Все устье было забито молевым лесом. На выходе в Каму чернела готовая матка. Возле нее со спущенными парами стоял винтовой баркас. Около казенки - избушки для плотовщиков - копошилось с десяток рабочих. За поворотом реки раздавалась довольно жидкая "Дубинушка".
- Наверняка у них рабочих не хватает, - сказал Заплатный. - Слышишь, как жидко "Дубину" ухают?
Расплатившись с перевозчиком, мы направились к конторе с вывеской "Лесная биржа графа Абамелек-Лазарева". На верху вывески двуглавый орел, но без короны.
Нас встретили с радостью. Когда приказчик узнал, что Андрей Иванович еще и машинист, то даже руку ему пожал и усадил нас обоих чай пить.
- Скоро надо будет матки выводить, а у меня некому, - сетовал приказчик. - Машинисты на земле не валяются. Рулевого тоже надо. Жалованье у нас, надо сказать, небольшое. Сами знаете, какое время, - военное, революция тоже, будь она трижды… Как узнали, что революция, все и разбежались по деревням, землю, говорят, делить будем. Так туго приходится, что хоть самому со службы бежать, честное слово…
Мы вышли из конторки с задатком в кармане. Заплатный шутил:
- Растешь, Ховрин. Растешь. До рулевых дослужился.
- На большом бы пароходе послужить рулевым - другое дело. А то на какой-то "винтовке" несчастной!
- Ишь ты, как заговорил! Совсем по-бурлацки… Шути не шути, а действительно, должно быть, туго приходится графскому холую. Он даже у меня "права" не просил. А может быть, я совсем не машинист, а так - сбоку припека, - говорил Андрей Иванович.
- И паспорта в кармане, - дополнил я. - В доверие вошли.
- Хуже, Ховрин. Приручить думают бурлака. Слышал, как говорил приказчик? Разбегаются, говорит, по деревням. Одни бастуют, другие у хозяина лапу целуют. Да не на таких нарвался, господин приказчик!
До вечера провозились мы у баркаса. Заготовили дрова, развели пары. Из трубы нашего "корабля" потянулся серый дымок. Зацокала паровая машинка с двумя вертикальными цилиндрами. Заплатный стоял над ней, широко расставив ноги, и ухмылялся.
Если бы я один приехал в Строганово, конечно, прежде всего сбегал бы в поселок к родным. Но мне было стыдно показывать свою слабость перед Андреем Ивановичем. Я решил молчать до поры до времени. Сейчас же выдался самый подходящий случай. Я попросил Заплатного:
- Скатаем до Строганова. Дома хочется побывать.
- Я думал, что ты и мамку с тятькой позабыл. Отчаливай!
Наш баркасик резво помчался вниз по Каме по направлению к строгановской пристани. С какой гордостью стоял я у штурвального колеса! Баркас был послушен малейшему движению моей руки.
- Чего балуешься? - ворчал на меня Андрей Заплатный. - Держи штурвал крепче, а то рыщешь во все стороны.
У Строганова я сделал такой крутой разворот, что баркас чуть воды не хлебнул правым бортом. Заплатный из люка машинного отделения даже кулаком мне погрозил.
Суденышко наше ткнулось носом в берег. Я выскочил с чалкой, и пока мы привязывали баркас, на берегу собрались любопытные ребятишки. Но когда из люка вылез вымазанный в мазуте Андрей Заплатный, они разбежались врассыпную.
Заплатный долго смывал с рук и с лица машинную грязь, а я торопил его:
- Пошли, Андрей Иванович! В нашем поселке и не таких бурлаков видывали. На тебя никто и глядеть-то не будет.
- А я желаю, чтобы глядели, - посмеивался Заплатный. - Девушки чтобы на меня глядели…
Луга были залиты полой водой. Мы отправились в поселок по дальней горной дороге. Перед нашими глазами чуть не на пятьдесят верст кругом раскрылись уральские просторы. На склонах увала квадратики и полоски крестьянских полей. Далекие дымки фабрик и заводов. Змейка длинного поезда, обвивающая высокую гору. Белый пароход с караваном барж и крытых мониторов. Пара красавиц белян, плывущих с верхов мимо Строганова. Серебром и золотом отливают волны разлившейся реки. Над полями поют жаворонки.
"Хороша ты, сторона моя родная, - думал я. - Только зачем так плохо живут люди в этой стороне? Полей и лесов, рек и озер - всего-всего хватит людям, и чего им мало? Не живут, а грызутся, как собаки".
Я поделился своими мыслями с Андреем Ивановичем. Спросил его:
- Почему люди плохо живут?
- Не все, - ответил Андрей Иванович. - Старушечья поговорка есть: один с сошкой, а семеро с ложкой. Неправильная та поговорка, она шиворот-навыворот. Правильно будет сказано так: семеро с сошкой, а один с ложкой. Семеро - это трудящийся народ, а один с ложкой - это буржуй, барин, помещик, купец. Все, что народ ни выработает, буржуй сожрет, а народу остаются только сухие мослы.
Я стал торопить Андрея Ивановича:
- Пойдем скорее!
Но вот наконец появился наш бурлацкий поселок. Избы крыты соломой, окна заткнуты тряпьем, на крышах вместо труб глиняные горшки. На грязной улице копошатся вместе с поросятами оборванные, полуголые ребятишки.
А на краю деревни красуется крытый железом, обшитый тесом, выкрашенный белилами богатый дом. Кругом службы. Большой огород в десятину, сад и пруд, обсаженный кустарником.
- "Семеро", как в хлеву, живут, - объяснил Заплатный, - а "один", как в раю. Мужики работают, а кулак пузо ростит… Вот почему, Ховрин, люди плохо живут… Да недолго уже протянется царство богачей. Если трудящийся народ зашевелился, его никакой уздой не остановить!..
На улице поселка было грязно. Я повел Андрея Ивановича по огородам, задворками. Вот и окраина. Показалась скворечница, которую я сам когда-то мастерил. Но почему же окна в избе забиты досками?
Через сломанные ворота мы вошли во двор. На избе висит замок. С конюшни снята крыша, яма в погребе обвалилась. Огород не вспахан, ничего не посажено. Все покинуто и заброшено.
Вспомнилась бабушка Якимовна, у которой в погребе всегда был для меня квас с душистой мятой. Бабушка умерла в позапрошлом году, а где же мать, где ребята? Куда девались? Не с голоду же погибли?
Перед избой, бывало, мы с ранней весны всю полянку вытопчем, а сейчас даже тропинки нет.
У меня комок подступил к горлу. Ведь в этой избе я родился, провел детские годы. Отсюда я ушел в самостоятельную жизнь. Только в прошлом году был здесь на побывке.
- Пошли, Андрей Иванович! - Не оборачиваясь на разрушенное и покинутое родное гнездо, я зашагал по улице поселка. За мною молча шел Заплатный.
Мне и улица показалась мертвой. Ни одного человека. Никого. Даже собаки не лаяли. Я хотел зайти к Паньке Рогожникову и у него узнать, в чем дело. Но и их изба оказалась заколоченной. Попалось еще несколько пустых домов.
На выходе из поселка мы увидели старушонку, которая сидела у ворот и просила милостыню.
- Бабушка! - спросил я ее. - Куда народ-то весь девался?
- И не говори, - ответила она. - Зимой-то Микола Большеголовый приезжал. Своих-то ребят да и соседей сомустил в Сибирь переехать на жительство… В Сибирь. Там, говорят, золотое дно. Вот все и уехали… У Большеголовых-то парень, который старший-то, говорят, потерялся. Хворый уехал осенью куда-то. Сгинул, наверно, в городе… Аннушка шибко ревела, сынок…
Слушать старуху я уже больше не мог… Сунул ей мелочь, какая попалась под руку в кармане, и, сдерживая слезы, чуть не бегом побежал прочь.
На мое плечо опустилась тяжелая рука Андрея Заплатного.
- Стой! От себя не уйдешь, парень. Ты не думай, я тебя жалеть не буду! Не стоишь этого! Почему ничего домой не писал из города? Вот мать и подумала, что ты сдох, сукин сын!
- Чего лаешься? - огрызнулся я.
- Бить тебя надо как Сидорову козу!
- Что мне сейчас делать?
- Что? В поселке у отца есть, наверное, разные приятели, не такие обалдуи, как он сам. В Сибирь за счастьем поехал! Да там такая же каторга, как и здесь… Не отец, так мать, конечно, будут с кем-нибудь переписываться. Ты не знаешь материнское сердце. Она до смерти не успокоится… Распустил слезы, сопляк! Не забывай, что мы с тобой пока бурлаки. Я машинист, а ты рулевой. Расстраиваться нашему брату некогда.
Вскоре на рейд приехал пристанский водолив и сообщил новый адрес моих родных. Отец с семьей забрался на Амур, где и поступил служить лоцманом на пароход. Я в тот же день написал им большое письмо, послал матери весь задаток, полученный на рейде.