- Говоришь, Николая Ховрина наследник? Большеголового? Знаю. Мы с ним вместе в Сибири на "Ретвизане" бурлачили. Дружки были. Знаю Николая Ховрина. Что он теперя поделывает?.. Айда поговорим. - И мелкими шажками Казаковцев засеменил по берегу Камы, а я за ним…
Будка Казаковцева стояла недалеко от затона, на берегу, поросшем черемухой. От нее к приплеску спускалась аккуратная лесенка. На воде две лодки. Одна, с белыми набоями, - казенная, другая - своя. Рядом с будкой полосатый шест-мачта, знак поста бакенщика.
На полянке стоял самодельный стол на четырех кольях. Да еще две колоды вместо стульев. Поодаль большое пепелище костра.
Мы вошли в будку. Четыре шага вдоль да три поперек - вот и все жилье. Стены оклеены светлыми обоями. На полу - ни соринки. Чугунная печь, прослужившая, верно, не один десяток лет, выглядела совсем новой. У стены топчан - это и сиденье, и кровать для старика. Над топчаном маленький шкаф. На самом видном месте, в красном углу, висит белоснежный спасательный круг.
Я снял шапку, но в избушке икон не было. Бакенщик, заметив мое удивление, сказал:
- Иконы? Есть они. В ларе лежат. Вешаю, когда начальство приезжает. Уедет начальство - опять в ларь прячу. Есть иконы. Они казенные, в инвентарной ведомости записаны. А мне они ни к чему. Есть, есть иконы…
Петр Николаевич угостил меня чаем и рассказал о своем незабываемом горе:
- Сын был у меня, Андрюшка. Утонул он на реке на Печоре. Андрюшка, сынок был. Вели мы караван в низа. Погодка стояла дождливая. Побежал парень по рулю на другую баржу… Все ходили - ничего, а Андрюшка побежал и свалился. Пока пароход останавливали, так уже версты три отмахали… Искали его - не нашли… Я водоливом служил. С той-то поры много было горя пережито, много вина выпито. Не пью теперича, а горе осталось… Ты вот походишь на моего Андрюшку. Такой же он был молодец… Нету его больше у меня. Утонул Андрюшенька на реке на Печоре, милый сын… Ты у меня и ночуй. Будем вместе жить. Старый да малый…
До слез разжалобил меня старик. Я сразу полюбил его, как родного. И странно - его горький рассказ был для меня первой лаской на чужой стороне.
Утром хозяин объяснил мне, как найти контору затона, и я живо нашел ее. Не в пример бурлацким казармам, контора стояла в лесочке на высоком месте, да еще на сваях, хотя видно было, что ее никогда не топило.
Поднявшись по крыльцу, я осторожно и боязливо открыл дверь. Меня встретил окрик:
- Чего надо?!
За столом сидел огромный дядя в одной нижней рубахе. Из-под носа свисали рыжие усы, на голове большая лысина.
- Чего уставился?
- Я к вашей милости, насчет службы.
- Паспорт есть? - Я подал паспорт. - Так. Александр, значит, фамилия Ховрин. Сын солдата. От роду четырнадцать лет… Писать умеешь?
- Грамотный.
Начальник сунул мой паспорт в ящик стола и крикнул в соседнюю комнату:
- Сидор!
Вошел рассыльный.
- Отведи этого паренька к Юшкову. Ему, кажись, табельщик нужен.
Повел меня Сидор через весь затон. Снова резал уши скрежет землечерпалки, да так, что больно не только ушам, но и зубам. Неистовый шум кружил голову. А мы все шли и шли. Наконец добрались до большого сарая. Вокруг пыль столбом. Здесь теребили паклю для пробивки судов. Встретил нас сам Юшков - подрядчик.
- Ага! Углана приволок. Давай его сюды… Откудова?
Сидор доложил, что меня послали из конторы и велели сказать, что писать умею.
- Ага! Писарь. А ну, повернись!
Юшков так сжал мне локоть и повернул кругом, что у меня после этого три дня рука болела.
- Штаны трековые. На неделю не хватит. Все на хозяйское надеетесь… Вахромей! Объяви парню его должность. А ты, писарь, смотри у меня, не баловаться…
Хозяин скрылся в сарае. Оттуда высунулся Вахромей и поманил меня пальцем.
Вахромею лет под тридцать. Лицо бабье: ни усов, ни бороды. Одет в холстину, на ногах донельзя истрепанные лапти, а на голове форменная фуражка с серебряными топором и якорем. Фуражка линяла, и по лицу Вахромея текли грязные зеленые ручейки. Он положил мне руку на плечо.
- Такое твое дело, - сказал Вахромей. - Сегодня гуляй, а завтра будешь паклю теребить. Ногти остриги, не то до крови обломаешь. Еще будешь вести табель, записывать, кто робил, кто не робил. А теперь айда!
- Жалованье сколько положите? - осмелился я спросить Вахромея.
- Такое же, как и всем зимогорам. Тебе разве не говорили? Двадцать пять копеек поденщина, на своих харчах и на своей фатере. Да пять копеек за табель. Завтра, смотри, приходи, а то твой документ в волость пошлют из конторы и уведут по этапу обратно к тятьке-мамке, да еще и выстегают… Ну, топай отсюдова. Мне некогда. До завтрева, господин писарь.
До вечера я протолкался в затоне. Разыскал бакалейную лавку, чтобы купить кренделей. Меня заинтересовала вывеска: "Торговля протчими бакалейными сесными припасами Загидуллина". Какой-то шутник зачеркнул фамилию торговца и жирно смолой написал: "…торговля Агафурова". Агафуров - это известный на Каме купец-миллионер. Его фамилия на жалкой затонской лавчонке невольно вызывала смех. И самого Загидуллина бурлаки прозвали Агафуровым, но он не обижался.
Когда я вошел в лавочку, кто-то из покупателей спросил торговца:
- Как дела, господин Агафуров?
Загидуллин ответил:
- У Агафурова дела хорош. День торгуем, ночь воруем, год тюрьма сидим.
Когда я вернулся в будку, Казаковцев готовился зажигать бакены. Я напросился помочь ему. Мы взяли фонари и сели в лодку. Белый бакен зажгли на гриве затона, красный - у правого берега. Поплыли обратно. Я сел "в гребях", а старый бакенщик едва управлялся с кормовым веслом - так он утомился.
- Стара стала - слаба стала, - шутил он над собой. - Давно ли ты, Петр друг Николаич, один барку на быстроводье удерживал! Бывало, плывем… Надо пристать на ночевую, водолив кричит: "Петька! На берег с чалкой". А Петька и рад. Чалку в зубы. Перемахнешь с борта на яр… С чалкой перемахнешь. Упрешься ногами в землю. Кнеки на барке трещат. Травят чалку, дым идет от трения… Дым, а ты стоишь хоть бы хны. Так барка и остановится… По двадцати пудов в трюм носил. Ох-хо-хо! Был конь, да уезжен…
Казаковцев разбудил меня на восходе солнца. Он успел уже снять с бакенов фонари. Приготовил чай.
- Давай, Лександрушко, управляйся живее, Семен Юшков не любит, когда работнички на работу опаздывают. Не любит он.
Выпил я кружку чаю, сменил свои "трековые" штаны на старые брезентовые, которые дал мне Петр Николаевич, и, путаясь в длинных штанинах, зашагал к затону.
За рекой полыхало солнце. От заречного леса падали синие тени.
Вдоль реки летели дикие гуси. Вдруг они один за другим нырнули в солнечный луч и исчезли из глаз.
В тихой речной заводи плескалась рыба, рассыпаясь дождем от щуки, стоявшей в засаде, в тени нависших над рекою кустов.
Вот и затон.
На железе высыхала роса. Затон начинал свою трудовую жизнь.
У сарая меня встретил приказчик Вахромей.
- Мое почтение, тятькин-мамкин! Первым делом беги к Агафуру. Четыре шкалика. Понял? Велел, мол, приказчик Вахромей… Пока черта Сеньки нет… Да бегом, бегом!
Я побежал в лавочку. Торговец в водке отказал. Пусть, дескать, сам господин приказчик придет, он, дескать, уже три рубля должен.
- Вина брал, деньга не давал. Махорка брал, деньга не давал. Без деньга ничего давать не будем, - наотрез отказал торговец.
Пришлось идти обратно.
- Принес?
- Нет. Агафуров не дает. Велел самому приходить.
Вахромей вскочил с кучи пакли, на которой сидел, разметал ее пинком.
- Князь, татарская морда! Уйди, углан. Убью! - И, перепрыгивая через паклю и канаты, Вахромей побежал в сторону лавочки.
К сараю подходили работники. Первыми появились молодая высокая женщина в лаптях, в татарской соломенной шляпе, и хромой работник со страшным лицом. Правая сторона лица была в шрамах и без единого волоска. Здороваясь, он снял картуз. На голове волос не было.
Вахромей вернулся из лавочки навеселе и без фуражки. Проходя мимо меня, он скорчил уморительную рожу и подмигнул:
- Молчок, тятькин-мамкин!
Раздались удары железного болта по рельсе. Вахромей скомандовал:
- Ну, золотая рота! Топай за мной. Надо чалку к сараю припереть. Она давно об вас плачет.
Человек двадцать работников взялись за толстый канат.
Работник с уродливым лицом сильным, красивым голосом запел:
Золотая наша рота
Тянет черта из болота.
Артель подхватила:
Эй, дубинушка, ухнем!
Эй, зеленая, сама пойдет.
Идет, идет! Бери, пойдет!
Идет, идет! Бери, пойдет!
Канат сильными рывками стал подвигаться к сараю.
Мы хозяина уважим…
Дальше шла ругань. Но никто из артели не вникал в содержание песни. Важно было другое - под песню легче держать ритм в работе. Усилия отдельных людей сливались в единую, мощную силу, и работа спорилась. Я крепко вцепился в канат и изо всех сил рвал его вместе с другими.
Через четверть часа канат лежал у стены сарая. Застучали топоры. Канат изрубили на части. Вахромей крикнул:
- Залога!
Это означало пятиминутный отдых - малый перекур. Все побросали работу. Одни закурили, другие бегом направились в лавочку к Агафурову. Ко мне подошел Вахромей с конторской книгой.
- Видишь, книжка. В ней записаны все зимогоры. Обойдешь, когда работать будут. Ежели человек на месте, ставь одну палочку, а ежели нет его, пиши крест. Понял?
- Понятно.