Наверх он уже не хотел подниматься на каких-нибудь полчаса. Варя поставила ему большую чашку кофею на столик около двери в комнату мадамы, под гравюру "Реформации" Каульбаха, к которой Пирожков сделал привычку подходить и в сотый раз разглядывать ее фигуры. Принесла ему Варя и газету.
Пирожков остановился перед окном, наполовину заслоненным растением в кадке. Шел мелкий снежок.
Сбоку, влево, виден был конец бульвара, вправо - пивная с красно-синей вывеской. Прямо из переулка поднимался длинный обоз, должно быть с Николаевской железной дороги. Все та же картина зимней будничной Москвы.
Раздался громкий, нервный, порывистый звонок.
"Это madame", - подумал Иван Алексеевич, и его доброе сердце сжалось; звонок что-то не предвещал ничего хорошего, хотя мог быть такой и от радости.
Не снимая своей меховой ротонды, вкатилась Дениза Яковлевна в столовую, красная, и на ходу, задыхаясь, кинула ему:
- Venez, cher monsieur, venez!
Сибирка приказчика, успевшего сбросить с себя тулуп на лестнице, показалась в глубине анфилады.
"Вот наказанье!" - про себя воскликнул Пирожков, отправляясь вслед за мадамой.
- Oh! le brigand!.. - уж завизжала Дениза Яковлевна и заметалась по комнате.- Et lui, et sa femme, oh, les cochons!
Последовательно она не в состоянии была рассказывать. Наткнулась она на жену… та приняла ее за просящую на бедность… и сказала: "Не прогневайся, матушка", - передразнила она купчиху.- Elle m'a tutoyé!. - А сам давно ей "ты" говорил. Он только и сказал: "Ты мне не ко двору!.. Тысячу рублей привезла ли за три месяца?! - Mille roubles.. - За дом мне четыре тысячи дают без хлопот!"
- И дадут, - подтвердил Пирожков.
- Je suis perdue!.. - уж трагически прошептала Дениза Яковлевна и упала на диван, так что спинка затрещала.- Il m'a donné mes quinze jours! Comme à une cuisinière!..
Слезы текли обильно, за слезами рыдания, за рыданиями какая-то икота, грозившая ударом. Удара боялся Иван Алексеевич пуще всего.
- Вот что, - заговорил он ей так решительно, что толстуха перестала икать и подняла на него свои круглые красные глаза, полные слез, - вот что, у меня есть приятель…
- Un ami, - машинально перевела она.
- Палтусов, он с купцами в знакомстве, в делах.
- Dans les affaires, - продолжала переводить Дениза Яковлевна.
- Надо через него действовать… я сейчас поеду.
- Голубчик! Родной, батюшка мой! - прорвало француженку.
Она начала душить Пирожкова, прижимать к своей груди короткими, перетянутыми у кисти ручками.
- Oh, les Russes! Quel cœur! Quel cœur! - всхлипывала она, провожая его в столовую, где еще стояла недопитая чашка Ивана Алексеевича.
IX
- Вот это хвалю! - встретил Пирожкова Палтусов в дверях своего кабинета. - Позвольте облобызаться.
Иван Алексеевич проехал сначала в те меблированные комнаты, где жил Палтусов еще две недели назад. Там ему сказали, что Палтусов перебрался на свою квартиру около Чистых прудов.
Квартира его занимала целый флигелек с подъездом на переулок, выкрашенный в желтоватую краску. Окна поднимались от тротуара на добрых два аршина. По лесенке заново выштукатуренных сеней шел красивый половик. Вторая дверь была обита светло-зеленым сукном с медными бляшками. Передняя так и блистала чистотой. Докладывать о госте ходил мальчик в сером полуфрачке. В этих подробностях обстановки Иван Алексеевич узнавал франтоватость своего приятеля.
Первая комната - столовая - тоже показывала заботливость хозяина, хотя в ней и не бросалось в глаза никаких особенных затей. Тратиться сверх меры Палтусов не желал. Кабинет отделал он гораздо богаче остальных двух комнат - маленького салона и такой же маленькой спальни. Кабинет он оклеил темными обоями под турецкую ткань и уставил мягкой мебелью такого же почти рисунка и цвета. Книг у него еще не было, но шкап под черное дерево, завешенный изнутри тафтой, занимал всю стену позади кресла за письменным столом. Комната смотрела изящным "fumoir'ом".
Пирожков и Палтусов не видались с самого Татьянина дня, когда они повезли "приказного" в веселое место.
- Чему обязан, - шутливо спросил Палтусов, вводя приятеля в кабинет, - в такой ранний час? Уж не в секунданты ли?
Он, на взгляд Пирожкова, пополнел, борода разрослась, щеки порозовели. Домашний синий костюм, вроде военной блузы, выставлял его стройную, крепкую фигуру. Пирожков заметил у него на четвертом пальце левой руки прекрасной воды рубин.
- В секунданты! - рассмеялся Иван Алексеевич. - Не те времена. Вы в губернии сильный человек, мы к вашим стопам прибегаем.
Палтусов подумал, что Пирожков дурачится, потом сел с ним на низкий глубокий диванчик на двоих. Обстоятельно, полусерьезно, полушутливо рассказал ему приятель историю "о некоем поваре Филате, его друге приказчике, Гордее Парамоныче и его жертве - французской гражданке Денизе-Элоизе Гужо". История насмешила Палтусова, особенно картина бушевания повара и поведение жильцов со старой дворянкой включительно, спустившейся вниз узнать, дадут ли ей завтракать на другой день.
Но лицо Ивана Алексеевича сделалось вдруг серьезным.
- Гогартовская сцена, - сказал он, - но ее ужасно жаль, она ведь очутится sur la paille, как в мелодрамах говорится. Я подумал, что спасителем можете быть только вы.
- Почему? - со смехом вскричал Палтусов.
- Купцов много знаете…
- Вот что…
Но на вопрос, кто такой этот Гордей Парамонович, Пирожков затруднился ответить. Он не был уверен - прозывается ли он Федюхиным или Дедюхиным.
- Такого не знаю, - уже деловым звуком откликнулся Палтусов.
Ему рад он был услужить хоть чем-нибудь. Этого человека он выделял из всего московского обывательства и никогда на него и в помыслах не рассчитывал. Он записал его в разряд милых, бесполезных теоретиков и даже, когда раз об нем думал, сказал себе: "Если Пирожков проест свою деревушку и я к тому времени буду в капиталах, - я его устрою".
- Справьтесь, друг, справьтесь… Кто-нибудь из ваших знакомцев.
- Да кто он такой?.. ну хоть приблизительно.
- Кажется, кирпичом промышляет.
- Чудесно! Коли это так, тогда мы до него доберемся. Да позвольте, может быть, и я вспомню… Дедехин… Федюкин…
Палтусов начал припоминать. Пирожков окликнул его:
- Андрей Дмитриевич!
- Что прикажете, дорогой?
- Ведь купец в самом деле все прибрал к своим рукам… в этой Москве…
- А вы как бы думали? - с этими словами Палтусов вскочил и заходил перед диваном.
Он попадал на свою любимую тему.
- Вы дайте срок, - прибавил Пирожков, - тут еще другая история… вас тоже просить приказано… но только на обед… И здесь купец, и там купец…
- Раскусили? - с разгоревшимися глазами вскричал Палтусов, наклоняясь к гостю. - Я говорю вам… никто и не заметил, как вахлак наложил на все лапу. И всех съест, если ваш брат не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч! А он, наверно, пишет "рупь" - буквами "пь". Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова…
Речь Палтусова прервал звонок.
- Приемный час? - спросил Иван Алексеевич.
- Нет… я позднее принимаю… Это кто-нибудь свой. Может, Калакуцкий… мой, так сказать, принципал… Вот было бы кстати… Он, наверное, знает.
- Он ведь "entrepreneur de bâtisses", как в песенке поется?
- Именно.
Палтусов ввел в кабинет Калакуцкого и тотчас же познакомил с ним Пирожкова.
Иван Алексеевич не без любопытства оглядел фигуру подрядчика "из благородных" и остался ею доволен; она показалась ему достаточно типичной.
- Душа моя, - торопливо захрипел Калакуцкий, - я к вам на секунду… завернул, чтобы напомнить насчет…
Он отвел Палтусова к окну и басовым хрипом досказал ему остальное.
Палтусов только кивал головой. По тому, как он держался с "принципалом", Иван Алексеевич заключил, что подрядчик им дорожит. Так оно и должно было случиться… Ловкий и бывалый молодец, как Палтусов, стоил дюжины подобных entrepreneurs de bâtisses, про которых поется в шутовской песенке… Пирожков стал ее припоминать и припомнил весь первый куплет: