Дверь открыла пышнотелая девица с грудью языческой богини плодородия.
- Мастер дома?
Богиня певуче ответила что-то по-польски и пошла вперед. Зад у нее был необъятный, крутой - настоящая жопища, как с преудивительной смесью восхищения и презрения говаривали в его родных краях. Неплохое начало. Сперва этот, ставший уже привычным, запах на лестнице, теперь - тоже привычные - божественные формы. Служанка, натурщица, жена?
На пороге мастерской Джакомо остановился. В ноздри шибануло резкой вонью красок и скипидара. Не это, однако, его ошеломило. Он даже не сразу заметил склонившегося над столиком в глубине комнаты художника, так как отовсюду: из золоченых рам на стенах, с натянутых на подрамники, местами еще не просохших холстов в углу, с незаконченной большой картины на мольберте и набросков, выстроившихся в ряд под окном, - на него смотрел король. Облик сознающего свою значительность человека, римский нос, темные глаза и брови под светлым париком. Сомнений не было: это - Станислав Август. Rex Poloniae. Благородство и величавость черт, горделивая осанка, чуть высокомерно поджатые губы. Да, таким и должен быть государь. И так должно его изображать. Так - если ты придворный живописец - следует рисовать короля.
А ноги? Джакомо, мысленно усмехнувшись, поискал ногу, с которой недавно свел знакомство, наблюдая, как упавшую с нее легкую утреннюю туфлю попирал своим сапогом граф Репнин. Но почему-то ног на портретах не было. Лишь на одном, стоявшем на мольберте, король в величественной позе и роскошных одеждах был запечатлен в полный рост, однако и тут благородные конечности ниже колен удостоились лишь нескольких небрежных мазков.
Художник наконец встал из-за стола; был он невысокий, коренастый, с толстым пузом. "На ходулях, что ли, малюет большие картины или залезает на лестницу?" - подумал Джакомо, ожидая улыбки либо дружелюбного жеста хозяина. Не тут-то было: лицо с заметными следами оспы, а точнее говоря, рябая рожа ничего не выражала; уж более приветливым мог показаться взгляд короля. Что ж, придется взять инициативу в свои руки. Не в первый и даже не в сотый раз. Впрочем, он и рта не успел раскрыть.
- Я знаю, кто вы. Не знаю только, что вас ко мне привело.
Голос у художника был хриплый, неприятный. И тут незадача. С таким не заведешь легкую и непринужденную светскую беседу - не за что зацепиться. Хорошо хоть здесь эта широкозадая девка, сидящая на корточках у окна и вытирающая тряпками кисти. В ее присутствии он не позволит сбить себя с толку.
- Всегда приятно повидаться с земляком. Кроме того, я хочу заказать портрет.
Художник неожиданно широко улыбнулся; ничего оскорбительного в его улыбке, к счастью, не было.
- Портрет? Видите, что здесь творится? Заказов выше головы. Но для земляка я, пожалуй, готов сделать исключение. Если земляк не стеснен в средствах. - Вытащил из кармана рабочего халата огромную сигару. - Это так?
Клюнул на приманку - полдела сделано. А пропустить мимо ушей дерзость, притворившись глуховатым, проще простого. И без единого слова сбить спесь тяжелым, украшенным рубинами золотым портсигаром, накануне позаимствованным у князя Сулковского, - одно удовольствие. Художник уважительно подкинул портсигар на ладони:
- Присядем.
Сам, однако, не сел; кивком подозвав девушку, фамильярно обнял ее, шепнул что-то на ухо.
- Мне бы не хотелось доставлять вам лишние хлопоты, - любезно начал Казанова, усаживаясь в кресле и уже без опаски поглядывая на королевского живописца, которому не только рад был бы доставить лишние хлопоты, но и просто-таки завалить его ими. Кстати, он вовсе не уверен, что этого не сделает. Портрет в любом случае пригодится. Незаконченная картина на мольберте теперь была у него прямо перед глазами: король смотрел вдаль уверенно, с достоинством, явно не смущаясь тем, что вся тяжесть тела и подбитой горностаем пурпурной бархатной мантии приходится не на ноги, а на какие-то прутики.
Девица вернулась с бутылкой вина; на ней было уже другое платье с вырезом, открывающим грудь почти до самых сосков. Черт, похоже, специально для него переоделась! Это скорее встревожило, чем обрадовало Казанову. Кретинка! Ведь у его самодовольного соотечественника тоже есть глаза. Не дай Бог такая глупость помешает осуществлению его плана. Ладно, адрес он украдкой сунет ей перед уходом. Художник залпом опорожнил свой бокал. Снова налил.
- Тосканское. - Причмокнув, он усадил девушку на колено, что явно доставило ей удовольствие. С широко расставленными ногами, громадной сигарой в зубах, бокалом вина в одной и пышной грудью в другой руке, тосканец скорее походил на мифического сатира, чем на завсегдатая придворных салонов; о царящих там нравах Джакомо, правда, разное слыхал, но такое не предполагал увидеть. Сатир, будто угадав его мысли, подался вперед и еще крепче обхватил девушку. Казанова с нарастающим возбуждением искоса поглядывал на подрагивающие полушария. Вырвутся на свободу или не вырвутся?
- Я вам кое-что скажу. - Художник поднял бокал. - Тоскана - вот место для художников. А не эта проклятая дыра. Можете мне поверить.
Джакомо на всякий случай уткнулся в свой бокал. Надо выждать, разобраться, к чему тот клонит. К чему подбирается его рука, обхватившая левую грудь девушки, было ясно: пальцы медленно отгибали край платья.
- Здесь все гроша ломаного не стоит. За одним исключением. - Он так крепко стиснул девушку, что та с веселым визгом вскочила и, поддерживая обеими руками свои сокровища, отпрыгнула к мольберту. Ничуть не смутилась; готова продолжать забаву. Корова. А бык этот что вытворяет? Пролил вино. Опрокинул кресло. Обсыпал сигарным пеплом штаны. Спятил?
- Простите, но я от этой жизни дурею. Видите, чем пришлось целых полдня заниматься?
На столике стояла шкатулка из светлого дерева, лежали инструменты непонятного назначения, валялись кусочки какого-то желтого металла. Художник приоткрыл крышку шкатулки. Казанова тупо уставился на горку сверкающего порошка и вдруг почувствовал укол в сердце. Золото, настоящее золото.
- Сам готовлю, сам должен мучиться. Как будто нельзя выписать готовую краску из Парижа или из Гамбурга.
- Золото?
Именно это слово произносить вслух и не следовало, но Джакомо не сумел сдержаться.
Художник легонько дунул на бугорок:
- Самое настоящее. Ни один краситель его не заменит. А я вынужден возиться с этим говном!
"Мне бы твои заботы, земляк", - подумал Казанова с завистью в душе и улыбкой сочувствия на губах. Художник взял со стола брусочек с блестящим обпиленным боком.
- Мне говорят, Боттичелли тоже сам это делал. Но, Господи помилуй, почему на нас, тосканцах, всегда все ездят?!
Что-то в его лице, движениях, интонациях насторожило Казанову. Нельзя расслабляться, хватит восхищенно пялиться на желтые брусочки, надо преодолеть желание взвесить их на ладони. Ведь он - человек, у которого не может быть таких желаний. Не стесненный в средствах земляк - и даже, если угодно, тосканец, состоятельный соотечественник Боттичелли и Медичи… да кого только захочет этот щербатый любимчик короля. Он желает заказать портрет. С этим и пришел. Ни с чем больше. Ну может, еще с крохотной надеждой… Даже не с просьбой. Но об этом чуть позже, сперва он переведет дух, проглотит язвительные слова, которыми с удовольствием отхлестал бы этого горластого индюка. А потом заговорит - спокойно, непринужденно, как бы нехотя. Пускай только эта полуголая шлюха прекратит возле них вертеться…
Еще один бокал, вино хорошее, но надо знать меру. Отказываться, однако, нельзя. Тем более что наполняют бокалы эти груди, норовящие вырваться на свободу.
- Превосходное вино, - овладев собой, произнес Джакомо. Теперь надо поинтересоваться, не из королевских ли оно погребов, а с третьей фразы приступить к делу. Не торопясь выложить, с какой целью сюда пришел. А может, лучше воскликнуть: королевский напиток из королевских погребов?
Но ничего сказать не успел. Художник вдруг беспричинно рассмеялся и снова плюхнулся в кресло.
- Вы мне нравитесь, господин Казанова. Меня тут что ни день посещает по меньшей мере один соотечественник. Но с вами их не сравнить. У каждого одно на уме: чтобы я его ввел в королевские покои, представил, оказал протекцию, отщипнул кроху от монаршьих щедрот - короче, подпустил к корыту. Эдакая наглость! Неужто я похож на ненормального, на самоубийцу, в лучшем случае на идиота? Как же их подпустить к корыту, когда оно, во-первых, одно на всех, а стало быть, и меня кормит, а во-вторых, там уже на донышке осталось? Государь-то наш не скуп, да в кармане пусто. Вон оно как! Не все то золото, что блестит, поверьте; я знаю, что говорю. И со всякими проходимцами, пусть даже разлюбезными соотечественниками, своим куском не намерен делиться. Без лишних разговоров спускаю с лестницы. Пусть радуются, что кулаком под ребро не засадили. А иному не мешало бы хрястнуть, видит Бог, не мешало бы.
Джакомо не знал, чего ему хочется больше: встать или еще глубже забиться в кресло, убежать или и дальше сидеть как пень напротив этого рябого черта, переполненного то ли подлинной, то ли притворной злобой.
- Сами посудите, господин Казанова: мне что, у собственных детей отрывать кусок, чтобы кормить этих дармоедов?
- У вас есть дети?