Автором харьковского адреса был городской глава, отставной университетский профессор Егор Степанович Гордиенко – человек умный, здравомыслящий и смелый. Он отважился собрать делегацию земцев и встретиться с руководителями "Народной воли" и попытаться уговорить революционеров приостановить террор, чтобы дать правительству время на проведение реформ. Террористы, заявив, что правительство само беспощадными репрессиями вынудило их к террору, пообещали все же "посмотреть" и выдвинули свои требования: I) устранить стеснения свободы слова; 2) гарантировать права личности против произвольных, незаконных и несоответственных поступков исполнительных властей; 3) призвать тем или иным способом население к участию в управлении. Увы, гарантий этих земцы дать не могли за отсутствием хоть каких-либо рычагов давления на власть, но аргументы Гордиенко, показавшего, что в Харькове произвола меньше, чем в любых других губерниях, хоть и вызвали иронические усмешки, но вроде как подействовали.
Встреча эта не стала тайной от Харьковского генерал-губернатора. Он сам вполне разделял умеренные взгляды Гордиенко, бывшие немногим радикальнее взглядов Кошелева и его собственных. Но циркуляр – приказ высшего начальства, он воплощал царствующее в правительстве мнение, и с этим надо считаться. Михаил Тариелович, призвав к себе Гордиенко, посоветовал ему на время поутихнуть с конституционными идеями, потерпеть до лучших времен, министру же сообщил, что сделал городскому голове строгое внушение. И ситуация в Харькове как-то сама собою поутихла, спустилась на тормозах.
Так тихо и спокойно, без особых эксцессов подошел к концу в губерниях, подвластных Харьковскому генерал-губернатору, 1879 год. А после Рождества пришла пора писать отчет, с которым Лорис-Меликова ждали в столице в начале февраля.
Всеподданнейший отчет – жанр не из легких. В августе император соизволил одобрить доклад Эдуарда Ивановича Тотлебена, в котором оправдывались самые жестокие репрессии по отношению к любому проявлению недовольства. И как ни пожимали плечами Валуев, Милютин и даже Маков, но Александру твердость и непреклонность Одесского генерал-губернатора пришлась тогда по душе – такой был у него настрой. И хлопоты бедного князя Абамелека не увенчались успехом – Артемия просто-напросто не подпустили к августейшей особе с жалобами на угодившего царю сатрапа.
Но время течет, занося мягким, топким илом острые камни. Близилось двадцатипятилетие царствования Александра II, и из Петербурга просачивались какие-то смутные слухи о предполагавшихся новых либеральных акциях – чуть ли не конституции, которую император готов пожаловать русскому на-, роду в день юбилея 19 февраля. Говорят, на днях назначается совещание по сему поводу в Мраморном дворце – у великого князя Константина Николаевича…
Слухи эти придали смелости Лорис-Меликову, и он рискнул в докладе своем не ограничиваться перечислением предпринятых им мер, по суровости своей далеко уступающих даже безвольному в полицейском деле генералу Гурко, но высказать свои предположения о том, что следует предпринимать генерал-губернаторам впредь, какими правами их следует наделить в будущем, дабы в скором времени от положения чрезвычайного перейти к законному правлению.
"Присвоение Генерал-Губернаторам исключительно лишь карательной власти, – писал Лорис-Меликов в отчете, – было бы недостаточно для выполнения всех лежащих на них обязанностей, в ряду которых преобладающее значение должно иметь не только преследование обнаруженного уже зла, но стремление своевременно предупредить его. Причины зла кроются в столь многих и разнообразных условиях общественной и экономической жизни, что высшему представителю власти в крае необходимо быть постоянно настороже и иметь возможность проявить свое влияние везде, где в нем встречается необходимость. Такая задача достижима только тогда, когда Генерал-Губернаторы приходят в соприкосновение с местными интересами в лице их представителей и, узнавая этим путем об их нуждах, в состоянии дать движение предпринятым ими законным ходатайствам и вообще оказывать им требуемую обстоятельствами поддержку.
Понимание в этом смысле обязанности Генерал-Губернатора устанавливает между ним и обществом ту неразрывную и затрогивающую насущные его потребности связь, которая должна быть для Правительства гораздо ценнее одного страха, внушаемого правом карать".
Это надо уметь. Ни слова впрямую вроде бы не сказано, фактически же присланный в Харьков карать генерал-губернатор намекает, что не прочь учредить на месте своего рода конституцию, чтобы потом успешный опыт ее перенести на всю империю.
"При установлении указанного выше порядка, – добивает аргументом всякое сопротивление своей мысли Лорис-Меликов, – могла бы постепенно ослабевать необходимость суровых карательных мер, сила и значение которых велики только до тех пор, пока общество не успело с ними свыкнуться; продолжительное же применение этих мер, не достигая положенного в основание их спасительного устрашения, перестает оказывать и ожидаемое от них полезное влияние (курсив наш. – Авт.).
Авторитет власти поддерживается не только правами, присвоенными ей, но и образом действий ее представителей, а также приобретаемым ими в обществе влиянием; поэтому в вопросе о правах Губернаторов имеет в одинаковой мере значение и личный их состав. Между тем многие не вполне соответствуют своему назначению, и нет основания предполагать, чтобы при увеличении их прав улучшился контингент, из которого пополняется в настоящее время губернаторский персонал".
Памятуя о знаменитом маковском циркуляре по поводу земских адресов и прочих указаний из Петербурга, вносящих полную путаницу в делах, Харьковский генерал-губернатор счел за разумное заметить: "Правительственные мероприятия прежде выполнения желательно согласовывать с Генерал-Губернатором – высшим представителем власти в крае, не зависимом от местных передряг и недоразумений".
Лорис-Меликов, человек военный, прошел блистательную школу русского чиновничества у лукавейших царедворцев – Воронцова, Барятинского, великого князя Михаила Николаевича. С начальством на Руси следует делиться идеями и не спешить за авторским приоритетом. Пусть думает, что они ему самому пришли в голову. А посему отчет свой он завершил следующими словами: "Посвятив себя всецело на служение Вашему Величеству и Отечеству, я счел своею священною обязанностью всеподданнейше доложить с полною откровенностью выработавшиеся во мне путем опыта убеждения, дабы указания, которые Вашему Императорскому Величеству благоугодно будет преподать, послужили руководством для дальнейшей моей деятельности".
2 февраля 1880 года Михаил Тариелович Лорис-Меликов вручил государю императору всеподданнейший доклад. Царь вникать в доклад в 60 листов не стал, а отдал его для прочтения Петру Александровичу Валуеву, незадолго перед Новым годом назначенному председателем Комитета министров и комиссии прошений вместо скончавшегося 20 декабря графа Павла Николаевича Игнатьева. Валуев оставил по этому поводу в дневнике своем за 3 февраля такую запись: "Читал также записку гр. Лорис-Меликова, хорошо написанную, несмотря на обычную риторику верноподданства об "обожаемом" монархе, и высказывающуюся за прочное создание генерал-губернаторств". Давно ли Валуев хвастался, что идея этого учреждения принадлежит ему самому? Так ведь тогда он был хоть и авторитетным, но всего лишь министром. Да и кто мог предположить год назад, что идея – одно, а исполнение и исполнители – совсем-совсем иное и благим идеям несоразмерное? Кроме Лориса, никто не справился со своею задачей.
Сам Лорис-Меликов намеревался прожить в Петербурге до конца торжеств в честь двадцатипятилетия царствования Александра II, а к началу марта вернуться в Харьков.
Человек предполагает, а Бог…
Бомба в Зимнем дворце
Это еще большой вопрос: Бог ли то был, Сатана ли?
Скорее всего, Сатана. Он принял облик веселого, расторопного мастерового с быстрыми лукавыми глазами Степана Батышкова, поступившего по случаю ремонтных работ столяром в Зимний дворец. Мастера нахвалиться не могли молодым и резвым, чрезвычайно исполнительным рабочим. Все кипело в его умелых руках. Только вот очень странным иногда казалось – взгляд его бывал, когда задумается, то рассеянный и ничего вокруг себя не видящий, а то вдруг загорится такой испепеляющей злобой, что оторопь берет, но на мгновенье, его тут же сменяет чуть заискивающая добрая улыбка. Но об этом вспомнят потом, когда поздно будет.
Зимний дворец жил своею жизнью. Съезжались гости к императору на праздник. Царь все думал, чем отметить славную годовщину своего властвования, мелькнула даже мысль не то чтоб о конституции, но о каком-то движении в ее сторону. В начале января, уже в который раз, он потребовал от Валуева его докладную записку, поданную еще в апреле 1863 года, о преобразовании Государственного совета, в состав которого, наряду с назначаемыми членами – в основном действующими и отставными министрами, входили бы лица, избранные от губерний и крупнейших городов. Тогда из-за польского восстания мера эта показалась слишком революционной и была отложена до лучших времен. Свою записку на сей счет, гораздо более умеренную, в начале 1866 года подал великий князь Константин Николаевич – самый пылкий сторонник реформ в царствующем доме. Каракозов, промахнувшись в царя, прострелил предложение великого князя. Теперь же император и о нем вспомнил и после некоторых раздумий остановился, скорее, на великокняжеском варианте дарования новых свобод, о чем и поведал брату своему, предложив для начала обсудить ее на Особом совещании с министрами и наследником цесаревичем.