На следующий день, отстояв в домовой церкви своей обедню, Анна Алексеевна перешла уже, в сопровождении своих приживалок, в столовую пить чай, как ей доложили о приходе двух послушниц от игуменьи Агнии, а затем и сами они явились пред графиней. Они бросились ей в ноги и, не произнося ни слова, только горько, горько плакали, не поднимаясь. Больших усилий стоило графине успокоить молодых девушек и убедить их отведать ее хлеба-соли. Красивые, скромные, они произвели на графиню приятное впечатление; но взгляд их выражал такую тоску, такое безысходное отчаяние, что графиня почувствовала, что она не в состоянии будет ни пить, ни есть, пока не узнает от них, чем она может помочь им. Она увела их к себе в кабинет и там, поцеловав обеих, спросила их:
- Ведь о вас, девушки, писала мне матушка Агния?
- О нас, ваше сиятельство, о нас, грешных.
- Милые, я сделаю для вас все, что могу, - сказала графиня - но в чем ваше дело?
Девушки посмотрели друг на друга, и старшая из них проговорила:
- Хотим в монастырь идти, ваше сиятельство, да барин нас не пустит.
- В монастырь? - вскрикнула графиня - такие молодые, хорошие? - И графине стоявшие пред ней девушки сразу напомнили ее собственную судьбу, ее загубленную молодость. - Голубушки, что с вами сталось, что вы в монастыре делать будете?
Одни слезы бедных просительниц были ответом на этот крик сердца Анны Алексеевны. Она обняла их и посадила. Узнала, что их зовут Верой и Еленой Петровыми, что они крепостные помещика Тарбеева, который прижил их с своей же крепостной, Марьей, но причину, которая заставила их желать поступления в монастырь, Петровы долго не решались объяснить. Из их слов Анна Алексеевна сама догадалась о ней наконец и вскрикнула:
- Боже мой, какой грех! Бедные, хорошие мои, надейтесь на меня, не плачьте, все, Бог даст, устроится и без монастыря. А пока вы будете жить здесь, в Москве, у моей знакомой барыни, Алексеевой.
Говоря это, графиня отнимала руки свои, которые Петровы покрывали поцелуями, затем позвонила, велев подать себе карету.
III
Помещик Иван Николаевич Тарбеев был известен даже в Москве своим богатством. Еще в начале Александровского царствования он служил в одной из губерний вице-губернатором, нажил себе крупное состояние и генеральский чин, а затем вышел в отставку, чтобы отдыхать в тверском своем имении. Его считали "вольтерьянцем" в том смысле, что для него не было ничего святого в жизни. Но он был умен и ловок и, предаваясь всем своим страстям, всегда умел оставаться в пределах закона и выходить сухим из воды. У него было до трех тысяч душ в разных губерниях, и крестьяне его благоденствовали, потому что Иван Николаевич был того мнения, что чем богаче мужики, тем богаче и их помещик. Но его страсть к женщинам часто доводила его, старого холостяка, до преступления. Он не только узаконил у себя в имении jus primae noctis, но и создал у себя гарем, где утонченность разврата связана была с попранием всех Божеских и человеческих прав. О всех красивых девочках-подростках старосты каждого села обязаны были подавать ему "рапорты", и избранных, после осмотра их помещиком, отправляли на барский двор, к особой "мадаме", которая приводила их в приличный внешний вид, учила их танцам и манерам. Более изящные и красивые отдавались в Москву на учение, тоже к "мадаме", в модные мастерские, а самые избранные - даже в пансионы для обучения наукам, рисованию и рукоделиям. Отсюда эти жертвы крепостного права возвращались к Тарбееву, в его гарем. Среди этих девушек были его собственные дочери, прижитые им от крепостных своих любовниц. Его дочерьми оказались и Вера, и Елена Петровы, закончившие свое образование в Москве у "мадамы". Мать их, птичница Марья, тотчас по возвращении их в деревню открыла им тайну их рождения, и велик был ужас девушек, когда Тарбеев обнаружил и по отношению к ним свои гнусные намерения, так как уверен был, что Марья никогда не посмеет, из боязни возмездия, открыть им имя отца. Но Марья не захотела взять на себя греха кровосмешения и тайно от Тарбеева сообщила обо всем игумении Агнии и просила у нее защиты и приема девушек в монастырь, Разумеется, что матушка Агния ничем не могла ей помочь, но посоветовала тотчас отправить дочерей, тайком от Тарбеева, в Москву, к графине Орловой. "Я напишу ей, - сказала добрая игуменья: - а она, святая душа, их выкупит, попомните мое слово. Да хранит вас Господь!"
Колоссальное состояние Орловой давало ей возможность помогать бедным и несчастным в широких размерах: недаром у нее, на огромном дворе Нескучного дома, толпились по утрам нищие со всей Москвы с твердой уверенностью получить что-либо на помин души родителей "ее высокографского сиятельства". Слава благотворительницы и благодетельницы создала уже для Орловой всероссийскую известность - до такой степени, что ближайшие родственники графини уже подумывали, не войти ли с ходатайством о наложении на нее и ее состояние опеки… Но Анна Алексеевна пользовалась чересчур большим значением при дворе, а духовные ее руководители предусмотрительно подали графине мысль, что и родственников не следует обижать, чтобы все были сыты. Драгоценности Орловой постепенно перешли в их руки, не считая тех, которые розданы были по церквам и монастырям. Знаменитое жемчужное ожерелье, стоившее миллион рублей, поднесено было графиней впоследствии самой императрице Александре Феодоровне после того, как государыне угодно было сказать, что даже "у нее нет таких жемчугов, как у графини Орловой".
Участь девиц Петровых до такой степени тронула графиню, что она тотчас же приказала своему управляющему написать Тарбееву, что Петровы находятся под ее покровительством и что она желает их выкупить на волю за сходную цену. На письмо это последовал немедленно ответ, что Тарбеев сам явится в Москву к ее сиятельству для переговоров и восстановления своих прав на беглых своих крепостных. Но графиня вовсе не желала видеть Тарбеева и тем менее говорить с ним. Алексеева, у которой жили обе девушки, предложила Орловой поручить переговоры с Тарбеевым своему племяннику, капитану Николаю Васильевичу Басаргину, который только что приехал на побывку в Москву из южной армии, и графиня тотчас согласилась на это, прося привезти к ней Басаргина.
Николай Васильевич был еще юным офицером, но принадлежал уже к кружку офицеров южной армии, стремившихся, под руководством Павла Ивановича Пестеля, выработать программу обновления России, прежде всего, путем раскрепощения крестьян. От тетки своей Алексеевой он уже много слышал об Орловой и согласился на участие в деле Тарбеева, тем более, что он уже видел Петровых и стал им симпатизировать. В тот же вечер он приехал к Анне Алексеевне и после первых обычных фраз сказал ей:
- Я всей душой, графиня, буду содействовать вам в этом деле, но, простите меня, я не совсем понимаю вашей мысли…
Орлова посмотрела на него вопросительно.
- Сколько я понял, не одни Петровы находятся у Тарбеева в таком же положении. И, потом, в России Тарбеевых много, - произнес с некоторым задором Басаргин.
- Да, вы правду говорите… - тут Орлова задумалась - если и все отдать, то мало будет…
- И напрасно отдадите, - с таким же задором продолжал Басаргин - явятся новые Тарбеевы, новые Петровы.
- А вы верите в Бога, во святых Его угодников? - спросила Орлова проникновенно: - Богу угодно, чтобы мы очищались покаянием, творили добро, и куда приведут нас пути Его, - не нам судить о том. И когда зло исчезнет, то останется одно добро, одна любовь. Петровых направил ко мне сам Господь, и я велению Его послушна. Кто бы ни пришел ко мне во имя Господне, никому отказа не будет, пока я в силах буду. Неисповедимы пути Божии, - заключила Орлова, перекрестившись.
Басаргин стал в тупик пред силой глубокой веры графини, возражения замерли на его губах, но он счел себя обязанным напомнить о матери Петровых, которая, после выкупа ее дочерей, могла сделаться жертвой злобы Тарбеева.
- Вы правы, Николай Васильевич. Конечно, я так и понимаю, что с дочерьми и мать должно выкупить. О цене не думайте, хотя бы он и много запросил. Да спасет вас Бог за ваше доброе дело, - говорила Анна Алексеевна, провожая Басаргина до дверей. Басаргин сознавался потом, что у редкой женщины целовал он руку с таким теплым чувством, как у Орловой.
"Что за сердце, что за душа! - думал он, отъезжая от Нескучного дворца. - Нет, это не ханжа, - решил он, вспоминая разговоры об Орловой в своей офицерской среде. - Пусть монахи не пускают ее в монастырь, чтобы легче обирать ее; она - не монахиня, она - выше монахини: стоит среди всех соблазнов мира, какие только доступны человеку, - и горит душою, как свеча пред иконой!"