Они шли рядом, беседуя о поэзии и литературе, как и подобает светскому молодому человеку и светской барышне. Встречавшиеся им люди в холщовой одежде, все эти мужики и бабы, наверное бы, не поняли, о чем и даже на каком языке они говорят. Не правда ли, как это приятно сознавать, господа?
В беседе этой блестящей пары не было ни одного слова, которое не повторялось бы уже сотни раз. Они перепархивали с книги на книгу, как мотыльки с цветка на цветок. Но такая беседа не кажется пустой и пошлой, когда она ведется влюбленными и служит основой, по которой любимое существо ткет золотые цветы своих чувств, лишь изредка раскрывая свой внутренний мир, подобно тому как белая роза, распускаясь, раскрывает пламенеющие лепестки, скрытые внутри. К тому же такая беседа, как птица, парит в небесах, витает в духовном мире и устремляется ввысь, как растение, вьющееся по тычине.
Где-то в корчме напивались мужики и в грубых выражениях говорили о грубых предметах, а эта пара словно плыла в иные края па корабле, у которого, как в романсе Гуно:
Руль златой и прекрасный,
А шатер весь атласный,
И жемчуга на весле.
Нужно еще прибавить, что панна Ядвига кружила голову кузену только для практики, а в таких случаях чаще всего говорят о поэзии.
- Читали вы последнюю книгу Ель-ского? - спросил молодой человек.
- Знаете, Виктор,- отвечала панна Ядвига,- я обожаю Ель-ского. - Когда я его читаю, мне кажется, будто я слышу какую-то музыку, и помимо воли мне всегда вспоминается стихотворение Уейского:
Лежу на облаках,
Растаяв в тишине,
И слезы па глазах,
И сладко грезить мне.
Морская гладь вокруг...
Во сне ли, наяву,
Сомкнув ладони рук,
Лечу... плыву...
Ах,- внезапно воскликнула она,- если бы я с ним познакомилась, то, наверно, влюбилась бы в него! Мы, без сомнения, поняли бы друг друга.
- К счастью, он женат,- сухо ответил пан Виктор.
Пана Ядвига склонила головку, сложила ротик в улыбку, отчего на щечках у нее показались ямочки, и, искоса взглянув на него, спросила:
- Почему вы говорите: "к счастью"?
- Я говорю о тех, для кого жизнь потеряла бы тогда всю прелесть,- произнес молодой человек с самым трагическим видом.
- Вы мне слишком много приписываете...
Но пап Виктор уже перешел к лирике.
- Вы ангел...
- Ну... хорошо... Поговорим, однако, о чем-нибудь другом. Так вы не любите Ель-ского?
- Минуту тому назад я возненавидел его.
- Ах, как вы капризны! Вы заслуживаете, чтоб вас побили. Перестаньте дуться и назовите своего любимого поэта.
- Совинский... - мрачно пробормотал Виктор.
- А я попросту его боюсь. Ирония, кровь, пожары... дикие вспышки, бр-р!
- Такие вещи меня ничуть не пугают.
Сказав это, он посмотрел так грозно, что собака, выбежавшая из какой-то избы, поджала хвост и в ужасе попятилась назад.
Незаметно подошли они к дому, в окне которого мелькнули козлиная бородка, вздернутый нос и ярко-зеленый галстук, затем остановились перед хорошеньким домиком, увитым диким виноградом, с окнами, выходящими на пруд.
- Смотрите, какой хорошенький домик! Это единственное поэтическое место во всей Бараньей Голове.
- Что это за дом?
- Раньше тут был приют. Здесь учились читать крестьянские дети, когда их родители работали в поле. Папа специально для этого велел выстроить этот дом.
- А теперь что в нем?
- А теперь в нем стоят бочки с водкой. Понимаете, времена изменились. Теперь мы с нашими крестьянами только соседи. Мы стараемся ничего общего с ними не иметь.
- Гм! - буркнул пан Виктор. - Но, однако...
Но он не договорил, остановившись перед большой лужей, в которой лежало несколько свиней, "справедливо названных так за свою неопрятность". Обходя ее, они очутились возле избы Репы.
У ворот на пне сидела жена Репы, подперев голову руками. Ее бледное лицо, казалось, окаменело от горя, веки покраснели, а потускневшие глаза тупо уставились куда-то вдаль.
Репиха даже не заметила проходившей мимо нее пары, но панна Ядвига, увидев ее, сказала:
- Добрый вечер!
Женщина поднялась и, подойдя ближе, повалилась им в ноги и молча заплакала.
- Что с вами, милая? - спросила панна.
- Ох, ягодка моя золотая, зорька ты моя румяная! Может, сам господь мне тебя послал! Заступись хоть ты за меня, радость ты моя!
И она принялась рассказывать о своей беде, поминутно прерывая рассказ и целуя барышне руки или, вернее, перчатки, которые сразу покрылись пятнами от ее слез. Панна Ядвига совсем растерялась. Ее хорошенькое серьезное личико выражало заметное смущение, с минуту она молчала, не зная, что делать, наконец нерешительно проговорила:
- Чем же я могу вам помочь, моя милая? Enfin! Мне вас очень жаль... Но у меня нет никакой власти... и я ни во что не вмешиваюсь... Правда... Чем я могу вам помочь? Вы лучше пойдите к папе... Может быть, пана... Ну, прощайте.
И панна Ядвига, приподняв свое палевое платье так, что стали видны уже не только башмачки, но и белые в голубую полоску чулочки, пошла дальше вместе со своим кавалером.
- Благослови тебя бог, цветик ты мой ненаглядный,- крикнула ей вслед Репиха.
Эта сцена опечалила панну Ядвигу, и ее спутнику даже показалось, что у нее блеснули слезы па глазах.
Стараясь отвлечь ее от печальных мыслей, молодой человек заговорил о Крашевском и о других, менее крупных, рыбах литературного моря; разговор постепенно оживился, и вскоре они оба совершенно забыли об этой неприятной истории.
"Пойти в усадьбу? - раздумывала между тем Репиха. - Да, туда-то мне сразу и надо было идти! Куда же идти, где искать спасенья, если не в усадьбе?! Вот ведь глупая баба!"
ГЛАВА VIII
Имогена
В господском доме была веранда, увитая диким виноградом, с видом во двор и на тополевую аллею. На этой веранде господа летом после обеда пили кофе. По обыкновению, все собрались там и теперь, в том числе ксендз Улановский, викарий Чижик и акцизный ревизор Столбицкий. Пан Скорабевский, мужчина в меру полный и в меру красивый, с длинными усами, сидел на стуле и курил трубку; пани Скорабевская наливала чай, а ревизор, человек скептического ума, потешался над старым священником.
- А вот расскажите-ка нам, ваше преподобие, об этой славной битве,- говорит ревизор.
- Что? - спрашивает старик, приложив руку к уху.
- О битве,- уже громче повторяет ревизор.
- А... о битве... - протянул ксендз и, задумчиво поглядывая вверх, что-то прошептал, как бы собираясь с мыслями. Ревизор уже заранее приготовился смеяться, а все остальные молча ждали рассказа, хотя уже слышали его сотни раз, так как постоянно вызывали на него старика.
- Что же,- начинает Улановский,- был я тогда викарием, а приходским священником был ксендз Гладыш. Хорошо, говорю: ксендз Гладыш. Тот самый, что перестроил ризницу, царствие ему небесное! Только что кончилась поздняя обедня, я окликаю его. "Что?" - спрашивает он. "Да вот мне кажется, так это не пройдет". - "Да и мне кажется, отвечает, что так это не пройдет". Вдруг смотрим: из-за ветряной мельницы показались войска - кто на лошадях, кто пешком, тут знамена, там пушки... Я сейчас и подумал: "Ого!" А тут уж валят и с другой стороны. "Овцы, что ли?" - думаю. А это не овцы, а кавалерия. Как только эти увидели тех, так сразу же: "Стой!" Вдруг как выскочит из лесу кавалерия, эти сейчас вправо, те влево, эти тоже влево, те - за ними. Видят, плохо дело! Тогда и эти тоже на них! Да как начали стрелять, а тут вдруг из-за горы что-то блеснуло. "Видите?" - спрашиваю Гладыша. "Вижу",- отвечает, а там уж пошли палить из пушек, из ружей... Эти - к реке, а те не пускают, этот того, а тот этого. То те берут верх, то эти. Шум, гам, дым, а там и в штыки. Только показалось мне, будто эти стали сдавать. Я и говорю ксендзу Гладышу: "А ведь те побеждают". А он отвечает: "И мне кажется, что побеждают". Не успел я сказать, как эти пустились бежать, те за ними, и давай топить, да убивать, да брать в плен... Ну, думаю, конец... Нет, куда там! Вот именно, говорю, ну...
Старичок махнул рукой и, удобнее усевшись в кресле, впал в глубокую задумчивость, только голова его тряслась сильнее обыкновенного да глаза еще больше выкатились из орбит.
Ревизор смеялся до слез.
- Ваше преподобие, кто же с кем дрался, где и когда? - спросил он.
Каноник опять приложил руку к уху:
- А?
- Ох! Не могу, ведь как насмешил!- кричал ревизор, обращаясь к Скорабевскому.
- Не угодно ли сигару?
- А может быть, кофе?
- Ох! Нет, не могу, вот насмешил!
Смеялись из вежливости и почтения к ревизору и Скорабевские, хотя вынуждены были слушать этот рассказ слово в слово каждое воскресенье. Тем не менее все весело смеялись, как вдруг внизу послышался чей-то тихий, боязливый голос...
- Слава Иисусу...
Скорабевский поднялся н, подойдя к ступенькам, спросил:
- Кто там?
- Это я, Репиха.
- Чего тебе?
Репиха поклонилась настолько низко, насколько возможно было кланяться с ребенком на руках.
- К вашей милости пришла, пожалейте вы нас, сирот, не дайте в обиду!
- Оставьте вы меня хоть в воскресенье в покое! - прервал ее Скорабевский таким тоном, как будто она каждый день приставала к нему с просьбами. - Ты же видишь, что у меня гости; бросать мне их, что ли, ради тебя!
- Я подоЖду...
- Ну, и жди... не разорваться я"е мне!