Они происходили из Швейцарии - удивительной страны, где, по их словам, не было ни рабов, ни господ, а все люди были свободны и все жили трудом собственных рук. (Позднее Миша узнал, что такая версия сложилась в головах Фридриха и Маргариты вдали от Швейцарии, которую они невольно идеализировали. Но справедливость требует признать и то, что Швейцария действительно была маленьким европейским феноменом, сохранившим на протяжении двух тысячелетий ни от кого не зависимые территории, свободных крестьян и вольные города.) Даже в языке оставались швейцарцы вольны - в их стране не было единого, обязательного для всех языка, но сосуществовали три языка сразу: немецкий, французский и итальянский. Потому–то и Фридрих и Маргарита равно свободно говорили и по–немецки, и по–французски, итальянский же знали много хуже - здесь, в Петербурге, не было у них практики, а родители их в разговорах между собою, когда они еще детьми жили с ними, употребляли два первых языка.
И по–русски говорили они совершенно. Миша впоследствии не раз замечал, что люди, знавшие несколько языков, чаще, чем простые одноязычные смертные, быстро и хорошо овладевали русским. К числу таких способных людей относились и супруги Гзеллы.
И еще нравилось в них Мише то, что были они истинными российскими патриотами, отчизнолюбцами и искренними ревнителями о благе нового своего отечества. Осуждая то, что казалось им глупым или жестоким, никогда не позволяли они уничижения своих соотечественников или глупых в их адрес репримандов.
Восхищаясь Петром I, коего они именовали не иначе как "Великий", и отдавая должное его русским соратникам, Гзеллы с гордостью произносили имена иноземных его сотоварищей: шотландцев Якова Брюса и Патрика Гордона, шведа Родиона Боура, ирландца Питера Ласси, немцев Карла Эвальда Ренне и Генриха Гольца, датчанина Витуса Беринга, голландца Вилима Геннина, а также архитекторов и художников - итальянцев Доменико Трезини и Барталомео Растрелли, француза Жана Батиста Леблона, немцев Андреаса Шлютера и Генриха Шеделя.
И все же текла в их жилах кровь швейцарцев, и потому, хотя и не столь уж открыто, а потаенно, не явно, более прочих гордились они своими земляками–швейцарцами - первым сподвижником Петра генерал–адмиралом Францем Лефортом и знаменитым механиком Даниилом Бернулли. О некоторых иностранцах на русской службе говорили они подробно, особенно о Лефорте и Бернулли. По их словам выходило, что, не будь "любезного друга Франца", не было бы ни российского флота, ни успехов дипломатических, ни нового быта на европейский манер.
Без Даниила Бернулли - опять же по их словам - не было бы Российской Академии, а если бы и была, то не слыла среди прочих столь славною, какою сделал ее Бернулли.
Патрик Гордон - храбрый старый солдат, разогнавший бунташных стрельцов и дерзко воевавший Азов, - значился у Гзеллов создателем новой русской армии; Брюс, Боур, Ласси, Ренне и Гольц - победителями шведов и турок, славнейшими полководцами России.
О командоре Беринге Миша и раньше слыхал от Ивана Логиновича. "Славный был мореход Иван Иванович, - говорил дядя, - дважды проходил туда, где до него не бывал ни один из мореплавателей". Однако когда говорил о том Иван Логинович, то с немалою хвалой называл и другого моряка - Чирикова, который, по словам Ивана Логиновича, был столь же славен, как и Беринг.
Гзеллы же о Чирикове не слыхивали. О Геннине рассказывал Мише отец. Был Виллим Иванович знаком Лариону Матвеевичу лично, когда управлял Главною артиллерийскою канцелярией.
Но не только об этом рассказывал отец. Он хвалил Геннина за многое: был голландец бескорыстен, честен, трудолюбив, талантлив во многом. Весьма недурно воевал против шведов, потом со тщанием и рвением построил в Олонецкой губернии, в Туле и Сестрорецке несколько заводов. После того послан был на Урал и там отыскивал руды, строил заводы, закладывал поселки и города.
Среди прочих заложил он и Екатеринбург, ставший со временем городом немалым и богатым.
То же самое говорили о Геннине и Гзеллы. Только батюшка всегда упоминал и о его русских помощниках; Мишины же учителя о них не знали.
А как было, рассказывая о закладке Екатеринбурга, не помянуть Василия Татищева, коего батюшка называл подлинным основателем того города?
Гзеллы же и о Татищеве тоже ничего не знали не ведали.
И выходило, что хотя русские - народ храбрый, упорный, выносливый и терпеливый, но всю свою историю пребывающий без собственных вожаков и потому–то, по сравнению с прочими народами, мало чего добившийся.
А царь Петр, если почему и достоин прозвания "Великий", то прежде всего потому, что первым из всех русских царей обратил взор свой на Европу: на Голландию, Швейцарию, Данию, Германию и иные просвещенные страны. Сам поехал туда, доплыл даже до Англии, познакомился с самим великим Невтоном, облазил верфи и мельницы, библиотеки и кунсткамеры и, поразившись европейскому благочинию и богатству, увидев расцвет ремесел и промыслов, решил: быть сему и в России!
А кто мог построить корабли и создать новую регулярную армию? Кто мог отыскать руды и составить карты? Перевести на российский язык книги по механике земной и небесной, по фармацевтике, химии и иным наукам, в России неизвестным?
Гзеллы отвечали: иноземцы.
И выходило, что без них Россия пропала бы, а если б и осталась жива, то пребывала бы в прежнем своем состоянии - в дремучем невежестве, бедности и великой косности.
Правда, Гзеллы называли и природных россиян - Меншикова, Головкина, Шереметева и многих иных, которые не уступали иноземцам в талантах, но выглядели они в изображении наивных швейцарцев способными, иногда даже очень способными учениками, да, всего лишь учениками - не более того.
А Миша, размышляя над тем, что слышал от них, вроде бы должен был признать их правоту: многое из того, что он видел вокруг себя, подтверждало справедливость сказанного его учителями - в Петербурге и его окрестностях стояли дворцы, воздвигнутые иноземными зодчими, пред окнами его дома шли по Неве построенные с их помощью корабли. И не было никакого различия в том, что творили их руки или руки его сородичей и соотчичей, русских зодчих и корабелов.
Однако Миша чувствовал и нечто большее, он ощущал еще и то, что роднило созданное и теми и другими, - все это было сотворено во благо России и ей во славу. И все же чувствовал, что если это и правда, до только не вся.
И однажды при случае спросил он о том дядьку своего Прохорыча.
- Что же, - сказал отставной солдат, - видели мы и иноземцев. Были они, конечно, разные. Были злые, бывали и добрые. Были заячьи уши, бывали и удальцы. Да посуди сам, Миша, сколь их было–то? Ну, один на сотню. Ну, два. Вот, при Гангуте, например, вел наш отряд скампавей англичанин - капитан Дежимон. Как и положено, был впереди, на первой шлюпке. На абордаж бросился первым, да разве взял бы он в одиночку линейный корабль? Брали его наши солдаты да матросы. Они и были главная сила. И так, Миша, во всем, во всех трудах, Миша, и во всех баталиях.
Когда же заговорил он о том же с бабушкой, та даже рукой досадливо махнула:
- Полно тебе, Михаил, вздор молоть. Какие иноземцы? Мы, слава богу, почитай тысячу лет без них обходились. И мнится мне, лучше, чем ныне, жили. Понатащили всякую ерунду, чушь всякую: кофей да куафа, фигли–мигли да глазеты там разные. Соблазн от них, грех и пустое времяпрепровождение.
На что сейчас деньги тратим? На парики, на чулки, на ленты да кареты, коих у нас не видывали.
К чему влечемся? К вину, к картам, к праздному шатанию из дома в дом. К пустым пересудам, как там у них, в Париже да Лондоне, все отменно хорошо, а у нас, в Москве да Питербурхе, все совсем уж худо.
А не будь этой заразы иноземной, жили бы мы по Древнему нашему благочестию: заместо кабаков ходили бы в церковь, заместо ассамблей - на посиделки, табачища б не курили, по феатрам не бегали и на ита–лианских девок, что, заголившись, по сцене скачут, не таращились бы.
Миша суждения бабушки не принимал: казались они ему больно уж замшелыми и какими–то деревенскими, что ли.
В конце концов спросил он о том и отца. Хотел сначала выяснить, кто таковы Ренне, Гольц, Боур, которых называли в доме Гзеллов, не раскрывая того, какие именно деяния стояли за их именами.
Батюшка рассказал о каждом из них. Были все они генералами–ландскнехтами, сиречь наемниками, и честно отрабатывали государево жалованье, как могли и умели.
Ренне и Гольц были из немцев, а Боур перешел на русскую службу от короля Карла XII, у коего был он кавалерийским ротмистром и против собственного природного государя ратоборствовал целых семнадцать лет.
В сражении при Лесной, самим Петром прозванным "матерью Полтавской победы", стяжал Боур славу одного из главных виновников успеха, вовремя подоспев со своим пятитысячным корволантом к полю боя. А вслед за тем отличился Боур и в Полтавской баталии, командуя правым флангом всей русской армии.
"Ну вот, - подумал Миша, - одна разгадка вроде бы есть: были иноземцы наемниками. Иные честными, а иные нет". Но все же было это лишь одной из черточек того непростого группового портрета, который он хотел нарисовать, а множество других штрихов, красок, тонов и полутонов еще ускользали от него, маяча где–то в отдалении, ускользая, рассеиваясь.
И тогда он спросил отца:
- А что, папенька, все ли иностранцы почитали себя ландскнехтами, или же были и такие, что с нами сроднились и служили уже не за жалованье, а из любви к новому своему отечеству?
И батюшка ответил:
- Были.