4
Кончилась вечерняя молитва, но верующие из синагоги не ушли, а, собравшись вокруг печки, повели между собой спор. Они задыхались от дыма, кашляли, кричали, размахивали руками и все никак не могли решить, кому на сей раз выпадет честь оказать гостеприимство. Обычно стоило людям поглядеть на Мордехая, как его отправляли к какому-нибудь почтенному еврею, известному своим повышенным интересом к внешнему миру. Но на сей раз раввину и в голову не приходило принять пришельца за "веселого разносчика"; он счел его "паломником, подрабатывающим торговлей", и пригласил к собственному столу.
- Рабби, добрый рабби, - сказал Мордехай. - не место мне за вашим столом, непутевый я еврей. Просто, понимаете, немного грустно мне сегодня.
- А почему тебе грустно? - удивился раввин.
- Почему мне грустно? - улыбнулся Мордехай. - Потому что не получился из меня хороший еврей.
Маленький толстенький раввин еще больше выкатил и без того выпученные глаза.
- Идем без всяких разговоров! - проверещал крохотный рот, прятавшийся в бороде.
Ужин был царский, о лучшем Мордехай и мечтать не мог: рыбный холодец, говяжье жаркое, а на закуску - необыкновенно вкусный цимес. Мордехай был настолько очарован приемом, что рта не раскрывал: сидел чинно, словно в Земиоцке в кругу степенных Леви. Но когда хозяйка принесла блюдо с рожками - тут уж он не выдержал и весело похлопал себя по животу.
- Эх, братья мои, полакомимся рожками! У них же райский вкус, у этих рожков! Только увижу их - вспоминаю Землю Израильскую. Ну, а уж когда в рот возьмешь - сразу же начинаешь мечтательно вздыхать: "Всевышний, верни нас в землю нашу, в край, где козы жуют "рожки в изобилии"".
Эти слова настроили присутствующих на определенный лад, и начались вечные вопросы: когда придет Мессия? Явится ли он на облаке? Вернутся ли с того света мертвые? И чем люди будут питаться? Ибо сказано: "В тот день я заключу мирный союз между вами и всеми тварями".
- И как можем мы, кроткие агнцы мои, ускорить его пришествие? - спросил, наконец, раввин, беспомощно разводя руками.
Гости хорошо знали, что сейчас дискуссия, продолжающаяся уже две тысячи лет, достигнет той головокружительной вершины, откуда можно объять все Мироздание.
- Мы должны страдать, - начал старик, сидевший по правую руку от раввина.
Оттопырив отвислую розовую губу, прикрыв впалые глаза и не переставая качать головой, он продолжал:
- Страдать, страдать и еще раз страдать, ибо…
- Господин Гриншпан, - раздраженно перебила его хозяйка, - а что, по-вашему, мы делаем? Или вам еще мало?
- Ша, ша, - робко прошелестел раввин.
- …ибо сказано, - продолжал, как ни в чем не бывало, старик: "Страдание идет народу израильскому, как красная лента белой лошади". И еще сказано: "Мы несем на себе страдания всего мира, мы взяли на себя эту ношу, и на нас будут смотреть как на проклятых Богом и униженных. И только когда Израиль погрузится в страдания каждой косточкой, каждой жилочкой своего растерзанного на перекрестке дорог тела, тогда и только тогда пошлет Бог Мессию". Увы! - закончил господин Гриншпан, выкатив глаза, словно видел перед собой эту страшную картину. - Только тогда и не раньше.
- Господин Гриншпан, - грустно пропищал раввин, - ну, я вас спрашиваю, ну, что вам за удовольствие нагонять на нас страх? Мы что, Праведники, чтобы жить с ножом у горла? Знаете что, дорогой господин Гриншпан, поговорим лучше о чем-нибудь веселеньком: что слышно о войне?
Едва успев произнести последнее слово, раввин затрясся от хохота, хотя эту убеленную сединами шутку знали все присутствующие. Он так зашелся, что все по-настоящему перепугались за него. Но с помощью обычных опрыскиваний и постукиваний по спине приступ веселья прошел так же внезапно, как и напал на него, и раввин вернулся к столу.
- Так о чем мы тут говорили? - пробормотал он смущенно, но, заметив всеобщее неодобрение, напустил на себя задумчивый вид и замолчал.
- Я знаю, дорогой господин Гриншпан, - проговорил он, наконец, - сколь неуместной могла показаться моя шутка. Даже обидной. Но хочу вам заметить, что ни против вас, ни против ваших слов я ничего не имею. Развеселился я исключительно потому, что радуюсь субботе. Вы мне верите?
- Охотно верю, - растрогался старик, - но позвольте и мне вам заметить, что, согласно учению рабби Ханина…
Завязался разговор о смехе. Что такое смех? Каким законам он подчиняется? Каков его человеческий и божественный смысл? И, наконец, совершенно загадочным образом дошли до того, что стали выяснять, какая связь между смехом и приходом Мессии.
Оставаясь верным своему положению бродячего торговца, Мордехай до сих пор сидел тихо. Перед мысленным взором порой проплывало темно-зеленое платье. Как бы увидеть его снова? Эх, была не была! Он наклонился вперед, как делал в таких случаях отец, и важно заявил:
- Позвольте заметить. Что значит Ицхак! Имя "Ицхак" значит не что иное, как "он будет смеяться". Добавлю еще: Сарра увидела, что сын Агари, Исмаил, мецахек, то есть "смеется". Осмелюсь отсюда заключить, что сыновья Авраама, Исмаил и Исаак, отличаются между собой тем, что первому назначено было смеяться сейчас же, а Исааку, отцу нашему, - только в будущем. С приходом Мессии, благословенно имя его, все будут смеяться. А до того нужно плакать. Так скажите же мне, братья, может ли сердце истинного еврея смеяться в этом мире, если только не при мысли о мире грядущем?
После столь высокого рассуждения Мордехай поднес ко рту рюмку, запрокинул голову и, к великому удивлению окружающих, выпил залпом, как простой мужик.
Затем, прищелкнув языком, он не без лукавства добавил:
- К счастью, у нас сердца не совсем еврейские, иначе как бы мы могли сейчас наслаждаться субботним покоем?
Последнее замечание было крайне высоко оценено. Раввин усмотрел в нем хасидский дух. Он начал удивляться такому кладезю мудрости в простом разносчике товаров. Вот тут-то Мордехай и довершил свой тонкий маневр. Кокетливо наклонив голову, он сказал, что он - Леви из Земиоцка.
- А я мог бы в этом поклясться! - воскликнул маленький раввин.
- Но я вовсе не Праведник, - скромно уточнил Мордехай, широко улыбаясь обольстительной улыбкой, а про себя добавил: "Да простит меня Бог, если только Он может, но уж очень она красива".
Утром Мордехай проснулся в большой супружеской кровати, куда накануне его силой уложили раввин с раввиншей. Он сразу же пожаловался на недомогание: онемело все тело, не двинуть ни рукой, ни ногой - словом, верные признаки близкого приступа лихорадки.
Ему тотчас же дали новую кружку, и в сопровождении огорченных хозяев он отправился к реке.
- Река, река, - сказал он. - дай мне воды на дорогу.
Затем в присутствии многочисленных зрителей, хранивших должное молчание, он семь раз прокрутил новую кружку над головой, выплеснул воду через плечо и закричал:
- А теперь, река, унеси свою воду вместе с моей лихорадкой! Заклинаю тебя, река, именем нашего общего Создателя!
Вся процедура была проделана с большим искусством в истинно земиоцком духе.
Затем больной и его сопровождающие вернулись в дом раввина. Мордехая снова уложили в постель, и у его изголовья собралось много жителей местечка: их привлекала слава Ламедвавника. У него ужасный вид, беспокоились они, вот-вот на тот свет отправится! А он и в самом деле плохо выглядел, потому что провел бессонную ночь, заранее терзаясь угрызениями совести.
Кое-как дал он себя уговорить не отправляться снова в путь. Это было бы безумием! А так как лихорадка все никак не отпускала его, то он еще и согласился заменить на зиму крыжовницкого синагогального сторожа. Все пришли в восторг от такого решения, но больше всех - густая грива. Несколько дней назад он увидел ее снова: почему-то он случайно бродил вокруг колодца.
- Знаешь, твоя болезнь меня не очень-то напугала.
- Правда? - огорчился он.
- Как? Разве ты на самом деле…
Она даже отступила назад и прислонилась к колодцу. От лукавства не осталось и следа: его вытеснило выражение заботы и тревоги. Мордехай почувствовал, что у него радостно екнуло сердце, и он, как заправский бродячий торговец, лихо подкрутил усы.
- Да. Я на самом деле болел, - сказал он, хитро улыбаясь, - и теперь я болен. Да так серьезно, как никогда прежде, - закончил он выразительно.
Она так и покатилась со смеху. В тот день Мордехаю было дозволено следовать на расстоянии уже только пяти шагов. На следующий день это число сократилось до трех, а затем и до нуля. Счастливый, как ребенок, он тоже держал ледяную ручку бадьи.
Этот последний знак благосклонности его опьянил. Он не переставал говорить всякие слова: нежные, грустные, серьезные, - все, какие, по его мнению, полагалось говорить девушке из Земиоцка или из Крыжовницка, или откуда бы то ни было. Но ему дали понять, что предпочитают видеть в нем "веселого разносчика", и Мордехай с тоской в груди покорился. Вот оно что! Ей, значит, нравится в нем шут гороховый, которого он из себя разыгрывал, чтобы привлечь ее внимание. С каким удовольствием он задушил бы сейчас этого шута.
- Охота была выть на луну! - говорила девушка. - По-моему, когда любят, стараются сделать приятное. Чего на меня вздыхать? Что я, луна? Я - Юдифь.