- То-то. Спрашивай всех: как твоя есть фамилия? Нет кого, возьми да и перекрести в книжке. На и отвяжись… Кончай курить!
Артель не успела еще как следует начать работу, а с каравана уже пришли рабочие за паклей и стали ругаться.
- Лодыри царя небесного…
- Давай, давай! Пошевеливай!
- Отвяжись, худая жись.
Мы не успевали готовить паклю. Вслед за ремонтными рабочими приходили водоливы, подручные.
- Набрали тут богадельщиков, - ругались водоливы. - Срамота одна, а не работа.
- А ты сам потереби! - огрызались теребильщики.
- Я тебе потереблю, сукин кот!
Теребить паклю было нелегко. Прежде всего приходилось развивать на пряди обрубки каната, потом раскручивать каждую прядь, и только после этого начиналось уже самое теребление. Работали вручную. Только один работник, с искалеченным лицом, теребил паклю на "ерше". Это толстая доска с гвоздями, напоминающая щетку. "Ерш" был укреплен на тяжелой колоде. Работник набирал в руку пучок раскрученных прядей и изо всей силы лупил им по железной щетке. Получалась пышная мелкая пакля. Я тоже было попробовал потеребить на "ерше", но у меня ничего не вышло. Не хватало силенки.
В первый же час работы заболели кисти рук. Но отдохнуть было нельзя. То сам Юшков стоял над душой, то подгонял приказчик:
- Робь, парень. Бог да хозяин Сенька чужие труды любят. Думай, что не веревку, а самого господа бога теребишь, тогда легче работа пойдет, бурлацкая твоя богородица.
Перед полдником я пошел по сараю с табелем. Подошел к работнику на "ерше", спросил, как его зовут. Он с улыбкой ответил мне:
- Андрей Заплатный. Разве не слыхал?
Женщина в соломенной шляпе назвалась Екатериной Паниной. Я отметил их в табеле и подошел к следующему работнику. На мой вопрос, как звать, он отвечает:
- Василь Иваныч.
Обращаюсь к его товарищу:
- А твоя как фамилия?
- Василь Иваныч.
- А тебя как зовут?
- Василь Иваныч.
Их четверо, и все Василии Ивановичи! А в табеле совсем не было таких имен.
- Может быть, вас в список не записали? Давно работаете?
Они ответили хором:
- Давно… Третье лето.
Ко мне подошел худой, высокий, черный, как кочегар, рабочий.
- Они чуваши, - объяснил он мне. - Одним словом, забитые люди. Боятся настоящее имя свое назвать. И место их самое забиенное…
Он помог мне найти в табеле фамилии чувашей и назвал себя:
- Кондряков Михайло Егорович.
- Кондряков? - переспросил я. - Не увальский ли?
- С увала. А что?
- Значит, земляки.
- Не может быть, - удивился Кондряков. - Ты откуда?
- Из Балдина.
- Да ну! Смотри-ка ты, какое дело…
По увалу, в бурлацких поселках, вот уже лет восемь шли разговоры о Михайле Кондрякове. В девятьсот пятом году кузнец Кондряков сжег на Каме склады графа Строганова. Его поймали и куда-то увезли. Одни говорили, что он вернулся и по ночам в своей старой кузнице деньги кует, другие - что давно в Сибири сгнил. Разные были слухи.
А я теперь разговариваю с самим Кондряковым. Из детского любопытства я, конечно, был рад этой встрече. Да и сам Кондряков был доволен, что увидел земляка. Я не успевал отвечать на его вопросы.
- Проживаешь где? - спросил он.
- У Казаковцева остановился, у бакенщика.
- У Петра Николаевича? Добрый старик, знаешь ли, только придурковатый. Известный бурлак на всей Каме. Верно, и про Андрюшку рассказывал?
- Говорил.
- Одинокий человек…
У входа в сарай послышался голос Юшкова. Нам пришлось разойтись, и мы условились встретиться в обед у бакенщика.
Я стал продолжать свой обход. В конце сарая, где от пыли слезились глаза, работала молодая женщина. В углу на пакле лежал грудной ребенок. Когда я подошел, ребенок заплакал. Мать, отвечая на мои вопросы, взяла его на руки. В это время незаметно, как кошка, к нам подкрался Семен Юшков.
- Молод еще с бабешками заигрывать. Почему не на деле? - грубо спросил он меня, но, увидев в моих руках табель, свое внимание перенес на работницу: - Ежели хочешь жрать, убирай, черна немочь, своего выродка или сама с ним убирайся!
- Куда же я с ним денусь, Семен Кузьмич?
- А по мне хоть куда. Ты сюда работать пришла или что? Нянька ты здесь или работница? Долой отсюда! Вшивики…
Мать собрала тряпье, крепко прижала к себе ребенка и со слезами на глазах вышла из сарая. И никто за нее не заступился. Все работали и делали вид, что не замечают, как расправляется подрядчик с несчастной женщиной.
Я не выдержал и сказал Юшкову:
- Она ведь ничего плохого не сделала…
- Молчать! - крикнул подрядчик. - Вахромей, запиши штраф углану один рубль… Только потому держу, что писарь, - объяснил Юшков. - А ежели дальше станешь зубоскалить, выброшу, как поганого кутенка.
В перерыв мы с Кондряковым пошли к бакенщику. Петр Николаевич сварил на костре уху из свежей рыбы. Уха была аппетитная, но у меня от пакли распухли руки, и я еле держал деревянную ложку. Кондряков говорил:
- Вот она, спешка: Пальцы болят. А почему эта спешка? Знаешь? Можно было раньше тихо да ладно натеребить пакли на три весны. Все это потому, видишь ли, что у Юшкова с заведующим затоном Желяевым, большие ленты…
- Какие ленты? - спросил я.
- А шахер-махер, Обоюдный грабеж… Тянет, например, Желяев до весны. Все сметы пишет на ремонт судов. А как придет весна, сдает подряд Юшкову. Раз дело спешное - к смете надбавка. Глядишь, от подрядчика и будет благодарность. Семен Юшков не дурак. Набирает на работу разных, знаешь, ли, калек да малолетних и дерет с них по десять шкур, а платит… Сколько тебе, Ховрин, поденщина?
- Четвертак.
- Вот-вот. Ты получишь двадцать пять копеек, а Юшков заработает на тебе трешницу да оштрафует на рубль в свою пользу. Вот она - нажива на рабочем хребту.
Я слушал Кондрякова и сердился на Петра Николаевича, который упорно старался перевести речь на другое.
- Если перед Миколой нет дождей, лето всегда будет дождливое. Мокрое будет лето…
- Я за это самое сколько по Сибири страдал, - продолжал говорить Кондряков, не обращая внимания, на ворчание старика.
- Мокрое, ребятушки, нынче будет лето, мокрое…
- Не бойся, старик, не промокнешь. Эх! Крепко сидят у нас на шее эти мизгири… Ну да поживем - увидим…
3
В субботу нам выдали жалованье. Я за неделю получил полтинник - Вахромей вычел у меня штрафные. Свой первый, кровный заработок я отнес Петру Николаевичу. Он действительно был "кровным", потому что у меня на ладонях появились кровавые мозоли, из-под ногтей шла кровь.
В воскресенье я проспал до десяти часов, а когда встал, Казаковцев был уже в форме, заставил и меня почиститься.
- Потому - праздник, - наставлял меня старик. - Может, господа придут кататься на лодке. Все чтобы было в порядочке. Может, придут.
Казаковцев подмел все дорожки, вымыл с мылом казенную лодку, на мачту поднял путейский флаг.
Предположения оправдались. Часов в двенадцать явились господа. Первыми прибежали два гимназиста - племянники Желяева, потом пришел сам начальник затона, техник путей сообщения Желяев - полный господин с пушистыми усами - под руку с барыней. За ними горничная несла две пузатые корзины со снедью.
Казаковцев вытянулся перед начальством.
- С праздничком, ваше благородие, Александр Афанасьевич. Доброго здоровья, Софья Васильевна.
- Здравствуй, - пробурчал Желяев. - Готова лодка?
- Готова, ваше благородие, пожалуйте.
Я помог Петру Николаевичу столкнуть лодку в воду. Первой вошла в нее горничная с корзинами, потом сам Желяев.
- Сонечка, давай руку, - повернулся он к жене.
Барыня охала, ахала, но никак не решалась шагнуть через борт.
- Обождите, Софья Васильевна. Я сейчас досочку приволоку, доску.
Я предупредил Казаковцева. Притащил трап. Один его конец мы приспособили на борт лодки, другой положили на кочку. Желяев подал барыне руку. Она встала на трап, оступилась и одной ногой попала в воду.
- Петр! Ты что наделал? Скотина! - закричал Желяев.
Бакенщик бросился с носовым платком к ногам барыни.
- Прости ты меня, старика, матушка Софья Васильевна. Сейчас ножку обсушу. Я…
Старик не договорил. Желяиха злобно пнула его ботинком прямо в лицо. Желяев выпрыгнул из лодки, резко оттолкнув ее от берега. Одно весло упало в воду. Лодка поплыла. Горничная ухватилась за оставшееся весло и неумело стала подгребать к берегу.
Гимназисты хохотали, барыня визжала в истерике. Петр Николаевич стоял, опустив руки, по лицу его текла кровь. Желяев продолжал кричать:
- Ты, старый козел, попомнишь у меня! Выдумал тоже - "доску приволоку".
Через день Петра Николаевича вызвали в город. Обратно он приехал с другим бакенщиком. Погрузил старик свои пожитки в лодку, простился с нами и отправился вниз по Каме, сам не зная куда.
В тот же день новый бакенщик выгнал меня с квартиры. Я перешел к Михаилу Егоровичу Кондрякову в затон, где он жил в своей собственной землянке.
Однажды, вечером над рекой протянули на север запоздавшие журавли.
- Тоже, должно быть, запоздали с ремонтом-то. Поздненько открыли навигацию. Справная птица летит с юга в апреле, а теперича июнь, - пошутил кто-то из рабочих.
- Вот так бы и мне улететь… - мечтала Катя Панина.
- Улетишь. Скоро все улетим, только неизвестно, где сядем, - говорил Андрей Заплатный.
Действительно, работа в сарае подходила к концу. Еще день-другой - и расчет. Уходи куда знаешь.