Перелистывая местные газеты, нашел я в "Псковской правде" за 27 декабря 1964 года в статье "Здесь бывали Кутузовы" еще одно подтверждение тому, что отец Михаила Илларионовича похоронен в Теребенях.
Надо было туда ехать. От настоятеля Троицкого собора, что в местном Кремле, узнал я, что в Теребенях служит отец Елевферий, и отправился туда, надеясь на месте узнать то, о чем не рассказывали архивы.
Приехал я в Теребени в субботу утром. В маленькой деревянной церковке шла служба, народу было немного, все, видать, давно уже хорошо знали друг друга, и потому ко мне - незнакомому - тотчас же подошла красивая молодая женщина с косой, упрятанной под черный плат, в длинной черной юбке и поклонилась по–старинному - сложив на груди руки.
Поздоровавшись, она стала спрашивать, зачем и откуда я приехал, и, узнав, что я ищу могилу матери и отца Михаила Илларионовича Кутузова, ничуть не удивилась, а даже будто бы и обрадовалась.
Мы познакомились. Женщину звали Аллой Николаевной. Она оказалась человеком насколько глубоко и искренне верующим, настолько же и подлинно интеллигентным.
- Да, я слышала о том, что здесь, в Теребенях, похоронены родители Кутузова, - сказала Алла Николаевна, - но их могил на нашем кладбище нет.
- А в подвале церкви никакого склепа нет? - спросил я.
- Не знаю. Может быть, знает батюшка, - ответила Алла Николаевна и предложила подождать конца службы, чтобы поговорить с отцом Елевферием.
Священник оказался сорокалетним человеком, общительным, умным, чуть ироничным. Он пригласил меня к себе отобедать и за столом рассказал и кое–что из местной истории, а после обеда повел меня к речке Серебрянке, где некогда стояла усадьба отца фельдмаршала. На месте усадьбы дворян Голенищевых - Кутузовых, некогда располагавшейся в ста метрах от дороги, на невысоком плоском холме теперь буйно разрослась черемуха, стояла высокая, густая трава, и каких–либо следов дома и построек я не обнаружил.
Когда мы возвращались в Теребени я спросил отца Елевферия, бывал ли он в подвале церкви? И он ответил, что не довелось, потому что каменный пол храма был закрыт дощатым помостом, а сверху еще и обит для тепла линолеумом. Однако ж отец Елевферий обещал, что при первой же возможности в подвал проникнет.
Мне показалось, что предстоящее приключение нравилось ему.
Я уехал почти ни с чем.
А через два месяца получил из Теребень письмо. В нем сообщалось, что в подвале церкви обнаружен склеп, но никаких надписей нет, и потому, кто в нем похоронен, сказать нельзя…
Сегодня нам известно лишь имя и отчество матери Михаила Илларионовича - Анна Илларионовна, - это открыл в 1957 году ленинградский историк Ю. Н. Яблочкин, отыскав такие сведения в церковных, так называемых исповедальных книгах. Однако девичьей фамилии Анны Илларионовны мы так и не знаем, ибо в родословных книгах ни среди Беклемишевых, ни среди Беклешовых, Бедринских, Костюриных в конце XVII - начале XVIII века не значится ни одного Лариона или Иллариона, какой мог бы быть отцом Анны Илларионовны, родившейся, по предположению Ю. Н. Яблочкова, в 1728 году.
…Много, очень много белых пятен все еще остается в истории нашей родины. Это пятнышко лишь одно из них - маленькое, но очень досадное.
Может быть прочитав эту "Беседу", кто–нибудь из вас, мои читатели, возьмется за то, чтобы стереть пятно и на его месте написать: "Матерью великого русского полководца М. И. Кутузова, как нами достоверно установлено, была…"
6
Обедали в доме Лариона Матвеевича в полдень - оттого что вставали рано. Иван Логинович обычай этот знал и потому подъехал к брату точно в назначенное время.
Моряк гордился своей пунктуальностью и не смущался иной раз подчеркнуть это качество, с годами ставшее неотъемлемой чертой характера. Однако на сей раз Иван Логинович превзошел и самого себя: он въехал в ворота в тот самый миг, когда грохнула полуденная пушка Петропавловки.
Хозяин загодя вышел на крыльцо, собираясь встретить гостя у входа в дом. Рядом с ним стоял и Миша.
Как только коляска Ивана Логиновича показалась в воротах и одновременно грянул пушечный выстрел, и отец и сын дружно рассмеялись; гость был явно смущен и растерян таким оборотом событий и сам смеялся вместе с ними.
- Здравия желаю, ваше императорское высочество! - шутливо вытянувшись в струнку и пытаясь изобразить на лице величайшее почтение, говорил Ларион Матвеевич. - Артиллеристы вас встречают пушечной пальбой, а вот мы, пионеры, оплошали - ни почетного караула, ни барабанного боя "Честь", ни выноса знамени.
Иван Логинович шутливо хмурил густые брови.
- Пусть будет для нас примером Луций Квинкций Цинциннатус, муж скромный и доблестный, - патриций и сенатор, ходивший за плугом, - а не цесари, купающиеся в славе и утопающие в лести.
Обнявшись и расцеловавшись, братья и Миша прошли в дом. В столовой зале, когда они вошли туда, ждал их только один человек - Аким Прохорович.
Он стоял у накрытого стола в новом сюртуке, в парике, в белых нитяных перчатках. На груди старика сияла серебряная гангутская медаль, кою надевал он лишь в особо торжественных случаях.
Стол был накрыт не так, как обычно: постлана была парадная красная скатерть, выставлен праздничный фаянсовый сервиз и в центре стола благоухал осыпанный ранней зеленью молочный поросенок, покрытый золотистой, хрусткой корочкой.
Первым подошел к столу Ларион Матвеевич. Следом за хозяином неспешно и чинно проследовали к своим местам гость, домочадцы и обитатели дома.
Аким торжественно отодвинул стул хозяина, стоявший во главе стола, и Ларион Матвеевич строго оглядел всех собравшихся. По правую руку от него находился гость его - Иван Логинович, по левую - старший сын Миша. Стоял отец семейства, стояли и все его домочадцы.
Ныне может показаться: экая безделица - кто где за столом сидит? Да только не столь уж неважной вещью оказывалось все это на поверку: старший сын, выделенный из числа прочих детей, с самого начала не просто воспринимался ими как старший, как замена отца и его продолжатель, но и как их будущая опора и глава семьи, если любезного их родителя не станет в живых.
Рядом с Мишей стоял Семен - пятилетний брат его, сонный еще, черноглазый, щекастый, кудрявый мальчик, сильно похожий на старшего брата. Третьей от Лариона Матвеевича стояла семилетняя Аннушка. По возрасту она была ближе всех к Мише. По левую руку от Лариона Матвеевича, рядом с Мишей, стояла мать хозяина дома - шестидесятилетняя Прасковья Семеновна, доводившаяся бабушкой всему выводку внучат и теткой двадцатичетырехлетнему Ивану Логиновичу. Рядом с нею под правою ее рукой сидела самая младшая ее внучка - Дарьюшка.
Бабушка была родом со Псковщины и внучат своих звала "выводнями" или же "вылупышами", как называли в родных ее местах неоперившихся еще птенчиков, живущих в родительском гнезде. Дарьюшке только–только сровнялось три года, и бабушка держала девочку подле себя, чтоб в случае какой ее оплошки помочь управиться с ложкой или салфеткой.
Сестренки, как и братья, тоже походили друг на друга. Только Михаил и Семен схожи были здоровьем и красотой, а девочки, насупротив тому, были блеклы, белявы, худы и невзрачны. "Эка незадача, - говаривала бабушка, - надо бы наоборот, да не пожелал того господь - уродились мальчишки в красавицу мать, а девочки как есть вылитый Лариоша".
И хоть был ей Лариоша родным сыном, но не могла она не признать очевидного: невестка ее была истинной красавицей - белолицей, кареглазой, статной, а сынок лицом не вышел, хотя всем прочим взял - и умом, и нравом, и мужественной статью.
И, глядя на внуков, всякий раз вспоминала она невестку, что померла три года назад. И, вспоминая это, Прасковья Семеновна глядела на младшенькую Дашеньку со сложным чувством горькой к ней любви и столь же горькой досады, смешанной с печалью: и виновной была она в смерти собственной матери и, конечно же, не виновна.
А досада все ж была.
И теперь, глядя на Дарьюшку и сидящую напротив ее Анну, Прасковья Семеновна еще раз подумала: "Эка незадача с девицами–то получилась".
Разнились характерами и девочки: Аннушка была тиха, покорна, слезлива. Младшая же уже и сейчас выказывала необычайно крутой норов - была дерзка, криклива и упряма до чрезвычайности.
Бабушка, сколь не перебирала в памяти огромное семейство Голенищевых - Кутузовых, ни в ком из них ничего подобного ни припомнить, ни отыскать не могла.
Ни в ее родне - была она из семьи Бедринских, - ни в семьях родственников ее и свойственников - Кутузовых, Беклешовых, Яхонтовых, Костюриных и иных - столь своенравного характера не встречалось.
И думала Прасковья Семеновна: "В зернышке все свойства - и хлеба и яблони. В зернышке и все свойства человека. Не может из пшеничного злака вырасти крапива, а из крапивного семени не вырастет хлебный колос. Так и человек - сколь ни трудись над ним, сколь ни бейся, а ежели в зерне его была червоточина, то рано или поздно вылезет она наружу, как ни ухитряйся и что ни делай".
И с еще большею жалостью глядела на Дарьюш–ку - от самого своего рождения как есть разнесчастное дитя. Даже в этом, лилейном, как тогда говорили, возрасте видно было, что растут в доме две дочки–дурнушки и красавицами им и через пятнадцать лет не стать. И все же из них двоих Дарьюшка и в красоте уступала сестренке. Отцу и бабушке оставалось одно - надеяться на пословицу: "Не родись красивой, а родись счастливой".
При большой внешней схожести друг с другом и братья, так же как и сестры, уже и сейчас сильно отличались характерами. Михаил был весел, необычайно сообразителен и до всего нового весьма любопытен. Он с младых ногтей своих был скороспел - даже пошел, когда не было ему еще и года.