- У вас будут неприятности, - предупредила я. - Арестуете двоих, а выпускать придется троих.
- Мадам, я ценю ваш юмор, но…
Сережа вступил в переговоры с ажаном.
- Хорошо, - горячился ажан, - я вас отпущу, вы пойдете, а навстречу немецкий патруль!
Шагах в десяти прозвенело, будто кто из пригоршни высыпал железяки.
- Вот видите, - показал он в ту сторону, - еще и это.
Ажан сердито почесал затылок, сдвинул на глаза глянцевый козырек фуражки. Поправил, сердито посмотрел на меня.
- Хорошо. Дальше пойдем вместе, я доведу вас до госпиталя, а потом арестую одного вашего мужа за хождение по улицам во время воздушной тревоги.
- И комендантского часа, - напомнила я.
- И комендантского часа! - рассвирепел ажан.
Они подхватили меня с двух сторон, и повели дальше. До госпиталя оставалось еще два квартала. Чем ближе становилась цель, тем громче пели осколки. Казалось, они падают прямо с неба. Тогда мужчины прижимали меня к стене дома, заслоняли и с тревогой смотрели вверх.
В госпитале нас приняли с причитаниями: "Ай, ай, как же так, во время тревоги!" - захлопотали, повели рожать. А Сережа и ажан бегом добежали до участка и всю ночь потом резались в белот, самую утешительную карточную игру во всяких непредвиденных жизненных ситуациях.
Мой ребенок появился на свет рано утром, когда только-только заголубело небо за окнами. Пожилая акушерка сказала:
- Родилась девочка.
Я приподняла голову:
- Не может быть - мальчик!
Акушерка возмутилась:
- Как это - не может быть! Что же, я, по-вашему, слепая? Пожалуйста, смотрите сами - девочка.
И поднесла к моему носу что-то красное, жалобно пищащее - мяяя! мяяя!
- Что же вы мне попкой суете - вы личико покажите!
Акушерка засмеялась и унесла девочку к специальному столику, там стала с нею что-то делать.
Через некоторое время меня отвезли в небольшую трехместную палату, а еще через два часа сестра принесла белый сверток с выпростанными поверх пеленок ручками в бумазейных рукавичках. Сестра доверительно улыбалась:
- На редкость хороший и спокойный ребенок.
Она приложила на редкость спокойного ребенка к моей груди и ушла, а две соседки потянулись смотреть на нас. Девочка деликатно помусолила сосок, повела в никуда неопределенным взглядом и закрыла глаза.
- Она не ест! - испугалась я.
- Не бойтесь, - прошептала рыженькая, вся усыпанная веснушками, соседка, - они ее накормили. Они принесли, чтобы девочка сразу привыкала к груди.
Позже сестра забрала ребенка и уложила в колыбельку в ногах кровати. Это было рядом, в одной комнате, но показалось, будто отняли целое состояние.
Под вечер пришел Сережа, обидно разочарованный бесславным исходом дела. Он с таким нетерпением ждал сына. Смотрел недоверчиво и даже враждебно на крохотное создание.
- Вы странные люди, мужчины, - обиженным голосом выговаривала я, - вам подавай одних мужиков, а нам хоть на свет не рождайся.
Он стал оправдываться, согласился назвать девочку Викторией, в честь сестры, потом его попросили уйти. Я жалобно посмотрела на своих соседок.
- Это бывает, - уверяли они меня, - многие мужчины поначалу боятся новорожденных, но не хотят показывать. Вот увидите, ваш будет прекрасным отцом.
В госпитале я хорошо отдохнула и подкормилась. Первые дни, пока врачи не разрешали вставать, вторая соседка, еще не родившая, украдкой от сестер вынимала детей из колыбелек и приносила нам. И мы любовались на своих деток, смотрели подолгу, привыкая.
Приходили навестить нас тетя Ляля и Татка. Тетя Ляля, позабыв обо всех предостережениях, наклонялась над внучатой племянницей, приговаривала:
- Ты моя маленькая, ты моя хорошая, Ника ты моя Самофракийская!
Самофракийская сморщилась и чихнула. С легкой руки тети Ляли мы стали звать Викторию Никой.
Через две недели нас отпустили домой. Перед уходом сестра долго учила пеленать младенца.
- Смелей, смелей, - подбадривала она меня, видя, как я копаюсь.
И вдруг, к великому моему ужасу, взяла мою девочку за ножки, перевернула вниз головой, ловко подхватила за грудку и подняла.
- Вот мы какие!
На короткой шейке качалась неуверенная головка, силилась подняться и удержаться в нормальном положении.
Посреди комнаты мы поставили на двух табуретках большую бельевую корзину из ивовых прутьев. Положили внутрь заранее приготовленный тюфячок, застелили белым - получилось уютное гнездышко. Обитатели дома приходили знакомиться, и я страшно гордилась таким вниманием.
Нежданно-негаданно пришла навестить новорожденную Миля. Я думала, она давно бежала из Парижа, а оказалось - нет. Миля восхищалась Никой, нянчила, носила на руках, но была грустна.
- Какая ты счастливая, Наташа! - говорила она, не отрывая глаз от ребенка, - а я вот пришла прощаться. Боюсь дольше оставаться в Париже. Мы хотим… я и еще одна девушка, тоже еврейка, хотим перейти в свободную зону. Сейчас многие переходят. Говорят, это не так уж сложно.
Мы стали ее отговаривать.
- Попадешься. Одна, без помощи. Уж лучше тогда остаться.
- Нет, - отвергла она наши уговоры, - я решила. Раиса Яковлевна звала с собой, они где-то на севере, но мне было неловко навязываться, я не поехала. А теперь поздно… А Вилин муж погиб, знаете?
Миша не успел уступить дорогу немцу, и тот застрелил его в упор прямо на улице. Это случилось накануне отъезда Стерников.
- Такие дела, - уложив Нику, села напротив меня Миля, - такие дела. И пока мне не нацепили звезду, я попытаюсь уйти.
Мы предложили обратиться к матери Марии. Пусть бы ей тоже выдали свидетельство о крещении. Миля покачала головой.
- Нет, ребята. В какой вере родилась, в такой и умру. Если уж суждено умереть. Да и не в этом дело. Не такая уж я верующая.
- А в чем?
Миля поднялась, походила по комнате, встала у окна. Отогнув занавеску, смотрела на улицу.
- А я не хочу ни от кого скрывать, что я - еврейка. Почему я должна скрывать? Почему это должно быть позором, что ты - еврей? А я, например, горжусь. Да, я еврейка! И только за это меня могут убить? Пусть. Но пусть убьют еврейку. И пусть потом все, кто сейчас спокойно взирает на это, сочтут и меня в списке убитых!
- Миля, Миля, - хватался за голову Сережа, - о чем вы говорите! Что за мысли о смерти! Если можно спастись, надо спасаться, а не рассуждать.
- К великому моему сожалению, я и спасаюсь. Я для того и хочу перейти в свободную зону, чтобы спастись. Вы думаете, я их не боюсь? Я их панически боюсь. Мне даже стыдно, как я их боюсь. Но цеплять на себя звезду, молчаливо соглашаться, что я человек второго сорта, не стану. Уж лучше как Миша. Взять и не уступить дорогу.
- Ты думаешь, он сделал это специально?
- Не знаю, - упрямо смотрела она серыми, чуть выпуклыми глазами. - Не знаю. Но мог. Хоть тихоня был. И мне стыдно, что вот он - мог, а я не могу.
- Подождите, подождите! - мучительно тер лоб Сережа. - Что он выиграл? Его убили на месте - и все.
- Да, - задумчиво кивала Миля, - его убили. Но в тот момент он был человеком.
- Ну, тогда я, по-вашему, тоже должен выйти на улицу и начать орать "Гитлер - дурак" или что-нибудь в этом роде?
- Нет, вы не должны этого делать, Сережа, вы не имеете права.
- Почему?
- У вас маленький ребенок.
- Ага, значит, по-вашему, у меня появился заслон, ширма! Только поэтому я не имею права на протест. И что же, именно для этого мы и родили ребенка?
Они кололи друг друга сердитыми взглядами, а я молчала и боялась только одного, как бы сгоряча Сережа не побежал на улицу и не начал кричать "Гитлер - дурак!". С него могло статься. Он продолжал:
- И что же, и что же, по-вашему, Миля, выходит - мать Мария и отец Дмитрий не должны делать того, что они делают?
- Нет, почему же, пусть. Они делают благое дело. Господи, да они хоть что-то делают! Пусть крестят понарошку, раз нет иного выхода. Для себя я этого не приемлю, но если таким образом можно кого-то спасти - пусть. Но это компромисс. Вы согласны с этим? Согласны?
- Согласен, - подтвердил Сережа.
- Но вы согласны, что частным компромиссом нельзя спасти целый народ, если другой народ решил его уничтожить, а остальные народы дают молчаливое согласие на это уничтожение?
- Да нет же, Миля, что вы, не так.
- Бросьте, Сережа, бросьте, именно так. Иначе бы не бегала я, как трусливый заяц. И давайте перестанем, мы все равно ничего не решим.
Она собралась уходить. Достала из сумочки гребенку, расчесала пышные волосы, рассыпанные по плечам. Достала зеркальце, посмотрелась. Наверное, ей доставляло удовольствие смотреть на свое отражение, на чистое лицо, на густые с атласным отливом брови. Потом она сложила все обратно, откинула на кровать сумочку, обхватила скрещенными пальцами коленку и стала покачиваться, мечтательно улыбаясь.
- Вот кончится война… Если все будет хорошо, уеду в Палестину. Там у меня старшая сестра. Там очень трудно, но там своя земля. Я это теперь хорошо понимаю, что значит своя земля. А раньше смеялась, - тряхнула кудрями. - Не бойтесь за меня, все будет хорошо. Я чувствую, все будет хорошо. Мы обязательно встретимся после войны, - и, заметив, что Ника лежит с открытыми глазами, наклонилась к ней, - дай-ка я тебя еще подержу. Иди сюда, моя маленькая, иди сюда, моя хорошая… А мокрая! И молчит. И лежит себе. Ну-ка снимай свои пеленки. Вот так, вот так. Так-то лучше. А мать твоя удивляется, откуда это Миля так хорошо знает, как надо пеленать таких хороших маленьких. А у Мили братиков и сестричек было мал-мала пять.
- Где они, Миля? - осторожно спросила я.