Сам вскакивает в шлюпку, когда она отрывается от корабля. Какое-то мгновение – и корабль уже далеко впереди, и шлюпка в злых, заливающих её волнах. Гребцы успели увести ял от страшного удара о борт. Под сильными взмахами весел ял всходит на гребень, скользит по скату и снова взбирается в гору.
Павел берёт курс норд-вест. Фрегат не мог пройти за это время больше мили, при скорости семь узлов. Офицер тщательно всматривается в горизонт, держа румпель. Со шлюпки видимость не велика. Ял перебирается через бесконечное число валов, а всё же моряки видят лишь сверкание белой пены и чёрно-зелёные волны.
Лейтенант сажает на руль Сатина и становится на банку, но всё так же тщетно осматривает горизонт. Ничего! А ял уже далеко от фрегата, и временами волны совсем закрывают мачты "Крейсера".
Надо возвращаться. Канонир Егоров стал жертвой Тихого океана.
На яле ставят мачту. Гребцы могут дать отдых усталым спинам и одеревеневшим рукам. Но недолог этот отдых, потому что шквал ломает лёгкую мачту и уносит за борт. У Сатина при этом щепой разрезан лоб от виска до переносья. Павел кладёт голову раненого на свои колени, отрывает кусок своей рубахи, туго перевязывает рану. Тем временем, повинуясь приказанию, часть людей разбирает вёсла и мрачно гребёт, а другие выливают воду. Ял, постоянно захлёстываемый гребнями волн, нахлебался воды.
Наконец перевязка закончена. Павел снова на руле и ободряет матросов:
– Ничего, друзья, доберёмся!
Вот уж растут мачты фрегата. Ещё пятнадцать – двадцать минут, и ял подходит к "Крейсеру" с подветренной стороны. Вовремя! Их так давно не было видно за высокими гребнями, что Лазарев уже отдал приказание сниматься с дрейфа.
Начинается мучительная борьба за то, чтобы схватить гаки талей. Океан то стремительно несёт ял на фрегат, то тащит его параллельно борту за корму. Много раз шлюпку проносит, пока удаётся поймать нижние блоки талей и заложить гаки в подъёмные рымы. На фрегате ждут, когда ял поднимет волною, чтобы оторвать шлюпку от воды. Два отпорных крюка выставлены с борта в желании ослабить столкновение с кораблём, но при первом толчке они ломаются. Утомлённый Сатин едва не вылетает за борт. Он тут же пытается накинуть на Нахимова спасательный круг.
Лейтенант отталкивает – "незачем, ты слабее" – и упирает весло в борт фрегата. Ял вертится, прыгает в воздухе, стучится в корпус то кормой, то носом. Одна доска вылетает, нос трещит.
– Проклятая бортовая качка!.. Фрегат кренится и дёргает шлюпку. На палубе матросы, тянущие тали, валятся в кучу, и ял стремительно ударяется в обшивку всем бортом. Теперь это только груда рассыпающихся досок. И хорошо, что людям вовремя сбросили спасательные концы.
Павел поднимается на палубу последним и направляется к командиру с рапортом. Лазарев протягивает руку:
– Спасибо за службу…
Свежий ветер гонит корабль в бакштаг. Сатин стоит на руле, Нахимов проверяет курс.
– Ещё полрумба к весту, Сатин.
– Есть, ещё полрумба к весту.
– Как твоя голова?
– Спасибо, ваше благородие, вовремя обвязали.
– Не за что-с.
Сатин оглядывается, потом угрюмо, но решительно кается:
– И ещё перед вами, Павел Степанович, виноватые мы давно, с Абразиля… Так что теперь на вашу строгость по службе не обижаемся.
Запершило в горле, и вахтенный начальник хмыкает, приставляет к глазам стекло раздвижной трубы. "Тоже бразильское приобретение, с французского фрегата", – зачем-то вспоминает он, и досадует на себя, что боится делать вывод. А делать его нужно. Сатин, непримиримый Сатин, который во всём был единомыслящим со Станкевичем, теперь понял, что бегство в чужую страну измена.
"Да, Сатин, пусть тебе тяжко, и не отец тебе командир, а отчим, и мать-родина обращается как мачеха, но нет ничего страшнее и позорнее измены…"
Компасная картушка чуть колеблется. Рогатое колесо штурвала блестит начищенной медью и отполированным деревом, поскрипывает в жёстких ладонях рулевого. И тишина. Оба – лейтенант и матрос – заняты своими мыслями, всего не может сказать офицер штрафному, во всём не может признаться матрос лейтенанту.
– Так-то, Сатин, гляди ж, не давай фрегату рыскать.
И сутулый, горбоносый лейтенант медленно идёт по шкафуту; вот остановился: значит, строгий глаз, уже намётанный под рукою Лазарева, обнаружил непорядки – полощущий парус, неподвязанные концы, плохо вымытый трап.
Глава третья
Перемены и зрелость
С половины августа "Крейсер" стоял на Большом кронштадтском рейде, но в Петербурге не торопились дать заслуженный отдых экипажу. Только 2 сентября пришёл приказ, разрешавший втянуть корабль в гавань и приступить к разоружению. Работали споро и дружно, надеясь на отпуска в столицу и к родным. Павел Степанович – он стал нынче, в лейтенантском мундире, привыкать к обращению по имени-отчеству, – устроясь с холостяцким уютом в двухкомнатной квартирке, решил побывать на родной Смоленщине. Мать уже второй год вдовела, управлял общим имением брат Николай, вышедший в отставку, и на все перемены в сельце Городок было любопытно взглянуть. Когда ещё вновь моряк окажется далеко от солёной воды! Впрочем, было, конечно, не одно любопытство. С грустью и нежностью думалось о совсем состарившейся матушке, ещё чаще о том, что поутру уже не встретить на крылечке озабоченного отца, выслушивающего старосту, – лежит Степан Михайлович на погосте и во второй раз выросли на могиле цветы… Наконец, была ещё не вполне чётко осознанная потребность всмотреться в братьев, чтобы лучше узнать себя. В Петербурге Павел Степанович был считанные дни. Но, как водится, кого хотелось видеть – не заставал, а неприятный Дмитрий Иринархович попался вдруг – на входе в Адмиралтейство.
– Едешь в деревню? До нового года? Что ты задумал? – Завалишин кипятился и пылал вновь привязанностью друга, бог знает почему, наверное по привычке непременно играть действенную роль,
– Зачем ты закопаешься в деревне? Сейчас именно надо быть на глазах двора и министра. Кстати, государя на зиму ждут из Таганрога, будут большие приёмы.
Завалишин, вызванный приказом царя в столицу для объяснений по своему письму, оставил фрегат в начале 1824 года. За год уже успел обрасти связями, и хотя его сумбурный план нового ордена, по туманному либерализму своему, не встретил сочувствия Александра и Аракчеева, он чувствует себя на большой дороге к чинам и важным должностям. Престарелые адмиралы Шишков и Мордвинов снисходительно выслушивали планы молодого человека о Калифорнии. Кое-кто находил в Завалишине талант администратора, о нём заговорили как о кандидате в образованные продолжатели Баранова. Даже умница, наблюдательный секретарь Российско-Американской компании, писатель Рылеев с симпатией отнёсся к Завалишину.
Подходила осень 1825 года, осень обнажённых политических страстей. Это время, когда руководителям Северного общества уже не удаётся сохранить втайне свои замыслы. Члены общества спешат привлечь новых членов…
"Молодой, инициативный и честолюбивый офицер, к тому же моряк!.." Рылеев, не спрашивая Бестужевых, не зная мнения других моряков, членов общества (Вишневский, включённый в общество Торсоном, наверно был бы против приёма Завалишина), рассказывает Дмитрию Иринарховичу о целях государственного переворота.
И Завалишин, уговаривая Нахимова остаться в Петербурге, хочет в свою очередь распропагандировать товарища. Если Нахимов согласится, вес Завалишина в обществе как человека, имеющего свой кружок среди моряков, да ещё кругосветников, несомненно повысится.
Но как подойти к Нахимову, который не любит слов и занят одной морской службой, на все намёки Завалишина отвечает коротким "ерунда-с"? Завалишин укатал все петербургские горки, но перед старым приятелем беспомощен, раскрыт настежь, и оттого теснятся слова…
– Ты даже не увидишься с Николаем Александровичем?
– В мае, к морской кампании возвращусь. Тогда… Ну, прощай, брат, ямщик мой уже дважды стучал.
Смешон Павлу Завалишин. Уехал из Ситхи в Охотск, а рассказывает в Петербурге о попытке спасения Егорова, будто очевидец. Врёт и сам себе верит…
О декабрьских столичных событиях стало известно на приднепровских усадьбах в начале января – пришёл вызов от смоленского военного губернатора для присяги Николаю Павловичу "находящегося в отпуску лейтенанта российского флота Павла Нахимова". А в Смоленске Павел Степанович услышал, что на Сенатской площади при вооружённом столкновении сторону мятежников держал Флотский экипаж. Называли его главарём Бестужева-старшего и будто Бестужев бежал через Финляндию за границу. Дома Павел советуется с братом Николаем, осевшим в имении после смерти отца. Николай за то, чтобы Павел выждал в деревне.
– Пускай пройдёт гроза!
– И женился бы ты здесь, сынок. Не так в море потянет. Что это вы все у меня холостые. Батюшкиному роду конца хотите, – плачется постаревшая, но не смирившаяся Федосья Васильевна. Но где уж тут матери отвечать на вопрос о женитьбе. Совсем не в пору личное, будто и нет его сейчас вовсе.