- Садись, - сказал отец холодно. И вслед за тем быстро спросил: - А отчего это, сударь мой, пришли к тебе подобны мысли?
Миша ответил, что причиною тому виденное им на крестинах, но задумываться о таких вещах стал он после того, как вернулся домой из плавания.
- Рано тебе над сим задумываться. Да и мало что полезного дают такие размышления. Но ежели уж спросил, то, изволь, отвечу тебе, как ответил бы я равному мне - а отнюдь не ребенку. Да и, судя по тому, что заботит тебя, уже не дитя ты, но юноша. И потому послушай, как о сей непростой материи мыслю я сам.
Многие мудрые люди, рассматривая физиономии человеческие, не обрели ни одной, коя была бы совершенно подобной какой–либо другой. И ежели столь бесконечно различие в наружности людей, то может ли быть единство или же схожесть в их внутреннем мире, в их душах и головах? А коль скоро нет подобия, то нет и равности. Сама природа установила такой порядок общежития человеческого и, снабдив разных людей разными дарованиями, определила единых быть правителями и начальниками, других - добрыми исполнителями, а третьих - покорными и слепыми действующими лицами.
- А отчего же тогда столь разные случаи встречаются в истории? - спросил Миша.
- Что за случаи? - не понял отец.
- Случаи совсем различных правлений. Не токмо монархическое правление встречаем мы в истории, но и иные. - Миша на миг замолк, подбирая слова. Сюжет был труден да и нов для него, и потому он с усилием конструировал фразу. Наконец возражение сформировалось, и он проговорил: - Встречаем мы, кроме монархического, и иные правления - деспотическое, вельможное, народное. Но ведь ежели бы самые мудрые и сильные стояли во главе государств, то повсюду распространилась бы благодетельная монархическая власть, не правда ли? Потому что кто же станет искать дурного, обладая хорошим?
Батюшка улыбнулся.
- Не скрою, сын, что не по возрасту умен ты, и то мне приятно. И потому и на сей твой вопрос тоже отвечу тебе, как ответил бы равному мне. Действительно, монархическое правление начало свое имеет от древнего патриаршего правления, когда старейший и мудрейший в семье, а потом и в племени был первым в совете лучших мужей.
Деспотическое же правление идет не от мудрости и авторитета, но установляется мучителями и узурпаторами. Что же до вельможного или народного правления, то и оно не от природы идет, но устанавливается в борьбе против самовластных деспотов. И ежели вельможи сокрушают деспота, то устанавливается вельможное правление, ежели народ, то народоправство.
- Какое ж из них лучшее?
- Монархическое, - твердо сказал батюшка. - Однако ж когда монарх не самодержец, но во всем советуется с вельможами - мудрыми и просвещенными.
Читая гисторию, не раз замечал я, что в монархии люди честолюбивы, во аристократии или же вельможном правлении - горды и тверды, в народоправстве - смутнолюбивы и увертливы, в деспотическом же самовластии - по–холопски подлы и по–рабски низки. Помнишь, до чего дошло дело, когда деспот Калигула установил власть свою над Римом? Коня своего сделал консулом и ввел в сенат. - Сказав это, отец грустно усмехнулся и добавил: - Правда, что не раз бывало, когда и многих людей, не лучше лошади достойных и разумных, самовластители в вышние чины производили. - И вдруг, будто испугавшись, что сказал лишнее, спохватился: - А не угодно ли тебе, сударь мой, будет потолковать со мной о иных материях?
Миша вопросительно взглянул на отца.
И Ларион Матвеевич заговорил с ним сначала по–немецки, а затем по–французски.
Начал он с простых обиходных фраз: "Как имя ваше, сударь?", "Кто отец ваш?" и "Каково состояние фамилии вашей?". Все более усложняя диалог, отец заговорил о вещах позамысловатее прежних: речь пошла о занятиях, о замыслах, о предметах возвышенных и сложных - сродни тем, с каких началась их сегодняшняя беседа.
Миша бойко отвечал на первые вопросы отца, но, по мере того как разговор становился труднее, спотыкался все чаще, а когда дошли до сюжетов политических, и вовсе замолчал.
- Языки, сын мой, не чета лукавым мудрствованиям о вещах политических. Чтоб ими овладеть, нужен труд, пот нужен. А политика - что? Тухлое яйцо. Ни малой пользы, одна вонь. Да вижу я, что, задумываясь над политикой, как раз в языках–то ты и не больно горазд. А надобно бы тебе в них поболее твоего поднатореть: что за офицер, который ни Вобана, ни Штурма читать не сможет и рефлекцы на них делать будет не в состоянии?
Миша стоял красный от стыда. Ему никогда не доводилось выслушивать от батюшки подобные упреки, и он так растерялся, что в великом смущении не заметил даже, как встал со стула и, по присловью батюшки, "оборотившись в пень, стоял болваном".
- Месье Лесток, - начал он оправдываться, - больше всего заставляет нас твердить слова по "Большому лексикону" да изнуряет грамматическими штудиями, а герр Шмидт, насупротив тому, читает мало и грамматику вовсе знать не велит, оттого что и сам в ней нетверд, а больше говорит. Да только разговоры его ни о чем ином, кроме как о кухне да конюшне. Так что. и здесь до благородных понятий дойти нам было невозможно.
Отец слушал Мишу с нескрываемым неудовольствием.
- То, что Лесток и Шмидт не профессора, я знаю и без тебя. Однако изволь зарубить у себя на носу: ты не великий князь, а я не фельдмаршал и по доходу моему и тебя содержу, и Семена, и сестер твоих.
Ты и сам только что ответил, что состояние фамилии нашей - шестьсот душ. А сие хотя и вроде бы немало, да и не бог весть и как уж много. Да и не это главное. Всякий взрослый человек, прежде чем искать вокруг себя виноватых, должен сначала спросить: "А каков в сем деле я сам? Нет ли моей вины в том, что произошло?" А ты, себя о сем не спросив, тут же стал отыскивать вину на учителях своих. А ведь правда, Михаил, такова, что ленивый недоросль и у доброго учителя в болванах останется, а прилежный ученик и у скверного наставника порядочно выучится.
Однако же беспристрастность и справедливость и то признать требуют, что надобны тебе иные учителя. Я сие возьму себе на заметку и не замедлю то вскорости исполнить. А теперь иди.
4
На третий день отец дал Мише "Санкт - Петербургские ведомости" и показал объявление, из коего следовало, что "на 11‑й линии Васильевского острова, в доме купца Карпова, во флигеле, некая иностранная фамилия шляхетного роду намерена принимать к себе детей учить основательно по–французски и по–немецки и понятию и по летам каждого за все учение о плате вдруг договориться; а девиц, кроме французского языка, - обучать еще шитью, арифметике, экономии, танцеванию, истории и географии, а притом и читанию ведомостей".
- Я навел справки, - сказал батюшка. - Фамилия не столь уж шляхетная, но языкам обучает отменно. Так что ты, сударь мой, уж изволь - сходи по адресу и обо всем с ними договорись.
Батюшка дал Мише три серебряных рубля, и с этим задатком на следующее утро он отправился по адресу.
Отец рано стал приучать его к денежному счету и к покупкам, но столь серьезное дело доверил ему впервые. Потому Миша и шел к новым своим учителям с некоторою опаской.
Меж тем дело обернулось удачно: "шляхетная иноземная фамилия" сразу же понравилась Мише - новоявленные его знакомцы оказались людьми приятными, располагающими к себе с первого же взгляда. Отец семейства - Фридрих Гзелл был человеком не старым даже по представлениям Миши - ему было лет тридцать.
При знакомстве Фридрих рассказал своему будущему ученику, что родился в России, что отец его Георг Гзелл был художником, которого сам Петр Великий пригласил в Петербургскую Академию наук и художеств для преподавания в ней рисования. Он рассказал, что родом они из Швейцарии, из Санкт - Галлена, что живут здесь уже более тридцати лет и пустили в новой почв. е хорошие корни. Может быть желая похвастаться, Гзелл упомянул своих родственников - полковника Вермелейна и академика Эйлера.
Понравилась Мише и жена Фридриха - розовощекая толстушка Маргарита, улыбчивая и добродушная.
Маленький флигель, в котором квартировали супруги Гзелл, был полон цветов, певчих птиц и конфетных запахов - хозяйка была сластницей и лакомщицей.
Фридрих тут же передал Маргарите полученные деньги, и они сговорились, что Миша станет ходить на уроки трижды в неделю, по четыре часа каждый раз. Первое чувство приязни к этим милым людям, оказавшимся к тому же аккуратными, трудолюбивыми и простыми, переросло вскоре в стойкое, осознанное уважение - их простота не была простоватостью, по отношению к себе они не терпели барской снисходительности и ничуть не стыдились того, что зарабатывают на жизнь собственным трудом, а не кормятся усилиями Других, подневольных, людей, им принадлежащих.
Мише то было чуть в диковинку: в его кругу мало кто почитал такой порядок наилучшим, редким господам хлеб доставался в поте лице, хотя дворянчикам победнее тоже приходилось сиживать за кусок хлеба в присутственных местах, тянуть солдатскую лямку, а то и служить в управителях у особ побогаче себя.
У Гзеллов такое отношение к труду было, как говорится, в крови, и не в переносном значении слова, а по самой своей сути.