- Нет, нет, нельзя себе позволять такой роскоши… Ах, да, - вернулся он к начатому разговору, как все старики, с трудом вспоминая, на чем остановился. - Мы, кажется, говорили о Франции. Я не знаю, нужно ли вообще бежать. Завтра успокоятся немцы, и за меч Божий возьмутся французы. Много ли мы выиграли от того, что уехали из Земиоцка? Ибо сказано: "Нечестивцы - жезл гнева Божьего, бич в их руках есть Мое негодование". Все, что происходит, есть Божье наказание. Так чего же вы хотите? Избежать Его воли? (Благословенно имя Его во веки веков, аминь). Я знаю немцев - не совсем уж они дикари, это вам не украинцы. Немцы отнимут у нас все, но не жизнь. Вот я и говорю: терпение, дети мои, молитва и терпение.
Старик вдруг замолчал и бросил на дверь горестный взгляд.
- Нет, вы только послушайте его! "Я знаю немцев, не совсем они дикари, это вам не украинцы…" - взорвалась Юдифь. - Мужчины вечно так рассуждают! Тут хоть мир перевернись вверх дном, а они себе разглагольствуют как ни в чем не бывало! - распалялась она, стараясь заглушить в себе страх. - Вашими устами - да мед бы пить! Я, конечно, не такая умная, как ты, но провалиться мне на месте, если ты за весь вечер сказал хоть одно разумное слово. Чтоб меня холера взяла, если…
- Довольно, - оборвал Мордехай. - В такой вечер и так клясться… - оскорбленно проворчал он, теребя бороду.
Юдифь не осмелилась посмотреть ему в лицо, на котором было написано холодное еврейское отчаяние, но все же перегнулась через стол и по-матерински погладила старика по лбу.
- Ничего с ними не случится, - нежно пробормотала она, - я тебе ручаюсь. Что может случиться с детьми? Никогда больше не буду божиться, никогда! Я уже и сама жалею… Чтоб меня холера взяла, если я еще когда-нибудь стану божиться, - наивно добавила она в порыве искреннего раскаяния.
Мордехай огорченно пожал плечами.
- Божись, сколько тебе угодно, пожалуйста! - сказал он.
Он устало провел рукой по глазам и вдруг надавил на них огромными, как у дровосека, кулачищами, словно хотел спрятаться от света.
- Дети мои, - пробормотал он странным голосом, - дорогие мои дети, бывают дни, когда я и сам не понимаю, чего хочет Бог. Сколько наших женщин и детей замучено в Европе за эти тысячи лет! Нет, не Праведников, которые умирали спокойно, а простых смертных, испуганных агнцев, Зачем нужны страдания, - продолжал старик с горечью, - если они не служат во славу Его имени? Кому нужны бесполезные муки?
Тяжело вздохнув, старый еврей опомнился:
- Но не страдания ли человек… э… гм… приносит Богу? Благословенно имя его… Благословенно…
- Дорогой мой отец, - сокрушенно перебил Биньямин. - А кто говорит, что он не приносит? Если такова Его воля… Но я вижу, что мы просто жертвы нечестивцев, и больше ничего тут нет. Скажи мне, дорогой мой отец, разве цыпленок стремится прославить Создателя? Ты же знаешь, что цыпленок не хочет родиться цыпленком, не хочет, чтоб его зарезали и съели. Вот что я думаю относительно евреев.
- Мессия… - начал Мордехай без особой уверенности.
- Ой, Мессия. Мессия, - проникновенно сказала Муттер Юдифь, мечтательно качая головой. - Наверно, ты прав, наверно. Мессия вот-вот спустится на землю. Не сегодня, так завтра… Кто это может знать? Ой, как нам нужна помощь! А если не от него, так от кого же нам ее ждать? Знаете, мои дорогие, что-то чует мое сердце…
- Может, он уже за дверью? - сказала барышня Блюменталь, и все Леви машинально обернулись к Мессии.
10 ноября 1938 года в час двадцать ночи Иозеф Гейдрих, начальник тайной полиции, сообщил телеграфно во все отделения, что "следует ожидать" антиеврейских демонстраций на территории всего Третьего Рейха. А в два часа ночи в самом центре Штилленштадта под ледяное небо взвился первый пронзительный крик. Теплый клубок мирно спавшего города размотался и выкатился на улицы, освещенные десятками факелов, сверкавших над городом, как глаза, полные ненависти. Разыгрывался ночной карнавал. Сверху над евреями была пустота зимнего неба, а вокруг них клубилось преступление. Дома кричали, словно вели между собой какой-то адский диалог. На Ригенштрассе было светло, как днем. Будто в очистительном пламени пылали все еврейские библиотеки, какие только были на этой улице. Швейные машины, рулоны тканей и даже колыбель, приготовленная для последнего Леви, который должен был появиться на свет, - все, что находилось в мастерской Биньямина, валялось на тротуаре, все стало добычей грабителей. Биньямин, смотревший на все это через щелку в ставнях, больше всего огорчился тому, как он заявил, что среди погромщиков был его бывший заказчик.
- Дикие звери, - наставительно сказал дед.
Когда первые удары начали расшатывать дверь, Биньямин предложил прибить поперечные планки, но Мордехай только пожал плечами, и они поднялись на чердак, куда уже спряталась вся семья. Мордехай запер двери на ключ. Слабый свет падал через чердачное окно на окаменевших от ужаса Леви. У барышни Блюменталь со страху стучали зубы; малыши сбились в кучу и цеплялись за ее юбку. Муттер Юдифь, держа на руках младенца, легонько зажимала ему рот носовым платком. Шум внизу нарастал. Зазвенели разбитые стекла. Мордехай подошел к стопке священных книг и еще раз на ощупь проверил, все ли они на месте, чтоб ни одна не досталась грабителям. Эрни держал Свиток Торы, отданный на хранение семейству Леви во время пожара в синагоге. Мордехай надел филактерии на лоб и на запястье, покрылся талесом и застыл, как уснувший утес, вырисовывающийся в темноте, - только губы шевелились. Яков почувствовал, что вот-вот закричит…
- Мама, - простонал он, - мне не удержаться, я сейчас начну кричать, зажми мне, пожалуйста, рот.
Эрни разглядел, как поднялась рука барышни Блюменталь, и в этот же миг на лестнице раздался пронзительный голос, перекрывший весь остальной шум:
- Наверху! Они наверху!
Эрни положил Свиток на пол и схватил железный брус, который припас на всякий случай. Увидев это, дед подошел и ударил его по лицу.
- Ради спасения жизни потерять ее смысл?
Дверь чердака уже дрожала под ударами. За ней о чем-то торопливо переговаривались, и вдруг раздался дрожащий, умоляющий голос старого обойщика с Ригенштрассе:
- Послушайте, господин Биньямин, уж очень они разошлись. Дайте нам бросить в костер ваши священные книги, хотя бы книги, господин Биньямин…
- Только книги? - спросил Биньямин.
- Для начала только книги, - послышался издевательский голос.
- Нет, нет, - снова заговорил обойщик. - Только книги. Остальное - через мой труп. Они… - Дальше его голос потерялся в общем шуме.
Мордехай наклонился, поднял железный брус, который Эрни выпустил из рук, и медленно, но удивительно ловко подошел к двери. Он распрямился, словно вырос, расправил плечи и обернулся к сгрудившемуся в темноте, стонущему семейству. Эрни заметил металлический блеск зубов и услышал странный, горький смех, прорывающийся между почти безумными словами:
- Вот уже тысячу лет, как изо дня в день христиане стараются нас убить - ха-ха! - а мы все это время изо дня в день стараемся выжить - ха-ха! И нам это удается. А знаете, почему, ягнята мои?
Он вдруг резко вернулся к двери и упер в нее железный брус. От этого рывка филактерии и талес упали на землю.
- Потому что никогда не отдаем мы своих священных книг! - вскричал он, вкладывая в свои слова необычайную силу. - Никогда! Никогда! Никогда! Скорее мы отдадим душу, - добавил он, когда под брусом со страшным грохотом треснула дверь. - Душу вам отдадим, - докончил он, как в бреду, и в ярости его звенело последнее отчаяние.
Он вытащил брус из рассеченной двери, оперся на него, широко расставив ноги, как дровосек, уверенный в своем топоре. Потоки света хлынули через разбитую дверь, снова раздались крики, но уже на лестнице, и они стали словно бы потише. Пот, покрывавший скулы деда, заблестел у него и на усах. Потом Эрни увидел, что он катится у деда из печальных глаз.
- Какой позор… в моем возрасте… какой позор…
Эрни тем более запомнились эти минуты, что, утратив связь вещей, он сосредоточил все свое внимание на малейших подробностях. Так, например, у господина Леви-отца на самом кончике носа повисла капля настоящего пота, и она мучительно преследовала Эрни. Она пугала его, как крики на лестнице, сверкала страшнее булыжника, неожиданно брошенного в дверь, была ужаснее, чем наступившая после погрома тишина.