Лагерь на Cote d’azur получился отличный. Словно шагнула обратно в детство. Римма Сергеевна прозвала наше сообщество девичьим монастырем. Мужчин и вправду мало. Петр Петрович, заведующий хозяйством, он же водитель дряхлого нашего автобуса, усатый повар дядя Миша и молоденький его помощник.
Жили на горе, в наполовину разрушенной вилле. К морю вела каменная лестница с выбитыми ступенями, кругом зеленел запущенный сад. Олеандры, мимозы, пальмы - все перевито ползучими ветками, не пробиться сквозь чащу. Второй этаж выходил на широченную террасу с видом на море. В теплые ночи на ней спали, но когда начинался мистраль, уходили в комнаты и мучились из-за писка и беготни мышей.
И снова Париж. Возвратилась с Атлантики и младоросская спортгруппа. С этого времени я зачастила на улицу Дальре. Татка же, напротив, стала ходить от случая к случаю, потом бросила - не прижилась.
В ближайшее воскресенье отправилась навестить Татьяну Алексеевну. Позвонила у знакомой двери. Открыла новая гувернантка Франсин, Маргарита Ивановна. Существо безбровое, длинноносое и невероятно плаксивое. Я ее и прежде встречала в этом доме.
Грохот падающего стула, вихрь - Фроська бросилась мне на шею.
- Моя Наташа пришла! Моя дорогая fillette!
- Франсин, разве можно так шуметь! - накуксилась Маргарита Ивановна, - у меня может начаться мигрень.
От нее я узнала все новости. Няня Стефа уехала в Польшу к сыну. Татьяне время от времени делают мелкие операции. Вот и сегодня она ушла на массаж.
В перерывах, когда Фросенька убегала в детскую принести показать новую куклу или пригоршню стеклянных шариков, Маргарита Ивановна, наполняя слезами глаза, жаловалась на Татьяну, на ее вконец испорченный характер.
- Она стала такая нервная, такая резкая. Срывается, кричит. Невыносимо, невыносимо…
Мне тяжело было находиться в этой квартире. Сколько воспоминаний! Там, у окна, чтобы лучше видеть работу, любила сидеть Оленька. Приходила няня Стефа, складывала руки под передником, спрашивала: "Девочки, а не пора ли нам отведать горячих коржиков?"
Заглянула в комнату, где была наша мастерская. Заброшено, пусто. С голых болванок некому даже пыль стереть. Поиграла часок с Франсин и ушла. Татьяны Алексеевны так и не дождалась.
Нам больше не суждено было встретиться. Еще два раза приходила и всякий раз не заставала ее, и только от общих знакомых стороной доносилось, что живет Татьяна Алексеевна тихо, замкнуто, почти никого не принимает, все свободное время отдает мужу и дочери.
Во время войны Бертран дю Плесси погиб на линии Мажино. В 1945 году, забрав Фросеньку, Татьяна Алексеевна навсегда уехала из Парижа к отцу в Америку.
12
Не та мастерская. - Стерники. - Судьба. - Сережа
В эту большую французскую мастерскую я пришла по объявлению. Хозяин, типичный чернявый француз, весьма любезен:
- Я возьму вас на пробу, на два дня. Вот фетровые колпаки, фасоны придумайте сами. Когда шляпы будут готовы, принесите показать, - он позвал кого-то, - Жанин, найдите для новой работницы место, покажите, где болванки, сушилка и прочее.
Мастерская - необъятная комната с подсобками. Жара, духота, шум. Работниц много, работают парами. Мастерица первой руки, мастерица второй руки. Между парами ни дружбы, ни мира. Первой руке не выгодно, чтобы вторая обогнала. Конкуренция, борьба за место. Между работницами бегают, разрываются на части арпетки. Этих и вовсе держат в черном теле. Подай, принеси, нагрей, просуши! Учить их чему-нибудь и в голову никому не приходит. Ох, долог, труден путь от арпетки до мастерицы первой руки. Как не вспомнить мою дорогую Татьяну!
Ко мне подходит кудрявая девочка лет пятнадцати:
- Отнести в сушилку?
- Нет, подожди, я еще не кончила натягивать фетр. Ты умеешь это делать?
Она отрицательно мотает головой, тугие локоны шлепают по щекам.
- Смотри, тянешь, потом закрепляешь гвоздиками и тянешь дальше. Если потянуть сразу резко, можно порвать фетр.
Рядом с нами работает мастерица с жилистыми руками и сутулой спиной, смотрит неодобрительно. Я закончила, девочка благодарно улыбнулась и унесла заготовку в сушилку. Локоны так и плясали над ее тонкой шейкой. Я взяла следующий колпак. Что бы такое интересное придумать?
- Хорошо, - похвалил через два дня хозяин. - Сделано со вкусом, есть линия. Я вас беру, только учтите, работать придется в два раза быстрей.
Вечером я пришла домой и сказала маме, что на работу меня не взяли. Молча поела, больше ковырялась в тарелке, молча ушла к себе. Не зажигая света, бросилась на кровать тихо плакать в тряпочку. Не взяли…
Еще как взяли! Даже похвалили. Завтра можно идти и приступать к работе. И платят прилично.
Но я не пойду. Я постыдно, трусливо сбежала. Даже за деньгами за два пробных дня не пойду. Не смогу. Я не выдержу там!
Зажегся свет, вошла мама.
- По какому случаю рев?
- По случаю вранья, - ответила я глухо в подушку.
- Тебя приняли, - догадалась мама, - тебя приняли, но ты не хочешь там работать.
Я промолчала. Мама села рядом, повернула к себе мое заплаканное лицо. Я прижалась к ее ладони и стала рассказывать все по порядку. Мама внимательно слушала и вытирала краем простыни каждую мою слезищу.
- Бедная моя девочка, - вздыхала мама, - и тебе, как и всем нам, тоже не повезло. Но что я могу сделать? Что я могу?.. Ты в мастерскую эту не ходи. Раз чувствуешь, что не можешь, - не ходи. Господи, хоть бы детям твоим посчастливилось!
- У меня не будет детей! - заорала я.
- Это почему?
Я прикусила язык. Она не знала правды. Я заторопилась, чтобы она ничего не почуяла.
- Не хочу больше выходить замуж. Хватит с меня одного опыта.
- Дурочка, - усмехнулась мама, - и куда вы торопитесь? Встретишь, полюбишь хорошего человека, все у тебя наладится. А работу ищи другую.
Легко сказать! И многое можно было бы сказать. Упрекнуть за Бориса Валерьяновича. Плохо отговаривала, плохо противилась, только рыдала беспомощно во время венчания. За несбывшиеся мечты о театре. За Сашу… Но зачем? Разве она виновата? Она безропотно выслушает мои упреки, станет смотреть жалкими глазами.
Мы молчали. Смотрели друг на друга и все-то - и она, и я - все-то мы понимали. Она свою вину знала, я - свою. Зачем же вслух? Que faire, faire-то que, как говорили в таких случаях в Париже.
Работу помогла найти Марина. Производство шелковых шарфиков заглохло. Они вышли из моды. Ей удалось найти место по кустарной раскраске пасхальных яиц, смешных деревянных человечков и прочей дребедени. В том же доме была еще одна мастерская, шляпная, и туда как раз требовалась работница. Марина принесла адрес, на следующий день я отправилась на поиски удачи.
Повезло. С хозяйкой договорились сразу, и в тот же день приступила к работе.
Хозяек было две, мама и дочка. Мама - Раиса Яковлевна Стерник, дочь - Виолетта, Виля. Муж Вили - коммивояжер, в постоянных разъездах, тихий и добрый еврейчик. Мать и дочь тоже добрые, чуточку смешные и, что удивительно для евреек, совершенно не практичные.
Мастерская находилась прямо на квартире, где они и жили. Шляпы делались дорогие, на заказ. Клиентуру составляли большей частью польки и богатые еврейки, но иногда приходили и француженки. Работали мы втроем и громко именовались "Мезон Рашель" - "Дом Рашель".
Раиса Яковлевна говорила на русском, польском, французском и еврейском. На всех языках с сильным акцентом. Не знаю, правда, как насчет еврейского, в данном случае судить не могу. Ко мне она с самого начала стала относиться по-матерински. В перерывах я завтракала вместе с ними, и она заставляла меня есть как можно больше.
- Кушай, кушай, все вкусно. Никто так вкусно не стряпает, как старые еврейки. А девушка должна быть кругленькой. Какому мужу понравится костяшки такие обнимать?
С набитым ртом я всячески пыталась отвергнуть возможное замужество. Раиса Яковлевна с сомнением разглядывала меня.
- Она мне будет рассказывать!
Помимо нашей троицы в квартире каждое утро появлялась некая Дуся. Она изображала femme de menage. Нелепое, забитое создание.
В тридцать пять лет выглядела старухой, с наполовину выбитыми зубами, шамкающим проваленным ртом и седыми, свалявшимися в паклю волосами. Был у нее муж по имени Ваня. И колотил он бедную Дусю смертным боем после каждой хорошей попойки. Хорошая же попойка полагалась ему по расписанию через день. Понять, каким ветром занесло в эмиграцию этих несчастных, не было никакой возможности.
Дуся ходила в лавку за продуктами, убирала квартиру, делала постирушки. Все одинаково плохо. Когда Раиса Яковлевна отчитывала ее, стояла, опустив голову, уронив безвольные руки, и молчала, как убитая. Каждый раз Раиса Яковлевна грозилась уволить ее и не увольняла.
- Я прогоню - кто возьмет? Она в другом месте и пяти минут не продержится.
И была еще одна странная личность в этой квартире. Он появлялся раз в день, всегда с черного хода, здоровенный детина. Не руки - ручищи, не ноги - ножищи. И крохотные беспокойные глазки под нависающей надо лбом буйной чупрыной.
- Кто это? - спросила я у Раисы Яковлевны.
Она ответила почему-то шепотом:
- Это русский донской казак Федя.
Как будто бывают французские или китайские казаки!