Владимир Личутин впервые в современной прозе обращается к теме русского религиозного раскола - этой национальной драме, что постигла Русь в XVII веке и сопровождает русский народ и поныне.
Роман этот необычайно актуален: из далекого прошлого наши предки предупреждают нас, взывая к добру, ограждают от возможных бедствий, напоминают о славных страницах истории российской, когда "... в какой-нибудь десяток лет Русь неслыханно обросла землями и вновь стала великою".
Роман "Раскол", издаваемый в 3-х книгах: "Венчание на царство", "Крестный путь" и "Вознесение", отличается остросюжетным, напряженным действием, точно передающим дух времени, колорит истории, характеры реальных исторических лиц - протопопа Аввакума, патриарха Никона.
Читателя ожидает погружение в живописный мир русского быта и образов XVII века.
Содержание:
Юрий Архипов - Толкование истории – изъяснение души 1
Зачин 4
Росстань 5
Глава первая 8
Глава вторая 9
Глава третья 13
Глава четвертая 20
Глава пятая 22
Глава шестая 23
Глава седьмая 26
Глава восьмая 27
Глава девятая 29
Глава десятая 30
Глава одиннадцатая 31
Глава двенадцатая 32
Глава тринадцатая 35
Глава четырнадцатая 37
Глава пятнадцатая 40
Глава шестнадцатая 44
Глава семнадцатая 48
Глава восемнадцатая 50
Глава девятнадцатая 53
Глава двадцатая 58
Глава двадцать первая 61
Глава двадцать вторая 64
Глава двадцать третья 68
Глава двадцать четвертая 71
Росстань 78
Словарь редких и старинных русских слов 96
Владимир Личутин
Раскол, книга I
Венчание на царство
Светлой памяти Юрия Ивановича Селиверстова посвящается
Автор выражает сердечную благодарность Морозу Роману Маръяновичу за издание романа "Раскол"
Юрий Архипов
Толкование истории – изъяснение души
"Раскол" – это не просто книга. Не просто очередной исторический роман-хронограф, к коему мы за два века привыкли: лубочно изукрашенные или блестким бисером исшитые "словеса царей и дней", разбавленные "сыромятным каляканьем" (Сенковский).
"Раскол" – это наша, русских, оглядка на тысячелетний путь, пройденный с Православием. На весь путь целиком и сразу. Этот исторический роман повествует не столько о событиях, хотя они и изложены в точном согласии с преданием, сколько о судьбах. О судьбах страны и народа – прошедших, настоящих, будущих. Вы погружаетесь в бунташный и бурный семнадцатый век, а перед глазами у вас то и дело пробегают иных времен тени – то азартные прапорщики на декабрьской площади у сената, то отчаянные бомбисты, обложившие государя, аки зайца, то "совиные крыла" обер-прокурора синода, то талмудом траченные комиссары (пыль им на шлемы), то кривые лукавые рожицы "младореформаторов" (Чикаго им в бок). И все это – без всяких прямых, немудрящих аллюзий. Просто все тысячелетие предстает как один миг, как в один миг спрессованный знак бытия. Словно бы остановленное время, превращенное в плотное от предметов пространство. Фокус, на который способно только подлинное искусство.
Было бы несправедливо и жаль, если бы у русской литературы – с ее-то разбегом – не нашлось теперь такой книги и ей было бы нечем отметить "миллениум" , то бишь тысячелетний рубеж.
"Раскол", таким образом, – это юбилейный подарок всем нам, немотствующим в своей тоске и мольбе о России, – подарок от писателя, справляющего и собственный юбилей. Недаром древние говорили, что 60 лет – это пора акме, высшей зрелости, к которой идут трудом и годами.
Владимир Личутин, и правда, давно и мощно работает в русском слове. И давно снискал себе славу тайновидца русской души. Его пронзительные, как древнерусские плачи, очерки о России, постепенно, ветка к ветке, вырастающие в книгу-древо под общим названием "Душа неизъяснимая", несомненно, останутся среди немногих перлов русской художественной публицистики нашего времени.
А еще были – "повести о любви", как они в одном из изданий были названы на обложке, – "Иона и Александра", "Вдова Нюра", "Крылатая Серафима", "Домашний философ", "Фармазон".
Были два великолепно выношенных, продуманных и прописанных романа – об извечной русской душевной маяте, о мельтешне темных бесов в сонме светлеющих лиц. Хотя для одного из этих романов – "Скитальцы" – автор черпал материал в старине, а в другом – "Любостай" – острыми штрихами живописал современность. Все эти, столь разные по материалу работы отмечены особой, неподражаемой "русскостью" взгляда и тона, скреплены единством стиля.
Стиль Личутина легко узнаваем. Ведь писательский словарь ныне заметно скудеет, обезличивается, усредняется, скатываясь к наивно форсистому журнализму или мнимо правдивому "каляканью", приперченному матерщинкой. Одинокий призыв Солженицына спасти былую полноту и красоту русского языка повис, кажется, в воздухе, как и многие другие его призывы. А Личутину, будто любимцу и баловню муз, и дела нет до этих забот. Ведь он-то богач по праву наследования. Давно известно, что сокровища русского слова хранит наш, недоступный разорам нашествий Север. Недаром именно туда мостили словесные гати из своего Замоскворечья и Подмосковья такие кудесники изысканной русской речи, как Леонов и Пришвин, – чтобы выбиться на столбовую, "осудареву" дорогу русской прозы. А Личутин, теперешний хранитель тех древних сокровищ, получил ключи от них из рук в руки от своих земляков и предшественников, дивных сказителей Севера – Бориса Шергина и Степана Писахова.
Его, Личутина, проза и прежде поражала глаз причудливым богатством убора. А ныне, в "Расколе", у писателя точно и впрямь раззудилось плечо и он в каком-то неистовом кураже настежь распахнул свои заветные короба, туеса, сундуки. Чего тут только нет! И ситец, и парча, как у бывалого коробейника. Яхонты, жемчуга, изумруды, смарагды, сапфиры... и еще много такого, чему мы, по бедности своей, и названья-то позабыли. Так ведь на то и существуют Даль, Срезневский, Ожегов и другие-многие словари. Они же пылятся на полке почти в любой русской семье. Для чего мы их покупали? Может, раскроем наконец, покопаемся в поисках ключей к тем ларцам, что нам с такой щедростью дарит писатель?
Проза Личутина музыкальна – сразу узнаваемым русским ладом, живой интонацией, мелодичностью подслушанных у народа, с сердцем сказанных выражений ("Выражается сильно русский народ", – изумлялся Гоголь). Простонародный язык, прежде всего, поэтичен: меткие словечки-клейма, ядреные пословицы и прибаутки, поразительные до смелости стяжения метафоры – все это так и слетает у простого люда с губ и льется легко, весело, словно песня. В этом отношении век выбран писателем благодатный – ведь до раскола, по сути дела, все были простолюдины, даже бояре с дьяками, даже и царь с патриархом, а уж про стрельцов и калик перехожих и говорить нечего.
Историки, знатоки мелоса, утверждают, что какой-нибудь обычный рынок в какой-нибудь новгородско-вологодско-архангельской земле в старину звучал как опера – люди не говорили, а пели. Рудименты этого сохранились по сию пору. Стоит только побывать в гостях у писателя, послушать его разговоры с братом, женой, тещей, детьми, чтобы сразу окунуться в эту – певучую – волну. Так же певуча и проза Личутина.
Но она не менее того живописна. Глаз писателя по-охотничьему зорок. Описания северной природы или родной матушки-Москвы в "Расколе" такой переливчатой гаммы и пластической силы, что просятся в хрестоматию. Ими, как правило, начинаются главы – в силу традиции и канона. "Давно ли, кажется, повыгарывала Москва, еще не изветрился дух головней...". Или: "Сначала под сугробами заточились ручьи, хлопотливо завозились, как цыплаки под наседкою". Природа и история у Личутина – одно нерасторжимое целое, спаянное единой космической силой – духом, "гением" единого пространства и времени: "Русь легла, раскорячась, на две стороны света, и в брюшине у нее запоходили дурные ветры". О чем это – об истории или географии? Обо всем сразу. О Руси.
Чувство природы, отлитое в небывалые и в то же время единственные слова, достигает местами такой колдовской прелести (не то что доправославной, но даже доязыческой), что просто не верится, что это все написал человек, а не сама природа явила вдруг свой словесный портрет. Думается, это и есть один из признаков подлинного искусства – когда нам кажется, что написанного просто не могло не быть, что оно было всегда, таилось в глубинах природы или духа (что, конечно же, едино), а писатель лишь удачливый, счастливый искатель.