И все же в один прекрасный день, задумавшись, как обычно, между двумя строфами молитвы над своим ничем не примечательным жизненным путем и бесславным концом, еще ожидающим его впереди, Мордехай в отчаянии решил, что нужно иметь внуков. Эта мысль его приободрила. Он быстро перебрал в уме штилленштадтских девиц на выданье и самой подходящей из всех нашел пигалицу Блюменталь, которая, казалось, рождена была для маленького двадцатипятилетнего портняжки. Мордехай едва ли взглянул, как выглядит его будущая невестка выше талии: ее округлые бедра обещали быть плодоносными - это главное. Биньямин сначала взволновался, а потом понял, что отец хочет возместить потерю своих трех "настоящих" сыновей, и согласился, чтоб ему устроили встречу с пигалицей Блюменталь.
Она ему даже понравилась. Встреча с ним так очевидно ее взволновала, что он начал благосклонно рассматривать ее, пожалуй, слишком удлиненное лицо, плотно облегающее фигуру платье и особенно глаза: они у нее были такие голубые и бесхитростные, такие испуганные, но все же светились детским любопытством. А когда она залилась краской, он нашел ее даже желанной.
- Ну? - осведомился Мордехай, когда Биньямин вернулся.
Биньямин молча смотрел на него.
- Нет? - встревожился старик.
- Да… - лукаво улыбнулся Биньямин и, не дожидаясь поздравлений, погрузился в повседневную работу.
Он поднялся наверх, переоделся, тут же снова спустился в мастерскую и засуетился, не зная, за что раньше взяться.
- Ну, ладно, этим сыт не будешь, - произнес он вслух так значительно, что и сам удивился.
А потом в разгар работы, когда он меньше всего ожидал, внутри что-то екнуло, и он рассмеялся.
6
Часом позже, когда Мордехай зашел в мастерскую, Биньямин сидел по-турецки на закройном столе и, положив пиджак на колени, быстро орудовал иглой. Висевшая прямо у него над головой лампочка обливала его ярким светом.
- Ты почему не носишь очки? - озабоченно спросил Мордехай.
Биньямин поднял на него глаза. От долгого шитья веки стали красными и воспаленными.
- Ну, ты доволен? - спросил он.
- Доволен, - ответил Мордехай. - Я только жалею, что они ничего не знают. Нужно им сказать, не откладывая в долгий ящик.
- А чего говорить, они и сами увидели, что девушка мне понравилась.
- Я не о том, сын мой, - сказал Мордехай сдавленным голосом.
Он шумно вздохнул, раздувая усы, и впервые со времени приезда Мордехая в Штилленштадт Биньямин увидел его не погруженным в самого себя.
- Я о другом… Им нужно сказать, кто мы такие. Кто мы на самом деле. Понимаешь?
При этом головокружительном "на самом деле" Биньямин взмахнул иглой, и рука застыла в воздухе, словно покоясь на волнах электрического света.
- Извини, - сказал он, наконец, моргая от усталости и необъяснимого страха перед отцом, - но мы им ничего не скажем.
- Так-таки ничего?
- Так-таки ничего, - сухо подтвердил Биньямин.
- И ей тоже ничего не скажешь?
Биньямин поджал губы.
- О том, что ты страшный безбожник, я давно догадываюсь, - глухо пробормотал Мордехай, - но дети… Как же дети?
- Какие еще дети? - холодно спросил маленький портной, и рот Мордехая начал медленно растягиваться, обнажая желтые камни щербатых зубов, словно освобождая путь стремительному валу, который с грохотом обрушился на оторопевшего Биньямина.
- Разве когда собираются жениться, не думают о детях?
Двое любопытных прохожих застыли перед витриной мастерской.
Биньямин опустил плечи, еле заметным движением уклонился от хлынувшей на него волны гнева и тоненьким голосом робко возразил:
- Будут сыновья, не дочери - узнают попозже. Не стану я забивать им головы разными историями. Должен тебе признаться, мой почтеннейший отец, что я и сам в них больше не верю.
Боязливо съеживаясь и опуская голову чуть ли не до колен, он добавил на слабой высокой ноте голосом, исполненным горечи:
- Не хочу больше верить! Слышишь, папа, не хочу.
Не успел он докончить столь невероятное признание, как из груди Мордехая вырвался такой душераздирающий крик, что Юдифь с кастрюлей в руках прибежала из кухни.
Поняв с полуслова, в чем дело, она немедленно вмешалась в спор о будущей судьбе семейства Леви и начала ее обсуждать так, словно нее события, о которых шла речь, уже свершились. То потрясая кастрюлей, то нежно прижимая ее к себе, она кричала:
- Кто это собирается им говорить? Как Всевышний, да святится имя Его, захочет, так и будет! Еще не известно, как птенчика назовут, но будет так, как решил Всемогущий. Рано или поздно, птенчик все равно узнает. Боюсь только, что рано, а не поздно, - горячилась она. - Не дай нам Бог иметь Праведника! Пощади нас. Всевышний!
- Папа, папа, - снова начал взволнованно Биньямин, - ты же сам знаешь, не стоит, можно сказать, быть Ламедвавником, во всяком случае - на этом свете, может, на том…
Подавленный их численным превосходством, Мордехай медленно отступил к двери. Уже открыв ее, он погрозил указательным пальцем и произнес тоном высшего презрения:
- Ради того, чтобы сохранить жизнь, потерять всякий смысл жить?
И он сдался, окончательно утратив какую бы то ни было связь с сыном.
В день свадьбы он едва поздоровался с родителями невесты, а саму барышню Блюменталь как бы и не замечал: она ему больше ни на что не годилась, она перестала давать пищу мечте всей его жизни. С того раза он целиком погрузился в свою старость.
- Этот старый слон, - говорила отныне Юдифь о своем муже, - этот старый отшельник, эта каменная глыба…
Хоть и крохотная и тонюсенькая, Лея Блюменталь была тем не менее хорошо сложена. Однако на это обратили внимание лишь в день свадьбы, благодаря соседке, которая помогала ей наряжаться. В Лее, казалось, не было ни капли природного кокетства: всегда опрятная, но без прелести, волосы тщательно убраны, но прически настоящей нет, платьица аккуратненькие, но неинтересные.
Господин Биньямин Леви, ее супруг, постоянно задавался вопросом, как ей удается сохранить узкие и белые руки богатой женщины. Он так никогда и не заподозрил, что эта девственная белизна требует к себе внимания. Он не замечал, к каким ухищрениям прибегала жена, чтобы не сломать ноготок при чистке картошки, чтобы не поранить кожу, тонкую, как драгоценная шкурка горностая.
Юдифь вообще утверждала, что ее невестка ни к чему не притрагивается руками: она все делает щипчиками!
Что же касается Биньямина, то он был в восторге. Ночью, когда жена спала, он любил ощущать на своей ладони эти пальчики, которым его воображение придавало самые различные формы: зверьков, растений и даже пяти волосков, что уж совсем походило на бред, но он с упоением поглаживал их на мягкой поверхности подушки.
Первое время после свадьбы его удивляло, что она не перестает "вылизывать себя, как кошечка". Каждый раз после супружеских ласк она спускалась в кухню и мылась с ног до головы. Его терпение, в конце концов, лопнуло бы, но всякий раз она чуть-чуть душилась под мышками, отчего все ее свежевымытое тело начинало благоухать, а потом она появлялась в ночной рубашке, держа свечу подальше от волос, свежая и застенчивая, как ребенок, и комната наполнялась легким сиянием, и тени уходили прочь, и сердце господина Биньямина Леви начинало учащенно биться.
- Ну, госпожа Блюменталь, - говорил он, взволнованно улыбаясь, - нагулялись вдоволь?
- Так я же хотела сделать тебе сюрприз, - покорно отвечала она, садясь на край кровати, и в оправдание бегства с супружеской постели подносила ко рту своего скромного повелителя яблочко или бутерброд с маслом, или кусочек сахару.
Однажды он застал ее за странным занятием. Затянув пояском талию, она стояла в ночной рубашке одна посреди комнаты и, извиваясь, принимала призывные позы, словно русалка на вывеске парикмахерской. Распущенные по плечам волосы делали ее похожей на пушистого зверька, старили ее личико и вместе с тем придавали ему выражение детского кокетства. Биньямин расхохотался. На единственном примере своей жены он теперь знал, что все женщины - маленькие девочки, засидевшиеся в невестах; у всех у них тело развито больше, чем ум, и они любят окружать себя несуществующей тайной. И только позже он узнал, что маленькая Блюменталь жила в узком мирке, населенном страхами и еще двумя-тремя чувствами, тоже страшными по своей примитивности, в числе которых были любовь к нескольким существам и задушенная радость, доставляемая плотью.