поняла, что это великий ясновидец - Урма, тайнозритель неба, пророк всех богов юга и севера, первосвященник Амона, Птамоз.
Ему было лет за сто - возраст нередкий в Египте. Многие считали его давно умершим, потому что больше десяти лет, с той самой поры, как царь-отступник начал гнать веру отцов, он скрывался в подземных тайниках и гробах; из тех же, кто знал, что он еще жив, одни говорили, что он никогда не умрет, а другие, что умер и воскрес.
Дио стала на колени, нагнулась к низкому ложу и приблизила ухо к шептавшим губам.
- Наконец-то, пришла, доченька моя милая! Отчего же так долго не шла?
Вкрадчивая ласковость была в этом шепоте, влекущая сила в глазах.
- Много мне о тебе Пентаур сказывал, да всего о другом не скажешь. Ну-ка, сама скажи…
Начал ее расспрашивать, но прежде ответов, казалось, уже знал все, читал в сердце ее, как в развившемся свитке.
- Бедная, бедная! - прошептал он, когда она рассказала ему, как погибли из-за нее Эойя и Таммузадад. - Всех, кого любишь, губить - вот мука твоя. Это знаешь?
- Знаю.
- Ох, смотри же, как бы тебе и его не погубить!
- Кого его?
- Царя Ахенатона.
- Ну что ж, погублю, тебе же лучше! - проговорила она, усмехаясь через силу.
Тень усмешки промелькнула и в глазах старика.
- Думаешь, я ему враг? Нет, видит Бог, не лгу - что мертвому лгать? - люблю его, как душу свою!
- Отчего же восстал на него?
- Не на него я восстал, а на Того, Кто за ним.
- На Сына?
- У Бога нет Сына.
- Как же без Сына Отец?
- Все сыны у Отца. Великий любовью рождает богов и птенцу в яйце дает дыханье, хранит сына червя, кормит мышонка в норе и мошку в воздухе. И сын червя - сын божий. Камни, злаки, звери, люди, боги - все сыны; нет Сына. Кто сказал: "я - Сын", - отца убил. Уа-эн-уа- Единый-из-единых - Он, и никто, кроме Него. Кто сказал: "два Бога", - Бога убил. Вот на кого я восстал - на богоубийцу. Он спасет мир? Нет, погубит. Он принесет себя в жертву за мир? Нет, мир - за себя. Люди возлюбят Его и возненавидят мир. Мед будет им полынью, свет - мраком, жизнь - смертью. И будут погибать. Тогда придут к нам и скажут: "Спасите нас!" И мы их снова спасем.
- Снова? Разве это уже было?