Бомбардировщик оказался в центре смертельных линий. Казалось, что всё стреляющее с земли, направило жерла своих орудий в сторону этого мечущегося в прожекторных лучах самолета. Лучи прожекторов вокруг него стали молочно-белыми от разрывов зенитных снарядов. Но вот среди этой белизны показался черный след, который с каждой секундой становился все гуще. Это было попадание. Сбитая машина падала, сопровождаемая лучами, продолжая гореть. Мы понимали: шансов на спасение у экипажа нет, под крылом глубокий вражеский тыл.
– Командир, кто это? – спросил я.
– Если не ошибаюсь, Решетников… – тихо проговорил командир.
– Там же Мишка Скворцов! – закричал я. – Этого не может быть, как же так?
С Мишкой мы вместе учились в училище и служили в Гатчинском полку, вместе летали на задания, его гибель была выше моего понимания. Я видел этот горящий самолёт и не мог поверить, что там, за стёклами штурманской кабины горит мой друг, Мишка, Скворцов.
– Мы ничем им помочь не сможем, – жестким голосом сказал командир и, чтобы вывести меня из прострации, сказал: – Не расслабляться, а то пойдем вслед за ними.
Гибель Мишки стала для меня шоком. За месяц войны, конечно, были случаи невозвращения товарищей с боевого задания, но здесь, на моих глазах, погиб мой друг, которому я ничем не смог помочь. Эта невозможность прийти на помощь острой занозой засела в мозгу. Мысли не отпускали меня. Даже выполнение штурманских обязанностей отошло куда-то на второй план. Рукавом реглана я вытер лицо: то ли пот, то ли слезы… Командир понимал, что творится у меня на душе и для отвлечения от тяжелых мыслей вслух заметил:
– Ну все, прожектора прошли. Саша, где мы?
Этот голос, прозвучавший в наушниках, вернул меня к действительности, я огляделся и с удивлением для себя обнаружил, что прожекторов действительно нет, зенитных разрывов не наблюдается. Посмотрел на карту и сказал:
– Прошли зону ПВО Берлина, через двадцать пять минут – Балтийское море…
Я выполнял свою работу на автомате. Проверял скорость, сверял курс, старался загрузить себя работой, но это мало помогало. Внезапно я почувствовал, что начинает мерзнуть спина. Представляешь? Во время боевой работы пот застилал глаза, меховая одежда реально мешала, а сейчас, в спокойном полёте, – холодно. А ведь смеялись, когда надевали в полет меховые регланы и унты.
Полет продолжался. Но смертельная усталость навалилась на плечи. Стрелки приборов подрагивали на приборных панелях. Нас особенно волновала сейчас стрелка топливомера, которая, казалось, с неестественной быстротой приближалась к нулю. При полете на Берлин встречный юго-западный ветер заставил перебрать топлива.
Впереди, на востоке появилась светлая полоска, приближался рассвет.
Вдруг в наушниках раздался голос радиста:
– Товарищ командир! Ведущий на связи.
Затем сквозь треск эфира прозвучал голос ведущего группы:
– База, я второй, возвращаемся, подходим к аэродрому. Топливо на нуле. Все садимся напрямую. Держите наготове тягачи, могут быть самолеты, которым не хватит топлива до рулежки. Всё, руководи.
– Это про нас, – сказал мой командир и, убирая газ, плавно стал отжимать штурвал от себя. Стрелка топливомера уверенно лежала на нуле. Хорошо, если кончится на полосе, а если раньше?
– Саша, сколько до полосы?
– Три минуты. Второй уже приземлился, дотянем.
– Хор-рошо бы! – произнес командир. Тут чихнул правый двигатель.
– Садимся с планированием. Экипажу быть готовым к жесткой посадке. Все, с богом!
Вот и полоса, главное – дотянуть до нее, и вот колеса коснулись земли…
– Ну, спасибо, родной! – командир погладил штурвал.
В это время работавшие с перебоями двигатели, высосав последние капли топлива, заглохли. Самолет бежал по инерции с вращающимися винтами, которые уже не влекли его вперёд, а вращались от набегающего потока воздуха. Когда самолет готов был уже остановиться, командир свернул с полосы, чтобы дать возможность приземляться тем, кто заходил на посадку после него…
Заглохли моторы, и такая звенящая, прямо-таки мирная тишина установилась вокруг! До построения еще было время, и мы, подстелив под себя меховые регланы, завалились в траву. В полете были минуты, когда казалось, что бороться со сном нет никаких сил. А сейчас есть несколько минут, вот стоит закрыть глаза – и провалишься в это блаженное так ожидаемое небытие. Но глаза почему-то смотрели в темноту, ничего не замечая вокруг, сна не было. Перед глазами, как на экране кинематографа с замедленной съемкой, проходили картины полета, ночное небо Берлина, пересечённое многими прожекторами и… падающий самолет, в котором горел Мишка… Помолчали.
– Да, Сашок, тяжело терять друга, но это неизбежно – война. А в целом, я считаю, что тебе повезло, участвовал в таком деле, – задумчиво проговорил Пётр.
– Ты знаешь, Петя, я так не думаю. Во-первых, на моём месте мог оказаться каждый. А во-вторых, меня это участие, порой, даже угнетает. Ведь мы бомбили город, в котором живут не только воюющие фашисты, но и мирные жители. Когда мы бомбим военные объекты, железнодорожные составы и станции, танковые и механизированные колонны, мы их видим и с ненавистью уничтожаем врага, а здесь бомбы летят в темноту, на головы людей.
– Это ты, брат, загнул, – больше успокоил товарища, чем возразил ему Гамов. – Тебе что, политинформации не читали. Сколько наших мирных городов бомбили фашисты? А ты знаешь, что ваши бомбардировки – это не что иное, как ответ Сталина на бомбёжки Москвы?
– Да, знаю я всё, Петя.
– Не мучай ты себя, всё было сделано правильно и своевременно, – и чтобы увести разговор на другую тему, Гамов продолжал: – слушай, а кто у тебя ещё есть, кроме отца?
– Все есть, – не понял вопроса Саша. А говорить о родных, конечно, куда приятнее, чем о войне. – И мать есть, и пять сестёр, и брат. Младшая сестра – Нина – родилась всего полгода назад, уже после того, как отец ушёл на фронт.
– Вот это молодец! А как же его взяли на войну от такой семьи? Ведь и ты на фронте.
– Да разве он один такой? Вся страна воюет.
– Ты прав, Сашок. А чего же ты про подругу ничего не говоришь? Есть, поди, признавайся, – Пётр игриво потрепал Сашу по плечу.
– Нет у меня никого. До училища не успел, а потом закружило-завертело: учёба, полёты, экзамены, распределение и война. А на войне, сам знаешь, не до любви.
– Удивляешь ты меня, Саша. Для такого дела, как любовь, не должны мешать ни экзамены, ни учёба, ни полёты. Просто ты её ещё не встретил. Но не горюй, она обязательно появится.
Пётр проговорил эти слова с какой-то еле заметной грустью и полез в карман за папиросами. Достал пачку, предложил Саше:
– Закуривай, а то мы за этой болтовнёй ни разу не покурили.
– Спасибо, я не курю.
Гамов удивлённо посмотрел на Сорокина, но промолчал. Достал папиросу, прикурил и с наслаждением затянулся.
– Слушай, Петя, а что это мы всё обо мне да обо мне, расскажи о себе.
– Ну, у меня биография поскромнее твоей, рассказывать особо нечего, – Петра очень угнетало то, что ему не пришлось воевать в боевых частях. – Как у всех – школа, завод, потом Балашовская лётная школа, которую окончил в 1936 году. В часть не послали, оставили в школе инструктором. Здесь, как ты прекрасно понимаешь, каждый день – взлёт, посадка.
– А вот откуда умение красиво сажать самолёты…
Пётр усмехнулся. Саша коснулся любимой темы. Полёты были главным делом его жизни:
– Когда началась война, просился на фронт, но просьбы оставались без ответа. В декабре 1941 года вызвал начальник школы: "Просился на фронт?"
– И сейчас прошусь.
– Поедешь в Ирак. Это тоже фронт. Будешь оттуда перегонять на фронт американские и английские бомбардировщики.
Я сказал "Есть!", повернулся и с радостью пошёл собирать вещи. Мне казалось, что погоняю самолёты на фронт, а там какнибудь и переведусь в боевую часть. Но поворачивается дело, как видишь, совсем не так. Перевёлся опять в перегоночную.
– Это, Петя, судьба. До конца войны далеко. Её на всех хватит, повоюешь еще.
Успокоив друга, Саша перевёл разговор в романтическое русло.
– А у тебя девушка есть? У такого пилота, как ты, её не может не быть.
– У меня, Саша, есть семья. И жена есть, и дочка, – вздохнув, ответил Пётр.
Во всех разговорах он старался не затрагивать эту тему. Ситуация ему самому была не понятна.
– В начале войны жена с заводом, на котором работала, эвакуировалась в Курган-Тюбе. Прошёл год как они уехали, но ни одного письма, ни одной весточки.
– А ты сам-то писал? – спросил Саша.
– Писал и продолжаю писать. Я понимаю: в Ирак писать мне было нельзя. А теперь – сменился адрес. Как прибудем на место, сообщу новый, надеюсь, получу какое-нибудь известие.
– Вполне возможно. Я думаю, что ты прав. У нас-то и в мирное-то время почта работала не очень, а сейчас… Случиться, по-моему, нечего не могло, ведь Средняя Азия далеко в тылу.
– Я тоже так думаю, но, знаешь, как-то не спокойно…
В жизни каждого человека бывают минуты, когда хочется выговориться, раскрыть себя перед кем-то. Вот такие минуты в эту ночь и пережили наши герои. Они просидели до наступления нового дня, рассказывая друг другу о себе, о родных, о том, что пройдено.
Ночь посерела. Сквозь темноту стали просматриваться силуэты нар, установленных вдоль стен "теплушки", на которых спали авиаторы. Разговоры сами собой иссякли, ночные собеседники сидели и молчали, глядя в приоткрытую дверь вагона. Сквозь проем влетал поток встречного воздуха, наполнявший вагон утренней прохладой. А впереди, на горизонте, уже появилась светлая полоска, которая несла с собой рассвет.