НА КАРЧЕПОДЪЕМНИЦЕ
1
Через две недели мы бросили якорь у старинного села Вятской губернии - Кая.
Вечером зашел к нам в кубрик Сорокин и рассказал о предстоящей работе.
- До плеса Кильгимы - это верст сто ниже Кая - будем очищать берега от леса, на десять сажен от воды. Очистку будем делать в ветреную погоду, а в хорошую придется плавать с урезом, карчевник вытаскивать.
- Воскресенья как? - спросил кто-то.
- Никаких праздников, спаси Христос, у нас в навигацию не положено. Работать каждый день. Бурлак, сами знаете, зимой отдыхает, а летом с утра до темной ноченьки - матушка-работушка. А придется, так будешь и все сутки работать. Бог терпел и нам велел, ребятушки. Должен сказать, что всех лентяев да лодырей буду высаживать на берег с медведем жить. Вот оно как. До свиданьица. Спите с богом…
На рассвете мы на двух больших лодках-завознях выехали на плес. На одной из них, на корме с "навесью" - большим кормовым веслом, - стоял старший матрос, на другой - Андрей Заплатный. Одна лодка шла возле правого берега, другая у левого. Между лодками была протянута полудюймовая веревка - урез.
Лодки плыли вниз по течению, и урез шел по дну реки. На первой же версте он за что-то зацепился. Мы стали выбирать его из воды, подтягиваясь к "добыче". Завозни сошлись борт о борт. Нащупали баграми: что-то звякнуло.
- Якорь, будь он неладный, - сказал Заплатный и вытянул багор из воды.
Обследовали глубину. Оказалось - не меньше двух сажен. На урезе не вытащишь: порвется, как ниточка. Выходит, надо под якорь канат подводить.
- Эй, - скомандовал старший матрос. - Кто смелый, с чалкой вместо водолаза. По шесту, по шесту.
- Ты сам попробуй, - сказал Кондряков.
- Мне жизнь надоела, что ли? - нахально ответил Вахромей.
Пока шли препирательства, Андрей Заплатный разулся и разделся.
- Давай чалку, - глухо проговорил он.
На конце толстого каната Вахромей сделал петлю. Заплатный взял ее в зубы и по шесту спустился за борт. На поверхности воды запрыгали пузыри. Канат натянулся.
- Трави, сволота безголовая, трави, тебе говорят. Трави чалку! - покрикивал Вахромей.
Проходили томительные секунды. Андрей не показывался. Все беспокойно глядели в воду. "Что, если человек, - думал я, - запутается там на дне, у якоря?"
Вахромей стоял на четвереньках на корме завозни и усиленно глядел в мутную воду. Его пробирала судорожная дрожь. Он понимал, что в случае несчастья с Заплатным его самого заставят нырнуть на дно.
Михаил Егорович всей грудью налег на верхний конец крепкого шеста, ухватив его намертво крепкими руками. На кулаках вздулись синие жилы. Наконец, шест зашатался, и все мы облегченно вздохнули. Вахромей оторвался от борта и крикнул Кондрякову:
- Держи, черная морда!
В это время вынырнул Заплатный. Ему помогли забраться в завозню.
- Готово. Прямо за лапу зачалил, - объявил он и стал поспешно одеваться.
Вначале мы тянули якорь вручную. Когда же стало тяжело, обернули канат вокруг шпиля, вставили в гнездо березовый аншпуг, и пошла карусель.
Вот показалась первая ржавая лапа якоря, другая, третья. Подхватили мы якорь баграми и с трудом выворотили на завозню. Посыпались возгласы:
- Пятьдесят пудов дядя! Ноздреватый стал.
- А ты не шути! Может, с Петра Великого лежит.
С первой удачей поехали на карчеподъемницу. Старшина якорь на палубу не принял. Пришлось его выгружать на берег. Промаялись с ним до обеда, а потом снова поплыли с урезом. Попала карча - огромная, утонувшая в незапамятные времена береза. Вершину удалось поднять на урезе. Пробовали взять на шпиль - сил не хватило. У карчи оставили буек и возвратились на карчеподъемницу.
- Зачем обратно, Вахромей? - спросил Сорокин.
- Здоровенную карчу зацепили. Придется карчеподъемницу плавить.
- Плыть так плыть. Дело твое. Валяй… А я отдохну маленько с устаточку. - И старшина скрылся в каюте.
Мы подняли якорь и на шестах подошли к буйку. Вытянули вершину карчи наружу, прикрутили ее цепью к подъемному валу и стали накручивать.
На палубе появился старшина.
- Слава те господи, с легкой руки почин сделали. Будем, значит, робить на урок. Когда вытащим всю березу на палубу да выгрузим ее на бережок, тогда и шабаш…
По мере того как береза поднималась, мы пилили ее на чурки, а цепь перевязывали ниже по стволу, вытягивали дальше и снова пилили. Но чем ближе к комлю, тем толще ствол. Приблизительно со средины дерева стало зажимать пилу.
Пришлось пилить вчетвером.
Когда втянули на борт комель с корнями, закатилось солнце. Пока обрубали пень, стало темно.
А у Сорокина откуда и прыть взялась. Он бегал по палубе и ругался;
- Шевелись, дармоеды, зимогоры бездомные! Во весь день березку не могли испилить, лентяи!
- Замолчи, рыжий дьявол! - огрызнулся Андрей Заплатный.
- Сам помолчи, косорылый, если бог ума лишил. Выгоню к лешему со службы… Не разговаривать!
К Сорокину подошел Вахромей:
- Василий Федорович! Дозволь сказать слово.
- Чего?
- Я думаю выгрузку завтра сделать. Сегодня не успеем, ей-богу.
- И думать брось! - завизжал старшина. - Ты чего, опупел, что ли? От рук отбился. Огрею по башке аншпугом!
- Да я ничего. Ребята просят.
- Ты чей? Кому служишь? Мне служишь. Казне. Да! Сегодня все выгрузить и палубу вымыть! Такой мой приказ есть!
Всю ночь, до солнышка, мы выгружали березу. Чурки в аршин длиной весили не менее пяти пудов каждая. Все было покрыто слизью: и палуба, и чурки, и трап. Трап прогибался, ноги скользили. У нас шла кровь из-под ногтей.
По окончании каторжной работы, не раздеваясь, в мокрой и грязной одежде я упал на свое место в кубрике и сразу заснул.
На вахте уснул Спиря Кошелев. Его разбудил Вахромей, окатив из ведра холодной водой. Спиридон очумело влетел в кубрик и заорал:
- Братцы! Вставать велено. Эй!
После короткого сна мы вышли из кубрика. По палубе, заложив руки за спину, шагал Сорокин.
- С добрым утречком, матросики. Как отдохнули? Какие сны видели? Вчерась поработали во славу господа. Вон какой якорь выудили. А карча? В низах таких карчей сроду не видано. Молодцы, что ни говори… А тебе, Ховрин, писарь, делаю первый выговор. Вчерась почему ничего в журнал не записал? Умаялся, парень? Знаю. На первое время штрафну тебя на три рубля, вдругорядь не забывай свою должность.
Я удивленно переглянулся с Кондряковым, сказал Сорокину:
- Я не знал, что надо чего-то в журналы записывать. Я не писарь, а матрос.
- По штанам видно, что матрос! Они у тебя отцовские. Еще на губах материно молоко не обсохло. Ты - углан. Вот ты кто. Держать-то малых ребят на казенном судне не велено. Только из-за твоей грамоты принял я тебя. А в писаря тебя определил, когда мы с тобой матросиков на службу принимали.
Так я стал писарем карчеподъемницы. И на меня легла двойная обуза. Я должен был работать как матрос и как писарь за одно и то же жалованье - тринадцать рублей в месяц.
Подул ветер, ездить с урезом стало невозможно. Старшина распорядился, чтобы мы очищали от леса берега.
Столетние пихты и ели, подмытые весенней водой, клонили свои кроны к воде. И надо было так их свалить, чтобы падали они не в реку, а на яр, на берег. Упадут в воду - хлопот не оберешься. Придется доставать, как вчерашнюю березу.
Мы делали так. К вершине накренившегося над рекой дерева мы привязывали толстый канат. Это было моим делом. Я умел, как белка, лазать по деревьям.
Недалеко от нашего бурлацкого поселка в лесу был хутор местного богатея. В его лесных угодьях сохранились древние кедры. В детстве мы устраивали настоящие набеги в поисках кедровых орехов. Тогда-то я и наловчился забираться на деревья. Теперь это пригодилось мне.
По сучкам и прутьям я добирался до вершины елки, которую мы должны были убрать с берега, конец крепкого каната привязывал вверху и спускался на землю. Другой конец веревки, натянув ее, как струну, мы прикручивали к толстому дереву подальше от края берега или к свежему пню. Кто-нибудь из матросов рубил елку, другие в это время налегали на растянутый канат. Ель, описывая дугу, ложилась на берег. Обрубить сучья, разделать поваленное дерево на части было уже второстепенным делом.
Однажды мы сваливали огромную сосну в три обхвата. При падении, подхваченная неожиданным встречным вихрем, сосна пошла в противоположную сторону. Товарищи мои успели бросить канат, а я замешкался. И меня протащило животом несколько сажен по пням и кустарнику…
Я не помню, как очутился в кубрике, на нарах. На голове у меня лежала мокрая тряпка. Возле стоял Кондряков.
- Как дела, Ховрин? - спросил он.
Я не в силах был ответить.
- И угораздило тебя, - продолжал Кондряков. - Кричал я, знаешь ли, бросай веревку! Разве можно одному такую махину удержать. Эх ты!
Подошел Спиря Кошелев и рассмешил меня, как мне ни было больно. Он заявил:
- Ежели бы сломал становую жилу, тогда и окочуриться не долго, а у него, у Сашки, становая жила крепкая. Молодой он - Сашка…
Через неделю я ожил и стал, как ни в чем не бывало, по-прежнему с веревкой в зубах лазать на вершины деревьев. Но теперь я уже был осторожен. Если дерево начинало тянуть к воде, я с легкостью акробата нырял под веревку и смеялся над зазевавшимся товарищем, которого тащило по пням и кустарникам.