Захотелось напиться и Палтусову; за обедом это ему не удалось. Но не затем ли, чтоб не шевелить в душе никаких лишних вопросов? Когда хмель вступит в свои права, легко и сладко со всеми целоваться: и с чистым юношей, и с пройдохой адвокатом, и с ожирелым клубным игроком, с кем хочешь! Не разберешь - кто был студентом, кто нет.
Извозчик ухнул. Сани влетели на двор "Стрельны", а за ними еще две тройки. Вылезали все шумно, переговаривались с извозчиками, давали им на чай. Кого-то вели… Двое лепетали какую-то шансонетку. Сени приняли их, точно предбанник… Не хватало номеров вешать платье. Из залы и коридора лился целый каскад хаотических звуков: говор, пение, бряцанье гитары, смех, чмоканье, гул, визг женских голосов…
- Татьянушка! Выноси, святая угодница! - гаркнул кто-то в дверях.
XXXII
Учителя словесности сейчас же подхватили двое пирующих и увлекли в коридор, в отдельный кабинет. Палтусов и Пирожков вошли в общую залу. По ней плавали волны табаку и пряных спиртных испарений жженки. Этот аромат покрывал собою все остальные запахи. Лица, фигуры, туалеты, мужские бороды, платья арфисток - все сливалось в дымчатую, угарную, колышущуюся массу. За всеми столиками пили; посредине коренастый господин с калмыцким лицом, в расстегнутом жилете и во фраке, плясал; несколько человек, взявшись за руки, ходили, пошатываясь, обнимались и чмокали друг друга. Красивый и точно восковой брюнет сидел с арфисткой в пестрой юбке и шитой рубашке, жал ей руки и тоже лез целоваться.
- А!.. Quelle chance! - встретил Палтусова около двери в боковую комнату брат Марьи Орестовны, Nicolas Леденщиков, во фраке и белом жилете, по новой моде, и с какой-то нерусской орденской ленточкой в петлице.
Палтусову очень не по вкусу пришлась эта встреча. Леденщиков был навеселе, закатывал глаза, подгибал колени и с пренебрежительной усмешкой оглядывал залу.
- Один? - спросил его Палтусов и шепнул Пирожкову: - Уведите меня.
- Non, мы здесь… у цыган… Allons. Я вас представлю… Здесь кабак…
- А вы бывший студент? - со своей характеристической улыбочкой осведомился Пирожков.
- Какой вопрос! - обиделся Леденщиков и оглядел Пирожкова.
- Знаете что, - сказал ему Палтусов, - вы уж ваши онёры на нынче оставьте.
- Comment Fentendez-vous…
- Да так. Сегодня надо быть студентом… или не быть здесь… Вас ждут… Идите к вашей компании… Меня тоже ждут.
Леденщиков хотел что-то сказать и круто повернулся. Палтусов убежал от него, увлекая за собой Пирожкова.
- Тоже студент! - горячился Палтусов. Он знал, что Nicolas кончил курс. - И этаких здесь десятки, если не сотни…
- И я этому радуюсь, - заметил Пирожков. - Вот видите: большая борода… в сюртуке по зале похаживает… бакалейщик, а на магистра истории держал. Вот у нас как!.. Пускай чернослив продает, а он все-таки наш.
Где-то запели "Стрелочка".
- Уйдем отсюда, - потащил Пирожков Палтусова, - этой пошлости я не выношу.
Они искали знакомых. Но никого не попадалось. А пить надо! Без питья слишком трудно было бы оставаться.
- Господа! Vivat academia! Позвольте предложить…
Их остановил у выхода в коридор совсем не "академического" вида мужчина лет под пятьдесят, седой, стриженый, с плохо бритыми щеками, в вицмундире, смахивающий на приказного старых времен. Он держал в руке стакан вина и совал его в руки Палтусова.
Тот переглянулся с Пирожковым.
- От студента студенту, - пьянеющим, но еще довольно твердым голосом говорил он, немного покачиваясь.
"Вы бывший студент?" - хотели его спросить оба приятеля.
- Сядем выпьем с ним, не все ли равно… - шепнул Палтусов Пирожкову.
- Вы один? - спросил Пирожков.
- Не вижу однокурсников… Стар… и к обеду опоздал… Приезжий я… вот сюда, к столику… еще стаканчик…
- Нет, не то! - скомандовал Палтусов. - Вы с нами жженки… вон там… займем угол…
С любопытством осматривали они своего нового товарища. Не все ли равно, с кем побрататься в этот день… Он говорит, что учился там же, и довольно этого.
- Юрист? - спросил его Палтусов, когда жженка была разлита.
- Всеконечно! В управе благочиния служил. Засим в губернии погряз… в полиции… в казенной палате… бывает и хуже…
- А теперь?
Пирожков прислушивался и попивал.
- А теперь? При мировом съезде пристав… И то слава тебе Господи… Не о том мечтал… когда брал билет у Никиты Иваныча.
- Помнишь! - вскричал Палтусов и перешел с ним на "ты".
"Приказный", так они определили его, сладко закрыл глаза, выпил целый стакан и откинул голову.
XXXIII
- Как же не помнить! - воскликнул пристав, поднял стакан и расплескал жженку. - Пять с крестом получил. Кануло, - в голосе его заслышались слезы, - кануло времечко… Поминают ли его добром?.. Поди, небось… ругают… теперешние… вон что там с арфянками… маменькины сынки?.. А я сёмар!
- Ты сёмар? - переспросил его Палтусов.
Пирожков слушал и улыбался. "Приказного" он считал находкой для дня святой Татьяны.
- Сёмар… Из вологодской семинарии. По двадцать третьему году поступил. И только у Никиты Иваныча и почувствовал, что такое есть право.
Он говорил с северным акцентом.
- Justitia, - подсказал Палтусов.
- А ты послушай… Я тебе представлю. Точно живой он передо мною сидит. Влезет на кафедру… знаете… тово немножко… Табачку нюхнул, хе, хе! Помните хехеканье-то? "Господа, - он сильнее стал упирать на "о", - сегодняшнюю лексию мы посвятим сервитутам. А? хе, хе! Великолепнейший институт!"
- Очень похоже! - крикнул Палтусов и ударил пристава по плечу.
- Похоже? Знаю, что похоже. Я там в губернии сколько раз воспроизводил… "Великолепнейший институт. Разные сервитуты были… Servitus tigni immittendi. A? Соседа бревном в бок, дымку ему пустить. А?.. Дымку! Стена смежная, хе, хе, хе! Servitus balnearii habendi, с веничком к соседу сходить, с веничком… Servitus luminis, servitus prospectus, свет, солнце… для всех… А? Я - римлянин, я - свободнейший гражданин! Не смеешь отнимать у меня вид… морем хочу любоваться, закатом! А? А русский человек маленький, убитый человек… Не знает сервитутов… Иду на Москву-реку. А? Хочу любоваться видом Кремля, хе, хе… Нельзя… мешает дом… дом мешает… Вывел откупщик… хе, хе… Eques!.. всадник!.. И не могу… потому что я - русский человек… Скудный… захудалый человек!.."
- Ха, ха! - дружно расхохотались оба приятеля.
Они придвинулись к приставу. Палтусову сделалось необычайно весело… Он и сам сознавал, что в лекциях того чудака, которого представлял теперь перед ним пристав, била творческая, живая струя…
Точно в ответ на эти мысли, пристав вскричал:
- Понимал ли ты, какой он есть артист? Высокого таланта! А я понимал. Маменькины сынки в узких брючках только пошлые анекдотики рассказывали, да по-ослиному гоготали, да хныкали по гостиным… Двойку мне закатил!.. Семинарист проклятый!.. Кто знал, у кого в мозгу не простокваша была, тому не ставил… Ну, "ты" говорил на экзаменах. Экая важность! Армяшка один, восточный скудоумный человек, раз начал на него орать: "Не смеешь мне говорить "ты"! Не смеешь!" Он потом над собой подтрунивает: "Обругал, говорит, меня восточный человек. Не те времена… Ругательски обругал… И армяне тоже в истории записаны… Римлян в кои-то веки побили, при Тиграноцерте каком-то… Дай Бог памяти!"
Глаза рассказчика подернулись маслом. Память о любимом профессоре, успех передачи его голоса, манеры, мимики действовали на него подмывательно. И слушатели нашлись чуткие.
- А эта лекция еще, - увлекался он, покачиваясь на стуле, - о фидеикомиссах?
- Что такое? - не расслышал Пирожков.
- О фидеикомиссах, - повторил пристав, - термин мудреный… Сушь, казуистика, а как у него выходило: роман, картина, людей живописал, как художник… "Господа… был проконсул Лентул, хе, хе, хе… Египтом правил… Губернатор… И награбил… - Он засунул руку в карман панталон характерным жестом. - Много награбил… Танцовщиц держал… хе, хе. Прелестные танцовщицы были в Египте! Дети пошли… А что грабил… с Августом делился… Хе, хе! Стар стал… Детей обеспечить надо. Пишет он цезарю: Rogo, precor, deprecor, fidei tuae committo. Я тебе все отдал, что наворовал… Мошенник! Детей моих не обидь… Честию прошу… тебе верю… на слово… fidei committo… А? Вот откуда пошел институт!.."
Подражатель входил в роль. Никогда еще Палтусов не слыхал такого верного схватывания знакомых звуков и в особенности этого "хе, хе", известного десяткам университетских поколений.
- Спасибо, спасибо, - говорил он приставу и подливал ему из серебряной миски.