Роскошь отсюда была окончательно изгнана. Стены были просто выбелены. Стол, заменявший письменный, был простой, сосновый, даже не лакированный. По стенам стояли полки с книгами, тоже сосновые. У окна было только большое вольтеровское кресло. На столе горела лампа под зеленым колпаком и лежала раскрытою толстая книга в кожаном переплете.
Князь, введя Чаковнина, показал ему рукою на кресло и сам сел к столу на стул.
- Я привез документы, - сказал Чаковнин.
Никогда не видел он Михаила Андреевича таким, каков он был теперь. Лицо казалось усталым, бледным, и добрые, всегда оживленные глаза князя, обыкновенно, несмотря на его годы, блестевшие, как у молодого человека, словно потускнели и остановились. Было что-то неизъяснимо грустное в его выражении. Он пристально, кротко поглядел на Чаковнина и проговорил, вздохнув:
- Нет, документов вы не привезли мне…
- Как не привез! - воскликнул Чаковнин, поспешно стал расстегивать камзол, затем почти сорвал с себя замшевую, висевшую у него на теле сумочку и, положив ее на стол, проговорил: - Вот они.
- Тут пустая бумага и больше ничего, Александр Ильич! - сказал князь, покачав головою, и, расстегнув пуговицу у сумки, действительно вынул из нее сверток белой бумаги.
Чаковнин посмотрел и убедился, что князь сказал правду.
- Я не знаю, - сердито проговорил он, - губернатор при мне положил эти бумаги в сумку и отдал мне ее. Как она была, так и есть. Я не отстегивал ее.
- Вы не отстегивали ее, - подтвердил князь, - я это знаю, но документы вынуты у вас и на место их положена эта бумага.
- Быть не может! Кто же мог сделать это?
- Черный человек! - проговорил Михаил Андреевич.
Чаковнин посмотрел на князя, точно пред ним был сумасшедший, бредивший наяву, и воскликнул:
- Я никакого черного человека не видал и не знаю!
- Узнаете, может быть, Александр Ильич, а пока он сделал это через Авдотью Иванову, бывшую актрису князя Гурия Львовича.
Холодный пот вдруг выступил у Чаковнина.
Вчера вечером он, встретившись в гостинице в коридоре случайно, как ему казалось, с Авдотьей Ивановой, зашел к ней напиться чаю, потому что она позвала его. Но как об этом мог узнать здесь, в деревне, в нескольких десятках верст от города, князь Михаил Андреевич - он не мог постигнуть.
- Откуда вы знаете, что я встретился с нею? - спросил он.
- Знаю и знаю, что она позвала вас к себе чай пить и вы пошли к ней. Сначала сидели, разговаривали, выпили чай и почувствовали головокружение, потом слабость, потом как бы потеряли сознание и очнулись. Вам показалось, что это длилось одну секунду, так что даже Авдотья не заметила этого, а на самом деле вы были без памяти настолько долго, что она успела спокойно расстегнуть вам камзол, достать сумку, вынуть документы и положить вместо них чистую бумагу… В чае она дала вам одурманивающих капель.
- Ах, забодай ее нечистый! - проговорил Чаковнин. - Но как же вы-то все это узнали?
Князь ничего не ответил.
- Ну, что ж! - сообразил, наконец, Чаковнин. - Если вы знаете, что этакую гадость какой-то там черный человек сделал, так скажите, где он. Я готов расшибить его, чтобы отнять документы… Моя вина - я ее исправлю. Сейчас опять снаряжусь в город.
- Нет, Александр Ильич, - перебил его князь, - вина не ваша, а моя… Верьте, так следовало, чтобы эти документы не попали в мои руки теперь. Рано, значит. И напрасно я ускорить хотел. Теперь сам должен быть наказан… Моя вина, Александр Ильич… Я думал, конец моему испытанию, он был близок, но я сам отдалил его… А теперь спокойной ночи - идите и усните спокойно. Вы не виноваты тут ни в чем.
Из всей этой несколько загадочной речи Чаковнин понял только последнее, то есть, что ему пора уйти, чтобы дать покой Михаилу Андреевичу, и что тот на него не сердится за пропажу документов.
Чаковнина успокоило главным образом то, что князю оказалась известна эта пропажа во всех подробностях. Вероятно, поэтому и меры приняты уже им соответствующие. А как стало это все ему известно - тут мог Чаковнин сказать лишь по своей привычке:
- Ах, забодай его нечистый!
VIII
Гурлов вот уже две недели отсутствовал в Вязниках. Он, по поручению князя, объезжал его дальние вотчины и вводил там новые порядки, везде заменяя барщину оброком. На возвратном пути он должен был заехать в город приблизительно в то же время, когда был там Чаковнин. Они хотели вернуться вместе. Но Гурлов опоздал и явился в город на другой день после отъезда Чаковнина в Вязники.
Ему это было досадно; тем более, что приходилось брать ямских лошадей и тащиться на них вместо быстроногих вязниковских коней. Но, помимо этого, выяснилось и еще гораздо большая неприятность. Оказалось, что ямские лошади заняты под поезд петербургского чиновника графа Косицкого, который уезжал сегодня из города.
Гурлов был в отчаянии. Две недели он не видал своей Маши, тосковал по ней и так определенно мечтал уже о свидании с нею, что неожиданная задержка, отлагавшая это свидание, была для него чувствительным горем.
Он отправился сам на ямской двор, чтобы узнать, куда едет этот Косицкий - может быть, по дороге, - и действительно узнал, что Косицкий едет не только по дороге, но именно в самые Вязники. Поезд снаряжался огромный. Косицкого сопровождали заседатель, полицейские и судебные чины, кроме его собственного секретаря и бывших с ним слуг.
Гурлов решил действовать прямо и отправился на квартиру к графу просить его о том, чтобы тот взял его с собою. Косицкий принял молодого человека очень любезно, любезнее даже, чем тот ожидал.
- Вы - тот самый господин Гурлов, который женился на бывшей артистке покойного князя Каравай-Батынского, Марье?..
- Дмитриевне, - подсказал Гурлов. - Да, я женился на ней.
- Так. Вы, значит, были в Вязниках во время смерти князя? Да? Очень хорошо. Скажите, правда ли, что нынешний владелец Вязников, князь Михаил Андреевич Каравай-Батынский, долгое время скрывался там под видом театрального парикмахера?
- Правда.
- А вы не'ъ знаете, зачем он делал это?
- Понять многие действия Михаила Андреевича трудно, - заговорил Гурлов, - но только одно могу вам сказать, что все, что он делает, хорошо, и если он нашел нужным скрываться под именем парикмахера, то, насколько я могу объяснить, это было сделано им для того, чтобы, по возможности, уменьшить то зло, причиной которого был покойный князь Гурий Львович.
- Вот как! - улыбнулся Косицкий. - Так вы так высоко ставите князя Михаила Андреевича?
- О, да! - подхватил Гурлов. - Правда, я узнал этого человека всего несколько месяцев тому назад, но с тех пор мог уже убедиться, что это - человек более чем исключительный. Я ему всем обязан - всем своим счастьем. И не один я! Он такой хороший, что возле него даже нельзя быть дурным. Кроме того, он, кажется, знает все. С ним лгать нельзя. Он читает в мыслях и знает все.
- Очень интересно будет познакомиться с ним, - заметил граф. - Так, если хотите, я дам вам место в своем возке.
- Зачем же в вашем? Я где-нибудь…
- Нет, я этого требую.
В тот же день Гурлов выехал из города в возке графа, вместе с ним.
Погода стояла морозная, но внутри возка было тепло, так что пришлось распахнуть шубу. Стекла на окнах покрылись причудливым узором мороза, и так плотно, что через них едва проникал молочный свет, мягко и без тени расплывавшийся по обитой гродетуром внутренности возка.
Косицкий сидел, прижавшись в угол.
- Ну, уж одно могу сказать, - проговорил он вдруг, - что ваш всеведущий князь, наверное, не знает, зачем я еду к нему.
Однако Гурлов был настолько уверен, что князь Михаил Андреевич все знает (он этому имел уже частые и выразительные доказательства), что убежденно возразил:
- Не говорите! Может быть, и знает. Я вам повторяю, что это - человек необыкновенный.
Ему самому давно хотелось узнать, зачем Косицкий едет теперь в Вязники, но спросить об этом он не решался. Он подождал - не скажет ли ему сам граф чего-нибудь, но тот заговорил о другом.
Он ехал теперь в Вязники с некоторым уже определенным взглядом на дело, успев выработать его в свое пребывание в городе. Он подробно и внимательно изучил переписку о смерти князя Гурия Львовича, которую местные власти, по тогдашней формуле, предали "воле Божьей". Он знал подробности самого происшествия из рассказов Дуньки. Кроме того, он внимательно прислушивался к тому, что говорилось в городе. Из всего этого у него уже составилась общая, как думал он, картина. Он был крайне польщен возложенным на него в Петербурге поручением и хотел отличиться. Это желание отличиться заставляло его думать день и ночь о деле. Он думал и, сам того не замечая, подбирал факты для подтверждения своих заранее возникших подозрений. Ему хотелось во что бы то ни стало раскрыть виновность князя Михаила Андреевича.