Во все наши войны с Турцией Деве-бойну играла особенно важную роль. Именно сюда после неудач в восточной части Турецкой Армении отступали неприятельские войска, держа почти неприступную оборону на подступах к Эрзеруму. Деве-бойну находится между хребтами Палантекен, тянущимся к западу от города, и Карабаязидом, лежащим к востоку от него, и представляет собою цепь гор, напоминающих верблюжью шею, что и отразилось в его названии, ибо "деве-бойну" в переводе с турецкого и есть "верблюжья шея".
С этой Верблюжьей Шеи прекрасно обстреливались атакующие снизу, с долины войска. Но едва они достигали гребня гор, тут же подвергались перекрестному огню с отрогов Палантекена и Карабаязида. Обход Деве-бойну с флангов был также крайне труден по причине неодолимости узких горных троп и слева, и в особенности справа.
22 октября генерал-лейтенант Гейман в сопровождении начальников колонн самолично произвел рекогносцировку. Опытным глазом он увидел, что расположенную на правом фланге гору Узун-Ахмед, обращенную к нашему лагерю крутым склоном, обороняют всего пять турецких таборов, тогда как против центра и левого фланга их пятнадцать. Решено было на Узун-Ахмед и направить главный удар. Против центра и левого фланга две колонны лишь демонстрировали наши намерения.
К вечеру 23 октября вся доблестная армия Мухтара-паши обратилась в паническое бегство, оставив нам в добычу 46 орудий и все имущество громадного военного лагеря. В Эрзеруме началась паника и полная неразбериха.
Славную победу одержал генерал Гейман на Деве-бойну! Такую славную, что лучше б он ее не одерживал вовсе. Тот день как бы высосал из отважного генерала все соки, и, отрапортовав о своем успехе по телеграфу в Главную и Корпусную квартиры, он едва удержался на ногах. Так устал Василий Александрович. И счел, что и все устали, хотя в резерве оставались так и не вошедшие в дело 17 батальонов и кавалерия генерал-майора Лорис-Меликова. И приказал отбой.
После войны, анализируя ее итоги, полководцы больше клянут себя не за поражения, а за упущенные победы. В бессонные ниццкие ночи терзали Михаила Тариеловича не обстоятельства его отставки и оскорбительной опалы, не обиды на врагов и не тоска одиночества, а вот именно мысли об упущенной победе в последних числах октября 1877 года, хотя собственной его вины в этом и не было.
Эрзерум ждал русских. Генералы, офицеры, нижние чины, особенно из тех, кому не довелось поучаствовать в бою, рвались вперед. Так бы и влететь в город с шашками наголо на плечах бегущего в панике противника! И наплевать, что ночь опустилась и тьма хоть глаз выколи – беглецы сами укажут дорогу. Нет-с, мы устали-с, солдатам надо выспаться, прийти в чувство, поесть…
Наутро 24 октября тоже было не поздно. Арзас Артемьевич Тергукасов изошел во гневе, всеми средствами пытаясь убедить упрямого Геймана. Но Гейман был из того удивительно частого в русской армии числа генералов, которые свой авторитет в войсках ставят выше здравого смысла и уж по одному по этому приказов своих, пусть даже и самых нелепых, не отменяют.
Герой минувшего сражения, генерал-лейтенант и георгиевский кавалер, Гейман опять, как в неудавшемся преследовании, стал дожидаться обозов, неторопливо выбирал позиции, усердно составлял план штурма… И подарил Мухтару-паше целых пять дней.
Мухтар-паша не был таким идиотом, за какого держал его наш Василий Александрович. А положение, когда тебе нечего терять, просветляет мозги и самым неразумным. Кнутом и пряником Мухтар-паша собрал остатки своей армии, извлек из подполов и сараев дезертиров, призвал все местное население, способное держать в руках оружие, и организовал прочную, неприступную оборону своей последней крепости.
Трудно понять, чем руководствовался Гейман, планируя штурм Эрзерума в темную дождливую ночь. Местность вокруг города была разведана не лучшим образом, и это сказалось еще в те часы, когда наши колонны лишь подходили к стенам крепости. Одна из колонн набрела на стадо, приняла его за вражескую кавалерию и стала обстреливать несчастных коров. Тотчас же в самом Эрзеруме была поднята тревога, и мы мгновенно потеряли всякую надежду на эффект внезапности. Две колонны просто-напросто сбились с маршрута, заблудились и вступили в бой усталыми и не способными ни к какой серьезной атаке.
Штурм, ведомый Гейманом, захлебнулся. Сам командующий отрядом был так деморализован, что собирать увязшие в безнадежном препирательстве с турками разрозненные отряды и выводить их целыми из боя пришлось Тергукасову.
Последствия столь бездарно упущенной победы оказались весьма печальны для всей русской армии. На Балканах турки держались еще достаточно крепко, тогда как наша армия только приступала после трех неудавшихся штурмов к осаде Плевны. Взятие же Эрзерума немедленно сказалось бы на общем моральном духе обеих воюющих сторон и ускорило поражение турецких войск. Да и потом, на Берлинском конгрессе 1879 года, заложившем мину замедленного действия такой силы, что на весь XX век хватило, после такой победы наша делегация чувствовала бы за своей спиной гораздо большую силу и не позволила говорить с собой как со страной побежденной.
Зимние квартиры, которыми манили солдат в бой, обречены были теперь обустраиваться не в городе, а в осадном лагере. И хотя командование корпуса и самого отряда немало положили сил на обеспечение осадных войск самым необходимым, пришел неумолимый спутник войны – тиф.
Зараза беспощадней пуль и снарядов. Кавказский действующий корпус за три месяца – с декабря по февраль – потерял 37 тысяч человек, вчетверо больше, чем в боях. Чинов болезнь не признает. В сражении пал лишь один генерал, в лазарете – шестеро: племянник командующего корпусом генерал-майор Иван Лорис-Меликов, герой Деве-бойну генерал-майор Соловьев, великолепный воин генерал-майор Шелковников… Наконец, сам Гейман. И вот ведь странность: смерть его была схожа с боевою судьбой. Он вроде победил болезнь, из Эрзерума, уже капитулировавшего, приехал в Каре, где в местном госпитале долечивались его товарищи, и, как ни удерживали его и свита, и врачи, упрямый генерал отправился навестить больных сослуживцев… Тут его и настиг второй удар тифа.
А может, это вовсе не упрямство и Василий Александрович сам смерти искал?
Осенняя блокада
Отпраздновав славную победу у Аладжинских высот, великий князь Михаил Николаевич и его ближайшее окружение какое-то время оставались в нерешительности: а стоит ли продолжать войну на Кавказском театре? В конце концов, армия Мухтара-паши разгромлена, а сулят ли дальнейшие действия победы, это еще большой вопрос. И граф де Курси, прочитав донесения разведки и представив данные, раздобытые еще до войны французским генштабом, о фортификационных работах английских инженеров по укреплению и без того мощной крепости Карса, утверждает, что мы положим всю свою армию, но ни одного заграждения на подступах к городу не возьмем. И не лучше ли вообще отойти на зимние квартиры. Разумеется, и князь Фердинанд Витгенштейн, получая жалованье на русской службе, больше старался в интересах родной Австрии и немедленно поддержал авторитетное мнение француза.
Так что, прежде чем осаждать и штурмовать Каре, Лорис-Меликову опять пришлось штурмовать Главную квартиру. Но тут у него был пылкий, темпераментный союзник – Иван Давидович Лазарев, не остывший от сражения и потому особенно яростный.
Иван Давидович, хоть и принадлежал роду великих армянских просветителей, в русском языке был нетверд, французского не знал вовсе – в битвах с горцами большой надобности в наречиях петербургских салонов как-то не ощущалось. Он ведь солдат в полном смысле этого слова и привык понимать чужую речь буквально, безо всяких там нюансов. От этого произошло недоразумение, попавшее с его слов в историю непроясненным. На военном совете у главнокомандующего Лорис-Меликов перевел почти без комментариев речь де Курси, вложив в свое изложение немало издевки. Во всяком случае, великий князь его понял и заметно помрачнел. И князь Мирский заерзал на своем месте. Иван же Давидович понял дело так, будто это Лорис настаивает на переходе на зимние квартиры. Потом, в минуту раздражения на своего начальника, он перескажет все это столичному корреспонденту князю Мещерскому. Мещерский – человек неглупый, но злой и коварный, и если в 1877 году нелепость обвинений Лориса в трусости была ему очевидна, то через двадцать лет лукавый и желчный князь ославит командующего корпусом в своих мемуарах, благо ответить некому – ни обвиняемого, ни свидетелей к тому времени просто не останется в живых. А клевета переползет в XX век, в труды советских военных историков, отнявших у Лорис-Меликова заслуженную славу полководца.