Палтусов ожидал вступить в большой, эффектно обстановленный кабинет, а попал в тесную комнату в два узких окна, с изразцовой печкой в углу и письменным столом против двери. Налево - клеенчатый диван, у стола - венский гнутый стул, у печки - высокая конторка, за креслом письменного стола - полки с картонами; убранство кабинета для средней руки конториста.
Палтусов назвал себя и прибавил - от Сергея Степановича Калакуцкого.
Над столом привстал и наклонил голову человек лет сорока, полный, почти толстый. Его темные вьющиеся волосы, матовое широкое лицо, тонкий нос и красивая короткая борода шли к глазам его, черным, с длинными ресницами. Глаза эти постоянно смеялись, и в складках рта сидела усмешка. По тому, как он был одет и держал себя, он сошел бы за купца или фабриканта "из новых", но в выражении всей головы сказывалось что-то не купеческое.
Палтусов это тотчас же оценил. Да он и знал уже, что Вадим Павлович Осетров попал в дела из учителей гимназии, что он кандидат какого-то факультета и всем обязан себе, своему уму и предприимчивости. Разбогател он на речном промысле, где-то в низовьях Волги. Руки Палтусову он первый не протянул, но пожал, когда тот подал ему свою.
- Милости прошу, - и он указал ему на стул.
Вышла маленькая пауза. Глаза Осетрова произвели в Палтусове что-то вроде неловкости.
- Я - от Сергея Степановича, - повторил он и начал скоро, не тем тоном, какой он желал бы сам придать своим речам. Началом своего визита он не был доволен.
- Да-а? - откликнулся Осетров. Он говорил высоким, барским, масленым голосом, с маленькой шепелявостью: произносил букву "л" как "о". В этом слышался московский уроженец.
- Сергей Степанович уже беседовал с вами по новому товариществу на вере, и он теперь хотел бы приступить к осуществлению.
"Глупо, книжно!" - выругал себя Палтусов.
- Как же, - точно про себя выговорил Осетров, пододвинув к гостю папиросы, и сказал с интонацией комического чтеца:-Угощайтесь.
Палтусов обрадовался папиросе. Она давала ему "отвлечение". Он одним мигом построил в голове несколько фраз гораздо точнее, кратче и деловитее.
- Ему бы хотелось знать, - продолжал он увереннее и совсем смело поглядел в смеющиеся глаза Осетрова, - может ли он рассчитывать и на вас, Вадим Павлович?
Осетров затянулся, откинул голову на спинку стула, пустил струю, и из насмешливого рта его вышел звук вроде:
- Фэ, фэ, фэ!..
"Не войдет", - решил Палтусов и почувствовал, что у него в спине испарина.
Ему, конечно, не детей крестить с Калакуцким! Одним крупным пайщиком больше или меньше - обойдется; у него хватит и кредиту и знакомства. Но обидно будет "по первому же абцугу" дать осечку и вернуться ни с чем. Надо чем-нибудь да смазать эту "шельму", - так определил Осетрова Палтусов.
- Да зачем я ему? - спросил Осетров ласково-пренебрежительно и так посмотрел на Палтусова, как бы хотел сказать ему: "Да вы разве не знаете вашего милейшего Сергея Степановича?"
Палтусов и это понял. Ему надо было сейчас же поставить себя на равную ногу с Осетровым, доложить ему, что они люди одного сорта, "из интеллигенции", и должны хорошо понимать друг друга. Этот делец из университетских смотрел докой - не чета Калакуцкому. Таким человеком следовало заручиться, хотя бы только как добрым знакомым.
XVI
- Позвольте, Вадим Павлович, - начал уже другим тоном Палтусов, - быть с вами по душе. Вы меня, может, считаете компаньоном Калакуцкого? Человеком… как бы это выразиться… de son bord?
Он не без намерения вставил французское выражение, удачно выбранное.
Осетров сидел на кресле вполоборот и смотрел на него через плечо прищуренным левым глазом, а губы, скосившись, пускали тонкую струю дыма.
- Вы кто же? - спросил он мягко, но довольно бесцеремонно.
У Палтусова капнула на сердце капелька желчи.
- Я - такой же новичок, как и вы были, Вадим Павлович, когда начинали присматриваться к делам. Мы с вами учились сначала другому. Мне ваша карьера немного известна.
Лицо Осетрова обернулось всем фасом. Он отнял от рта папироску.
- Вы университетский?
- Я слушал лекции здесь, - ответил скромно Палтусов; он скрыл, что экзамена не держал, - после того как побывал в военной службе, в кавалерии.
- Из офицеров? - с ударением добавил Осетров и засмеялся.
- Да, из офицеров. Участвовал в последней кампании, - вскользь сказал Палтусов и продолжал: - Думаю теперь войти в промысловое дело. У Калакуцкого я занимаюсь его поручениями…
- Что получаете?
Этот допрос начинал коробить Палтусова, но он закусил губы и сдержал себя. Да это ему и не вредило, в сущности.
- Содержание до пяти тысяч. С процентами надеюсь заработать в этом году до десяти.
- Начало не плохое, - одобрительно вымолвил Осетров. - Ваш принципал - шустрый дворянин. Пока, - и он остановился на этом слове, - дела его идут недурно. Только он забирает очертя голову, хапает не в меру… Жалуются на его стройку… Я вам это говорю попросту. Да это и все знают.
Палтусов промолчал.
- Видите ли, - Осетров совсем обернулся и уперся грудью о стол, а рука его стала играть белым костяным ножом, - для Калакуцкого я человек совсем не подходящий. Да и минута-то такая, когда я сам создал паевое товарищество и вот жду на днях разрешения. Так мне из-за чего же идти? Мне и самому все деньги нужны. Вы имеете понятие о моем деле?
- Имею, хотя и не в подробностях.
- Привилегия взята на всю Европу и Америку. Париж и Бельгия в прошлом году сделали мне заказов на несколько сот тысяч. Не знаю, как пойдет дальше, а теперь нечего Бога гневить… Мои пайщики получили ни много ни мало - сто сорок процентов.
- Сто сорок? - воскликнул Палтусов.
- Да. Будет давать и двести, и больше. Когда расширится на всю Россию да немцев прихватим…
- Да ведь это вчетверо выгоднее всякой мануфактуры? - вырвалось у Палтусова.
- Еще бы!.. Шуйское дело в этом году тридцать пять дало, так об этом как звонят!..
- Вадим Павлович, - одушевился Палтусов, - вы, конечно, понимаете… Калакуцкому, - он уже не называл его "Сергеем Степановичем", - нужно ваше имя…
- Я в учредители не пойду… Я ему это сказал досконально.
- Ну просто пай, другой возьмете… для меня сделайте!..
- Для вас? - с недоумением переспросил Осетров.
- Ваш отказ поставит меня невыгодно. Он припишет это моему неумению. А ведь мы, Вадим Павлович, люди из одного мира. Между нами должна быть поддержка… стачка…
- Стачка?
- Да-с, стачка развития и честности. Вы поднялись одним трудом и талантом. Я вижу в вас самый достойный образец. Ваш пай, хоть один, даст каждому делу другой запах; это и для меня гарантия. Я ведь пайщик Калакуцкого.
"Экой ты какой, без мыльца влезешь!" - говорили глаза Осетрова.
- Что ж, - помолчав, сказал он, - я возьму пая три… не больше.
- Позвольте пожать вашу руку. Вы меня много обязали. Не посетуете, если я с вас попрошу взяточку?
- Какую?
- Только уговор лучше денег. Как немцы говорят: nicht schlimm gemeint. У вас паи не все разобраны?
- Нет еще. Мы удвоили.
- Почем они?
- По тысяче рублей.
- Могу я просить у вас два пая?
- С удовольствием. Вот когда уладим. Понаведайтесь. Вы, значит, при капитале?
- Так, крохи…
- От papa и maman?
- Именно!.. Ха-ха!
Произошло рукопожатие. Осетров привстал, но до дверей не провожал его. В передней Палтусов дал двугривенный служителю и, когда спускался с лествицы, почувствовал, что у него лоб влажен.
"Не моему принципалу чета, - повторял он на дрожках по дороге на Ильинку. - Этот - Руэр, и лицо-то такое же, точно с юга Франции. Он Калакуцких-то дюжину съест. Надо его держаться…"
Оба поручения исполнены, и за второе он особенно был доволен. Дворянский гонор немного щемило, но все обошлось с достоинством.
XVII
Пробило три часа. В рядах старого гостиного двора притихло. И с утра в них мало движения. Под низменными сводами приютились "амбары" - склады самых первых мануфактурных и торговых фирм, всего больше от хлопчатобумажного и прядильного дела. Эти лавки смотрят невзрачно, за исключением нескольких, отделанных уже по-новому - с дорогими стеклами в дубовых и ореховых дверях с фигурными чугунными досками. Вдоль стен стоят соломенные диваны и козлы, на каких купцы любят играть в "дамки" и "поддавки". Кое-где сидят сухие пожилые приказчики в длинных ваточных чуйках или просторных пальто с бобром и однозвучно перекидываются словами. Выползет с внутреннего двора, из-под сводчатых ворот огромный воз с товаром. Лошадь станет, вся вытянется, напрягутся жилы. Непомерная тяжесть тащит ее назад, да тут еще подвернулся камень, вывороченный из отсырелой мостовой, покрытой грязью, с ямами, целыми ручьями в дождь, с обвалами и промоинами. Ломовой с бессмысленною злостью хлещет лошадь вожжами по глазам, под брюхо, потом ухватит что попало - полено, доску - и колошматит свою собственную животину. Мальчишка из трактира с чайником топчется и кричит также на лошадь. Сидельцы ухмыляются или бранят извозчика.
- Родимая! - гаркнет всеми внутренностями ломовой и, ухватив за супонь, выбежит на улицу вместе с возом, после чего начинает костить своего бурого: - Жид, анафема, стерва!..