- Ну, вот, поймаешь Гурлова, его и допрашивай, как хочешь, а Марью не тронь… Ну, а барин-силач что? Фордыбачил вчера?
- В квас ему на ночь сонных порошков положено. Служить к нему Степаныч приставлен.
- Сказать Степанычу, чтоб беспременно опоил, чтобы у меня заснул этот барин… Да вот что: актрису Марью с голодовки снять! На завтрак ей сегодня дать трюфелей, спаржи, гусиную печенку с трюфелями, цыплят в эстрагоне, имбирного варенья, и чтобы все первый сорт, как мне самому, да бутылку шампанского принести ей. Ты понимаешь, ради чего это сделать надлежит?
Секретарь изогнулся, лицо его выразило недоумение:
- Не понимаю.
- Потому - дурак. Надо на психологию женщины действовать… А ты говоришь - допрос! Я тебе покажу допрос!..
Дверь в это время отворилась, и второй камердинер князя, человек с совершенно бессмысленным выражением лица, войдя, шепотом сказал несколько слов секретарю.
- Степаныч доносит, - доложил тот громко, - что видел, как злодея Гурлова прятали в шкаф у себя в комнате господа Труворов и Чаковнин.
- Пойти и взять! - приказал князь.
XI
Чаковнину недолго пришлось отыскивать каморку парикмахера Прошки. Ему сейчас же показали ее, и он легко нашел маленькую дверь под лестницей, которая с особого крыльца в большом доме вела на сцену вязниковского театрального зала.
Александр Ильич постучал. Отворил ему благообразный, очень аккуратно и гладко бритый старик с редкими длинными волосами, почти совсем белыми от седины. Чаковнин назвал себя и спросил:
- А вы - Прохор Саввич, парикмахер театральный?
- Да, я театральный парикмахер, - ответил старик и добавил, пропуская в дверь гостя:- Милости прошу, если ко мне имеете надобность.
Чаковнин вошел, согнувшись, в дверь, и от него стало так тесно в каморке, что, казалось, и повернуться было нельзя. Здесь стояла постель изголовьем под образами, пред которыми на полочке теплилась лампада. На столе у единственного окна, где стояло несколько болванов с начатыми париками, лежала - очевидно, только что положенная туда - толстая книга церковной печати, развернутая.
- Я вам помешал? - сказал Чаковнин, показав на книгу. - Ну, да уж вы не взыщите, - дело у меня очень важное к вам, такое, чтобы человека спасти…
Прохор Саввич усадил его на табуретку у стола, сложил и спрятал книгу и сам остановился перед гостем.
- Да садитесь, садитесь! - повторил Чаковнин. - Я с вами по душе пришел поговорить.
Прохор Саввич сел против него, истово вытянулся и глянул умными, живыми, казалось, не опускающимися ни перед чьим взглядом глазами.
- Я готов человека спасти, - проговорил он.
"Нет, быть не может, чтобы он из простых был, верно, дворянская кровь есть в нем", - подумал Чаковнин и сказал вслух:
- Дело идет о Гурлове, Сергее Александровиче.
- Знаю, - перебил Прохор Саввич.
- Откуда же вы знаете? - удивился Чаковнин.
- То есть я говорю, что знаю, что случилось с ним вчера. Ночью к князю меня звали - помогать доктору ему кровь пускать.
- Что ж, очнулся он?
- Очнулся!
- Значит, вы ему помогли. Теперь надо помочь Гурлову.
- А захватили его?
- Пока еще нет. Надо так теперь сделать, чтобы и впредь не захватили…
- А вы думаете, что я могу помочь чем-нибудь?
- Можете! Ему надо, чтобы укрыться, достать одежду крестьянскую, бороду подвязную и парик мужицкий.
Прохор Саввич задумался, а затем сказал:
- Парик пейзанский у меня есть, борода найдется… платье крестьянское достану. Только куда же я отнесу ему все это?
- Давайте мне, я передам ему.
- Надо самому: надо показать, как надеваются парик и борода, и приладить их… Так ведь тоже нельзя…
- Ну, тогда приходите к нам в комнату, во флигель, там меня спросите или Труворова, Никиту Игнатьевича. Только дело поспешности требует.
- Как управлюсь, - во всяком случае, не замедлю, - успокоил Прохор Саввич.
"Нет, он слишком просто разговаривает, да и глаза у него честные, и волосы седые… нет, этот не станет выдавать, - рассуждал Чаковнин, возвращаясь во флигель. - Ах, забодай их нечистый, в какую историю пришлось впутаться! Неужели ж в самом деле погибать парню? Вот она, любовь-то женская!"
На крыльце флигеля стояли по сторонам дверей два мужика с дубинами.
- Вы что здесь? - спросил Чаковнин на ходу. Они не ответили. Александр Ильич поспешил пройти мимо. Его охватило предчувствие недоброго.
Он не ошибся. Войдя в коридор, он увидел, что у его комнаты собралась толпа гостей, обитателей флигеля. Все они были еще не одеты как следует. Столпились они в коридоре у двери и, видимо, с любопытством смотрели на то, что происходило в комнате, где жили Чаковнин с Труворовым.
Александр Ильич раздвинул толпу и вошел в комнату. Там стояли два гайдука, один из которых был вчерашний Иван (сегодня он казался с лица очень бледен), и секретарь князя в очках распоряжался, требуя у Труворова ключ от шкафа.
Никита Игнатьевич сидел на своей постели в беспомощном состоянии.
- Ну, что там ключ! - пел он, зевая во весь рот и вытирая глаза кулаком. - Какой там ключ?
- Ежели вам не угодно будет передать мне ключ, - заговорил княжеский секретарь, - то я вынужден буду приказать людям разломать шкаф.
- Ну, бесчинствовать я вам не позволю! - твердо сказал появившийся в это время Чаковнин и загородил шкаф своим огромным туловищем.
XII
Фигура Александра Ильича была настолько внушительна, что трусливый от природы секретарь - по крайней мере, в первую минуту - почувствовал невольный трепет и уважение к богатырю. К тому же он хорошо помнил вчерашнюю сцену на террасе, когда Чаковнин не поцеремонился даже с самим князем.
Два приведенных им гайдука едва ли смели бы теперь тут справиться быстро. (Он пожалел, зачем взял только что избитого Ивана с собою, а не другого, свежего человека.) Если затеять при помощи гайдуков драку с Чаковниным, могло попасть ему самому, секретарю.
Он не сомневался, что Гурлов, которого искал он, находится тут, в шкафу. А если он тут, то все равно можно было и не торопиться, потому что уйти Гурлову некуда.
Поэтому он решил действовать осмотрительно и применить силу только в крайнем случае, из боязни, главным образом, опять получить "дурака" от князя. Он терпеть не мог, когда князь называл дураком его, пред которым все в Вязниках низкопоклонствовали, и теперь хотел доказать, что умеет действовать умно и с расчетом.
Он основательно, не спеша и почему-то на цыпочках подошел к растворенной двери, где теснилась толпа посторонних зрителей, и попросил их разойтись, так как дело-де их вовсе не касалось.
Немногие послушались и удалились, но у большинства любопытство взяло верх, и они, переминаясь с ноги на ногу, продолжали стоять, прячась друг за друга.
- Я прошу благородных господ разойтись, - повторил еще раз секретарь.
Отошло еще несколько человек.
- Ну, если благородные господа разошлись, - сказал секретарь, - то теперь разгоните мне эту шушеру, что осталась, - показал он гайдукам.
У двери никого не осталось.
Тогда секретарь вызвал гайдуков в коридор и поставил их тут сторожить, наказав по первому знаку явиться в комнату. Затем он затворил дверь и обратился к Чаковнину, поправив очки и высоко задрав голову:
- Милостивый государь мой! В рассуждении бесчинства, о коем изволили вы упомянуть, не столь меня обвинить возможно, сколько самих вас. Находясь в доме его сиятельства князя Каравай-Батынского, вы изволите выказывать желание противопоставить насилие законным распоряжениям его сиятельства. Где ж это видано, чтобы хозяин встречал запрет распоряжаться в своем доме?
Чаковнин, давно свыкшийся с открытой рукопашной в турецких войнах, где он не раз доказывал свою силу и смелость, решительно не умел вести тонкие словесные рассуждения.
- А шут бы вас побрал и с вашим князем! - вдруг произнес он в ответ на речь секретаря.
- Ну, что там шут! - начал было Труворов, очевидно, в примирительном духе.
- Нет, Никита Игнатьевич, не мешай! - подхватил Чаковнин. - Я эту подлую рожу в кровавую лепешку расшибу, если он посмеет тут свои рацеи разводить! Я ему покажу, как с людьми обращаться…
Таких грубых слов не ожидал секретарь даже от Чаковнина. Он затрясся весь от злости, очки запрыгали у него на носу. Он задышал тяжело, с трудом вбирая в себя воздух. Припадок злости охватил его, во рту стало горько от желчи, и, чтобы успокоить себя, он налил себе кваса из графина и выпил весь стакан залпом. Через несколько секунд он почувствовал себя спокойнее и опустился на постель Чаковнина.
- Вы за такие предерзостные слова ответите, сударь мой! - сказал он Чаковнину и оперся обеими руками о постель. - Ответите… - повторил он, опуская голову. Он сейчас же вскинул ее, но она опять опустилась. - Квас… - забормотал он, - я забыл про этот квас… это квас… - и он как сноп повалился на подушки и заснул.
- Ловко! - одобрил Чаковнин, подходя к кровати и закидывая на нее ноги секретаря. - Ловко! Ведь спит как мертвый.
- Ну, что там мертвый!.. Вы бы дверь того… - протянул, понижая голос, Труворов и стал отпирать ключом шкаф.
Чаковнин прислонился к двери, чтобы держать ее, если кто вздумает войти.