- Ну, а теперь она здесь? - спросил Чаковнин, немилосердно пыхтя трубкой.
- Здесь. Две недели тому назад привезли ее сюда. Я за нею приехал.
VII
- Так какого лешего надо вам было в холопы к этому негодяю идти? - снова обозлившись, проговорил Чаковнин.
Он не мог переварить еще то унижение, в котором видел вчера Гурлова, исполнявшего свои камергерские обязанности.
- А что мне было делать? - отозвался тот. - Я приехал сюда один-одинешенек, да и вообще-то на свете один я, родни никого нет. Отец с матерью померли. Только и было у меня, что Маша на свете…
- Здесь-то вы виделись с нею?
- Нет… то есть до вчерашнего вечера не видал я ее… Приехал я сюда, о ней ни слуху, ни духу. Среди здешних театральных не показывалась она, нигде не было видно ее. Стал я расспрашивать - ни от кого даже намека не добьешься, будто и не привозили сюда Маши… Что было делать? Мерзко, гадко, тяжело, а пришлось всем пожертвовать. Одно оставалось: сделаться здесь домашним, чтобы узнать хоть что-нибудь о ней. Ведь управы не найти на него, а тут она его крепостная; значит, он может делать, что хочет… силой не высвободишь ее… Вот почему стал я этим самым камергером… Вы думаете - по охоте? Как же! Что тут испытал я - сами можете судить!..
- Ах, забодай его нечистый! - снова повторил Чаковнин, на этот раз уже сочувственно Гурлову.
- И представьте себе, - продолжал тот, - он ее голодом морит… Только вчера узнал я это.
Гурлов стиснул зубы, охватил колено руками и замолчал, уставившись потерявшими вдруг всякое выражение глазами в одну точку.
- Тогда, как угодно, сударь мой, - сказал Чаковнин, кладя руку ему на плечо, - не могу я взять в толк ваше сегодняшнее намерение, от которого воздержал вас Никита Игнатьевич…
Гурлов не ответил.
- Чего ж вы вешаться-то хотели? Нешто спасли бы этим свою милашку от голода? - переспросил Чаковнин.
- Теперь все кончено. После вчерашнего теперь все кончено! - махнул рукою Гурлов.
- Ну, что там кончено, какой там кончено! - запел вдруг Труворов и, достав из кармана шлафрока табакерку, стал толкать- в бок Гурлова и протягивать ему свой табак, чтобы попробовать хоть этим утешить его.
- Нет, молодец, не кончено, - уверенно произнес Чаковнин, - будь спокоен, высвободим…
- Ну, вот, того… - сказал, вдруг окончательно расчувствовавшись, Труворов с навернувшимися на глаза слезами, - а вы говорили, Александр Ильич, что там тарелки подавать!
- Ну, и сбрехнул, значит, сдуру, - согласился Чаковнин. - А теперь вот вам, - обратился он к Гурлову, - правую руку даю на отсечение, коли я вам не помощник. Рассказывайте дело по порядку. Где она теперь?
- Заперта, должно быть, в комнате.
- Не в подвале, значит?
- Нет, в комнате. Я ее видел вчера там. Сам он водил меня к ней. Вчера, как раздели его, надел он халат, отпустил слуг и говорит: "Возьми канделябру и ступай за мной!" Прошли мы коридором. Он подошел к крайней двери, сам ее ключом отпер. Горница штофом затянута, кровать под балдахином с кружевами, софа, а на софе ничком Маша лежит… Вошли мы, и стал он с нею разговаривать. "Ты, - говорит, - вот три дня не пила, не ела, а видела, как мы сегодня за столом кушали, ну, так вот, если меня слушаться захочешь, сама так же покушаешь". Он ее в голоде держит и с хор на свои обеды глядеть заставляет.
- Ах, чтоб ему подавиться своей оливкой! - крикнул Чаковнин и ударил в крыльцо кулаком.
Глаза Гурлова горели, кулаки были сжаты, и он заговорил быстро, едва переводя дыхание:
- Да ведь она меня видела во время обеда, как я вчера прислуживал ему! Подняла она голову от софы, а я стою с канделяброй. Глаза наши встретились…
- Ну? - воскликнул Чаковнин.
- Ну, не выдержал я, пустил в него канделяброй…
- Молодца! - вырвалось у Чаковнина.
- Он закричал благим матом, повалился. Стали слуги сбегаться, взяли его, понесли… У меня ее глаза до сих пор передо мною. Такая ненависть была в них. Да иначе она и не могла смотреть на меня, если видела меня во время обеда!.. Тут я понял, что все кончено между нами. Бросился я к себе в комнату, не помню, что было со мною… Потом помню уже себя в роще с веревкой…
- Значит, вас не тронули до сих пор? - стал рассуждать Чаковнин, - очевидно, он еще не очнулся с того момента, как вы хватили его. Может, теперь его и в живых уже нет…
- Ну, что там в живых! - сказал Труворов. - Надо того… коли он очнется… какой там… спрятать его, - и он кивком головы показал на Гурлова.
VIII
Во флигеле все еще спали. Ставни в нижнем этаже были заперты. Чистое крыльцо, на котором происходил разговор, выходило в примыкавший к березовой роще парк. С этой стороны было совершенно безлюдно. Большой дом стоял в стороне, и только из верхних окон флигеля виднелась из-за деревьев его крыша.
- Ну, нас никто не мог еще заметить здесь и никто не заподозрит, по крайней мере сегодня, что вы у нас. Пойдем к нам в комнату! - сказал Чаковнин Гурлову.
Они поднялись на крыльцо, прошли по темному коридору и благополучно очутились в полутьме своей комнаты, освещенной лишь щелями в ставнях.
- Ну-с, теперь обсудим, как нам быть! - начал Чаковнин, усаживаясь на постель.
Гурлов беспомощно опустился на стул.
- Ничего не поможет! - с отчаянием произнес он. - Она вновь никогда не полюбит меня!..
Труворов закачал головою, отчего кисточка на его колпаке замоталась из стороны в сторону:
- Ну, что там любить! Надо, какой там… человека того…
- Истину изволите говорить, Никита Игнатьевич, - подхватил Чаковнин, научившийся уже понимать бессвязную речь Труворова. - Истину чистую изволят они говорить, - обратился он к Гурлову, - суть не в любви теперь, и особая статья; любит она вас или нет - это еще ничего не известно, потому что девичий нрав таков, что забодай его нечистый… а спасти ее надо, как человека, по человечеству, значит, и для этого должны вы о себе забыть и живот свой положить ради ее освобождения.
- Именно, того, живот!.. - подтвердил Труворов с таким видом, точно не Чаковнин, а сам он произнес всю эту речь.
Гурлов поглядел на Александра Ильича, и проблеск надежды мелькнул в глазах его.
- Да, - проговорил он, - спасибо вам, вы хорошо сказали: если умереть, то за нее, не так, не зря, а за нее… Правда ваша… Ну, говорите теперь, что мне делать?..
- Да вы успокойтесь, батюшка, - улыбнулся Чаковнин. - Сию минуту делать еще ничего не приходится; вот подумаем да обсудим, а вы успокойтесь пока, поберегите себя для нее же. Вот хотите, я кваску налью вам, - и он потянулся к столику у кровати, где стоял графин с квасом.
- Нет, - остановил его Гурлов, - если уж я должен беречь себя, так этот квас пить мне не годится.
Чаковнин внимательно поглядел на него и сказал с расстановкой:
- Эге, я забыл, что вчера мне было предупреждение насчет этого кваса! Я теперь так смекаю, что за него я вас благодарить должен. Это вы мне вчера записку подбросили, теперь понимаю. Так! Значит, я вам жизнью, может быть, обязан, если в этом квасе отрава заключается.
- Отравы нет, - ответил Гурлов, - а только сонные порошки. Вы бы заснули так, что вас сегодня Никита Игнатьевич не добудился бы, а потом пришли бы люди и отнесли бы вас вниз, в погреб. Там вы очнулись бы в беспомощном состоянии.
- Ну, а потом-то как же? Или выхода нет из этого погреба?
- Есть. Только вас там довели бы разными снадобьями до помрачения рассудка и выпустили бы полоумным, а потом жалели бы, что вот, дескать, что приключилось с человеком!..
- Ах он, изверг рода человеческого, - не испуганно, но удивленно проговорил Чаковнин. - Ну, во всяком случае, благодарен вам за предостережение… Теперь я уже в неоплатном долгу пред вами…
- Ну, что там долгу! - запел Труворов, стоявший у окна и глядевший в вырезанное сердцем отверстие в ставне, - какой там… вот там!.. - повторил он, показывая пальцем в парк.
Чаковнин встал и подошел к окну.
- Вот оно что! - проговорил он. - Господин князь действовать начинает…
- Что такое? - и Гурлов кинулся тоже к окну.
- Ничего еще особливого нет, - остановил его Чаковнин, схватив за руку, - не горячитесь! По парку мужики идут цепью с дубинами. Очевидно, вас ищут. Ну и пусть ищут! Пока вы у нас - вас открыть нелегко, ну, а если откроют, так мы бунт подымем и, во всяком случае, живыми не сдадимся. Ведь не сдадимся, Никита Игнатьевич? - обернулся он к Труворову.
- Ну, что там не сдадимся! - протянул тот. - Какой там бунт… надо его того…
Он отворил платяной шкаф и осматривал его внутри, а сам прислушивался к тому, что происходило во флигеле.
Наверху уже слышалось движение. Где-то хлопнули дверью. Внизу в коридоре прозвучали шаги. Сторож хлопал ставнями, отворяя их на другом конце флигеля.
- Того! - проговорил Труворов, показав Гурлову на шкаф.
Тот вскочил в него, но не успел Никита Игнатьевич захлопнуть за ним дверцу, как дверь растворилась, и на пороге показался Степаныч.