Меня сразу поразила красота мягких леопардовых шкур, я долго поглаживал их рукой, дивясь тому, сколь искусно они подобраны и какой прочной оказалась кибитка из них. До чего это все-таки красивое сочетание: черные пятна на желтом фоне. Как эти шкуры блестят и лоснятся на солнце!
Служанка, скромно опустив очи долу, приподняла зеленый полог кибитки. И вот она лежит, эта прекрасная меркитка, сестра моего Золотого Цветка по племени. Вжимаясь в красные и синие шелковые подушки, она встретила хана смущенной улыбкой. Улыбка показалась мне даже пугливой, но как только Темучин опустился на колени у ее ложа и шепотом спросил, как ее зовут, девушка вся зарделась от радости.
- Хулан, мой повелитель!
- Хулан!
Он поцеловал кончики ее пальцев и погладил ее тонкие руки с такой же нежностью, как только что я - шкуру леопарда.
- Хулан, - с нежностью, едва слышно произнес он. И еще раз повторил: - Хулан!
Руки девушки обвили его шею, как змеи. А его длинные широкие пальцы скользили по легкому белому бархату ее тесно облегающего платья. Она закрыла глаза: может быть, чтобы не видеть нас, стоявших за его спиной. По закону мы могли уйти не раньше, чем на то будет воля хана.
Нойоны смущенно уставились на пестрый ковер под ногами или золотисто-черный потолок кибитки, под которым вздыхала любовь.
Хан совсем забыл о нас.
Когда он снимал с малышки Хулан потрескивавшее платье и обнажилась ее матово-смуглая грудь, Мухули проговорил с досадой:
- Отпусти нас и дождись ночи, Темучин. Ты нарушаешь закон и наши обычаи.
Однако наш владыка словно и не слышал его.
Солнечные лучи косо падали на влюбленных, похищая у нас на глазах их достоинство и красоту.
Мухули снова взмолился:
- Мой хан, ты причиняешь нам обиду. Наши предки покраснели бы при виде этого и бросили бы нам упрек, что мы уподобляемся животным.
Это было сказано неожиданно твердо и жестко, и на какое-то мгновение мне показалось даже, что хан вот-вот воскликнет: "Сбросьте его с холма - долой с моих глаз!"
Но Темучин не произносил ни звука, и молчание это было вызвано восторгом: он с такой силой сжимал в объятиях Хулан, словно исполнился решимости не ослаблять их на веки вечные. И хотя такое его поведение казалось мне непристойным, я сосредоточился на том, как объяснить, почему любовь так сразу разожгла и одурманила его? У него есть Борта, которую он уважает и никому не позволит обидеть. Но она была предназначена ему в невесты еще в девятилетием возрасте. Любил ли он ее когда-нибудь? Я этого не знал. Может быть, он и сам не знал этого и лишь сейчас, когда малышка Хулан лежала в его объятиях, ощутил, каким беспредельным бывает счастье.
Когда мы вместе с ним вышли из леопардовой кибитки, Темучин молчал. Мы молча поднялись на вершину холма. Солнце было у нас за спиной. И в то время как его лицо порозовело от радостного возбуждения, наши щеки багровели от стыда и унижения.
Перед юртой хана нойоны поклонились ему и удалились, так и не произнеся ни слова. Мы с ним не смотрели друг на друга и не перебросились ни словом - мысленно он все еще был с Хулан, и глаза его горели восторгом только что прожитых часов.
Я обрадовался, когда наше молчание было прервано появлением гонца, который доложил, что в долине вот-вот появится Бохурчи с пленными татарами, на которых он наткнулся где-то в степи.
- Они остались без вождей. А Джамуха, к которому они примкнули несколько дней назад, бросил их, как собак. Они сдались в плен Бохурчи без сопротивления и желают служить тебе, хан. Мой нойон Бохурчи спрашивает: как с ними поступить?
- Татары? Смерьте их по оси высокого колеса повозки. Кто окажется ростом выше - убейте. А остальных рассейте среди моего народа. Пусть сторожат коз и овец, как наши юртовые собаки!
Гонец поспешил удалиться.
- Верни его, Кара-Чоно!
Когда я выбежал из шатра и окликнул гонца, я сказал себе: как хорошо, что он одумался. Ибо закон степи гласит: врага, сдавшегося в плен без боя и готового тебе подчиниться, не убивают! Если бы хан нарушил этот закон, это был бы первый такой случай во всей его жизни.
Гонец снова предстал перед нами. Я улыбнулся ему, словно желая сказать: на сей раз ты унесешь более добрую весть!
- Юноша, я изменяю собственный приказ, - ровным голосом проговорил хан. - Передай моему доблестному Бохурчи, что боги подарили мне сегодня самый счастливый день в моей жизни. И я не желаю запятнать его злой татарской кровью. Мерить по оси колеса будут завтра!
Стоило гонцу вновь выбежать из юрты, как я поспешил сказать:
- Меч за меч, стрела за стрелу, нож за нож - таков закон степи, Темучин. Почему же ты поднимаешь меч против тех, кто свой отбросил? Почему хочешь убить тех, кто готов жить для тебя и сражаться за тебя?
- Это татары, Кара-Чоно. Разве не они убили моего отца?
- Их отцы, Темучин.
- Татары! - вскричал хан. - Неужели не довольно того, что при упоминании их имени у меня на глаза наворачиваются слезы?
Я хотел сказать: "Нет, этого не довольно", но не осмелился и вслух проговорил только:
- Разве мы ненавидим волка только за его имя или боимся шакала, потому что имя его шакал, Темучин?
Я протянул ему узкогорлый кувшин с кумысом. Он отпил. Потом опустил руку в большую серебряную чашу с кусками вареного мяса, нащупал подходящий и бросил прямо себе в рот. С удовольствием проглотив его, огладил тыльной стороной руки бороду и сказал:
- Сколь ни глубокомысленно твое сравнение, Кара-Чоно, мое сердце ему не откроется.
Набросив на плечи шерстяную накидку, он направился к выходу из юрты.
Я спросил, дожидаться ли мне его возвращения или лечь поспать.
- Ночью, мой друг, - ответил Темучин, - над всеми нами, даже над ханами и князьями, властвуют женщины. Как же мне ответить тебе, Кара-Чоно, чтобы не соврать?
Выйдя наружу, он попал в объятия серебряных рук луны, которые повлекли его вниз по холму. Перед кибиткой Хулан потрескивал костер, бросавший отсветы на черно-желтые шкуры, похожие отсюда на выгнутую спину мертвого леопарда, лежащего в траве, мертвого или спящего - только леопарда без головы и ног.
Я присел на корточки перед входом в юрту.
У тишины есть глаза и уши. Телохранители стояли на траве, словно обратившись в камень, юрты напоминали перевернутые чаши для питья. По белесому небу ползли облака, облака-скакуны, вдруг в неверном прыжке перепрыгивавшие через луну, и облака-воины, пролетавшие мимо луны с поднятыми мечами. Над Долиной Антилоп бесшумно парила ночная птица: я не спускал с нее глаз и вместе с ней перелетал над кострами и кустарником, над озером и кибитками. И над крышей, той, из леопардовых шкур, тоже. Я раскраснелся от огня костра и от жара слов. Улетая из долины, птица взяла с собой меня, а заодно и мои мысли - крылья несли ее к Керулену над степью и лесами, пока она не достигла той каменистой высотки, с которой отец всегда видел меня возвращающимся домой.
И вот я стою перед ним в том самом синем одеянии, что я надел в день его смерти. Он обрадовался моему приходу, но опустил голову, когда услышал, зачем я здесь. Что ему было сказать? Он все сказал при жизни. И еще той ночью, прежде чем за ним пришли боги. Итак, мы молчали. Он и вообще-то был неразговорчив… Хотя мы ничего друг другу не сказали, эта ночь длилась дольше, чем десять других ночей.
Наверное, меня сморил сон. Открыв глаза, я увидел над собой лицо Темучина. Он устало улыбался. Его высокая фигура застила мне солнце.
Около полудня я поскакал вместе с ним к пленным татарам. По пути я спросил Темучина:
- Не удалось ли ночи открыть твое сердце, мой друг?
- Нет, Кара-Чоно. Потому что ночью мне явился мой отец.
- И что он тебе сказал?
- Ничего. Я увидел его в кругу хохочущих татар, которые пригласили его на пир.
Мы миновали березовый перелесок, где казнили вождей тайчиутов. Сытые стервятники вылетели навстречу нам из высокой травы и опустились на ветви самых высоких берез.
- Тебе сегодняшней ночью явился твой отец, а мне - мой, - сказал я. - Я стоял перед ним на каменистой высотке, с которой он всегда видел меня тогда, как видит и сейчас.
- И что он сказал?
- Ничего! Но я вновь услышал слова, сказанные им, когда мы с тобой и Бохурчи вернули угнанных у нас лошадей. Я тогда похвалил тебя за смелость и хитрость, а он сказал мне: "Смелостью своей он вскоре сравняется с Есугеем, и о нем заговорят повсюду под Вечным Синим Небом… Но будет ли он равен отцу мудростью своей? Или сочтет первую пришедшую на ум мысль за лучшую, не взвесив вторую и третью?" Вот что он сказал тогда, Темучин.
- Разве не мы с тобой, Кара-Чоно, выехали тогда в степь вдвоем на одной лошади?
- Да, мы с тобой. Вдвоем!
Он рассмеялся:
- А сегодня у нас десять раз по десять тысяч лошадей и еще больше воинов и кибиток. Кого нам теперь бояться?
Темучин огрел своего скакуна плетью.
- Может быть, ненависть? - воскликнул я. - Если ты убьешь тех, кто сдался тебе без боя, кто же после этого безропотно тебе подчинится?
Но он уже не слышал меня. А может быть, просто не желал слышать этих слов, потому и поскакал вперед. Я тоже подхлестнул моего жеребца, и перед пленными татарами мы появились одновременно.
Чингисхан громко крикнул:
- Мы пришли к решению подравнять вас всех с осью высокого колеса повозки!
Пленные, охваченные ужасом, повскакали на ноги. Их вожак вскричал:
- О великий хан, мы отбросили мечи, прежде чем прийти к тебе. Мы сломали наши стрелы, прежде чем сдаться в плен. Неужели ты перестал уважать закон?