Через три минуты Станицын уехал. В белом пасхальном платье сидела Анна Серафимовна в опустелой столовой одна еще с четверть часа. Свечи в двух канделябрах ярко горели. Пасхальная еда переливала яркими красками. Тишина точно испугала ее. Она подперла рукой голову, и взор ее еще долго уходил в один из углов комнаты. Решение было принято бесповоротно. Арестант выйдет из своего заключения. Он не может быть вором! Вот он на свободе! Дело решится в его пользу. Выпишет она ему адвоката из Петербурга, если здешние плохи. Не пройдет и полугода…
Румянец покрыл ее щеки. Пора ей сбросить с себя тяжесть постылой жизни: пришел и для нее светлый праздник!..
XXVI
О Третьяковской галерее Тася часто слыхала, но никогда еще не попадала в нее.
Она доехала одна. Ее везли по Замоскворечью, переехали два моста, повернули направо, потом в какой-то переулок. Извозчик не сразу нашел дом.
Тася прошла нижней залой с несколькими перегородками. У лестницы во второй этаж ждал ее Рубцов.
В первый раз она немного смутилась. Он жал ей руку и ласково оглядывал ее.
- Как много картин… - выговорила она тоном девочки.
- Наверху еще больше. Там новейшие мастера. А тут старые. Все - русское искусство. Видели по дороге, какая богатая коллекция ивановских этюдов?..
Она должна было сознаться, что про Иванова слыхала что-то очень смутно, никогда даже не видела его большой картины.
- Ведь она здесь, в Румянцевском музее висит, - сказал Рубцов, - как же вы?
- Да я, - чистосердечно призналась она, - ничего не знаю. Люблю красивые картинки… а хорошенько ничего не видала.
Ей легче стало после того, как она повинилась Рубцову в своей неразвитости по этой части.
- Очень уж в театр ушли, - приятельски заметил он и повел ее опять к выходу.
Он все знал, начал указывать ей на портреты работы старых русских мастеров. И фамилий она таких никогда не слыхала. Постояли они потом перед этюдами Иванова. Рубцов много ей рассказывал про этого художника, про его жизнь в Италии, спросил: помнит ли она воспоминания о нем Тургенева? Тася вспомнила и очень этому обрадовалась. Также и про Брюллова говорил он ей, когда они стояли перед его вещами.
"Вот он все знает, - думала Тася, - даром что купеческий сын; а я круглая невежда - генеральская дочь!"
Но это ее не раздражало. Она сказала ему почти то же вслух, когда они поднялись наверх. Рубцов рассмеялся.
- Всякому свое, - заметил он, - большой премудрости тут нет… захаживал, почитывал кое-что…
Присели они на диван у перил лестницы. Справа, и слева, и против них глядели из золотых и черных рам портреты, ландшафты, жанры с русскими лицами, типами, видами, колоритом, освещением. Весь этот труд и талант говорили Тасе, что можно сделать, если идти по своей настоящей дороге. Рубцов точно угадал ее мысль.
- Таисия Валентиновна, - начал он вполголоса, - вы в себе истинное призвание чувствуете насчет сцены?
- О да! - вырвалось у нее. - А вы как на это смотрите, что я в актерки идти хочу?
- Как следует смотрю. Если б девушка, как вы, была моей женой и захотела бы этому делу себя посвятить - я бы всей душой поддержал ее.
Щеки Таси загорелись. Рубцов исподлобья поглядел на нее.
- Я не думала, что вы так широко смотрите на вещи, - выговорила она.
- Не обижайте. Ежовый у меня облик. Таким уж воспитался. А внутри у меня другое. Не все же господам понимать, что такое талант, любить художество. Вот, смотрите, купеческая коллекция-то… А как составлена! С любовью-с… И писатели русские все собраны. Не одни тут деньги - и любви немало. Так точно и насчет театрального искусства. Неужли хорошей девушке или женщине не идти на сцену оттого, что в актерском звании много соблазну? Идите с Богом! - Он взял ее за руку. - Я вас отговаривать не стану.
Они поглядели друг на друга; Тася отняла свою руку и сидела молча.
- Таисия Валентиновна, - окликнул ее Рубцов, - можно ли нам столковаться, а?
- Отчего же нельзя? - спросила она, отводя немного голову.
- Ой ли?
Рубцов радостно вздохнул и встал.
Снизу показались две барыни с девочкой.
Еще с полчаса оставалась молодая пара в верхней зале. Рубцов продолжал все рассказывать Тасе. Многих писателей она не узнавала по портретам. Картины были для нее новизной. Ее никогда не возили на выставки. И эта галерея стала ей мила. Здесь что-то началось новое. Она нашла прочного человека, способного поддержать ее. Он ее любит, просит ее руки, соглашается сразу на то, чтобы она была актрисой. Офицер или камер-юнкер заставил бы сойти со сцены, если б и влюбился, да и родня каждого жениха "хорошей фамилии". А это люди новые, ни от кого не зависят, кроме самих себя.
Вот и она купчихой будет. И славно!.. Они сходили по лестнице под руку. Еще раз постояли они внизу, перед эскизами Иванова и перед портретами Брюллова и Тропинина.
- Мы побываем здесь еще раз, - сказала Тася на крыльце.
- Хоть каждое воскресенье. Я ведь теперь на фабрике.
У ней было такое чувство, точно он ее давнишний друг, назначенный ей в мужья и покровители.
"Купчиха и артистка. Славно", - решила про себя Тася.
XXVII
- Вас господин Нетов желает видеть, - доложил Палтусову солдатик.
Евлампий Григорьевич вошел скорыми шагами, во фраке, с портфелем под мышкой и с крестом на груди. На лице его играл румянец; волосы он отпустил.
Палтусов принял его точно у себя дома в кабинете, без всякой неловкости.
- Милости прошу, - указал он ему на кушетку. Нетов сел и положил портфель рядом с собой.
- Я к вам-с, - торопливо заговорил он и тотчас же оглянулся. - Мы одни?
- Как видите, - ответил Палтусов и сразу решил, что муж его доверительницы в расстройстве.
- Узнал я, что брат моей жены… вы знаете, она скончалась… Да… так брат… Николай Орестович начал против вас дело… И вот вы находитесь теперь… я к этому всему неприкосновенен. Это, с позволения сказать, - гадость… Вы человек в полной мере достойный. Я вас давно понял, Андрей Дмитриевич, и если бы я раньше узнал, то, конечно, ничего бы этого не было.
- Благодарю вас, - сказал Палтусов, ожидая, что дальше будет.
- Вы одни во всей Москве-с… человек с понятием. Помню я превосходно один наш разговор… у меня в кабинете. С той самой поры, можно сказать, я и встал на собственные ноги… три месяца трудился я… да-с… три месяца, а вы как бы изволили думать… вот сейчас…
Он взял портфель, отпер его и достал оттуда брошюрку в светленькой обертке, в восьмую долю.
- Это ваше произведение? - совершенно серьезно спросил Палтусов.
- Брошюра-с… мое жизнеописание: пускай видят, как человек дошел по полного понятия… Я с самого своего малолетства беру-с… когда мне отец по гривеннику на пряники давал. Но я не то что для восхваления себя, а открыть глаза всему нашему гражданству… народу-то православному… куда идут, кому доверяют. Жалости подобно!.. Тут у них под боком люди, ничего не желающие, окромя общего благоденствия… Да вот вы извольте соблаговолить просмотреть.
Нетов совал в руки Палтусова свою брошюру.
С первой же страницы Палтусов увидал, что писано это человеком не в своем уме. Он не подал никакого вида и с серьезной миной перелистывал все шестьдесят страниц.
- Вы мне позволите, - сказал он, - на досуге просмотреть?
- Сделайте ваше одолжение. И позвольте явиться к вам… Мне ваше суждение будет дорого… А то, что вы здесь находитесь, это ни с чем не сообразно и, можно сказать, очень для меня прискорбно… И я сейчас же к господину прокурору…
- Нет, уж вы этого не делайте, Евлампий Григорьевич, - остановил его Палтусов. - Я буду оправдан… все равно…
И в то же время он думал:
"Ловко бы можно было воспользоваться душевным состоянием этого коммерсанта. Он еще на воле гуляет".
Но он на это не способен. Это хуже, чем выезжать на увлечении женщин.
Долго сидел у него Нетов, сам принимался читать отрывки из своей брошюры, но как-то сердито, ядовито поминал про покойную жену, называл себя "подвижником" и еще чем-то… Потом стал торопливо прощаться, рассмеялся и ухарски крикнул на пороге:
- Не нам, не нам, а имени твоему!
Палтусову стало еще легче от сознания, что деньги Марьи Орестовны, и как раз четвертая часть, - наследство человека, повихнувшегося умом. Его не нынче завтра запрут, а состояние отдадут в опеку.
Это так и вышло. Нетов поехал к своему дяде. Тот догадался, задержал его у себя и послал за другим родственником, Краснопёрым. Они отобрали у него брошюру, отправили домой с двумя артельщиками и отдали приказ прислуге не выпускать его никуда. Евлампий Григорьевич сначала бушевал, но скоро стих и опять сел что-то писать и считать на счетах.
Краснопёрый привез того доктора, с которым Палтусов говорил на бале у Рогожиных.
Психиатр объявил, что "прогрессивный паралич" им давно замечен у Нетова, что болезнь будет идти все в гору, но медленно.
- Куда же его? - спросил Краснопёрый, - в Преображенскую или к вам в заведение?
- Можно и в доме держать.
- Да ведь он один, урвется, будет по городу чертить… срам!..
- Тогда помещайте у меня.
Через неделю опустел совсем дом Нетовых. Братец Марьи Орестовны уехал на службу, оставив дело о наследстве в руках самого дорогого адвоката. В заведении молодого психиатра, в веселенькой комнате, сидел Евлампий Григорьевич и все писал.