Палтусов попал в высокую комнату, светло-зеленую, окнами на улицу. Одну стену занимала большая клетка, разделенная на отделения. В одном прыгали две крохотные обезьянки, в другом щелкала белка, в просторной половине скакали разноцветные птички. Он сейчас же заметил зеленых попугайчиков с красными головками.
К нему подбежали две собачки кинг-чарльс, глазастые, обросшие, черные с желтыми подпалинами, редкой красоты. Пальцы лап у них тоже обросли, точно у голубей. Бегали они, виляя задом и топчась на месте. Лаять и та и другая перестали и замахали хвостом.
В левом углу, в ярко отчищенной круглой клетке сидел белый какаду и покачивался.
"Зверинец и есть", - подтвердил Палтусов и бросил взгляд на остальное убранство комнаты. Мебель вся была соломенная, узорчатая. Стоял еще акварий. Цветы и горшки с растениями придавали ей оживление. Свет играл на всевозможных оттенках зеленой краски.
Когда Палтусов вошел - все немного притихло. Потом опять защелкало, запрыгало и защебетало. С левой стены от входа торчали оленьи рога и над шкапом с чучелами выглядывала голова скелета какой-то большой птицы.
Эта гостиная заинтересовала его. Он с любопытством ждал выхода хозяина из узенькой двери, оклеенной также обоями, еле заметной между двумя горшками растений. Собаки обнюхивали гостя. Сенбернар поглядел на него грустными и простоватыми глазами и лег под тростниковый стол на шкуру белого медведя.
"Где же драгоценности? - спросил себя Палтусов, вспомнив хриплую болтовню Долгушина. - Все-то врал курьезный дяденька, все-то врал".
Дверка скрипнула. Палтусов выпрямился. Какаду крикнул. Собачки побежали к хозяину.
XXVIII
К Палтусову вышел скорыми шажками сухой старик в туфлях и коротком светлом шлафроке, выше среднего роста, бритый. Острый нос и узкий овал лица моложавили его. Круглая голова блестела от припомаженного рыжеватого паричка с хохлом, какие носили в тридцатых годах. Под носом торчали усы, точно два кусочка подстриженной и подкрашенной шерсти. Щеки сохранили неестественный румянец. Во всей наружности и в домашнем туалете хозяина проглядывала старомодная франтоватость холостяка. Палтусов успел разглядеть, что он притирает щеки. Когда хозяин раскрыл свой морщинистый рот с бледными и тонкими губами, две новых челюсти так и заблистали. Держался он слегка нагнувшись вперед.
- Чем могу быть к услугам вашим? - встретил он гостя и, протягивая руки, любезно указал на одно из соломенных кресел.
Палтусов сел.
Хозяин вертел в руке его карточку.
- Палтусов, Андрей Дмитриевич, - твердо выговорил он. - Фамилия мне очень знакома. Я служил в колонновожатых… с одним Палтусовым… имя, отчество позабыл.
- Это был, вероятно, Федор Ильич, брат отца, мой родной дядя.
- Весьма приятно… Фамилия известна… Чем могу?.. - спросил опять хозяин и пристально поглядел на гостя.
- Евграф Павлович, - начал Палтусов, - вы извините, если я скажу вам сразу, что мой визит кажется мне самому… курьезным…
- Как это? Не совсем понимаю, молодой человек.
Собачки влезли старику на колени, большой пес лег у ног.
- Видите ли, я взялся исполнить поручение… одного вашего родственника. А мне не хотелось бы беспокоить вас. Я очень рад с вами познакомиться… Мне так много говорили про вас и ваш дом. Старая Москва уходит, надо пользоваться…
Куломзов усмехнулся.
- Вы опоздали, - сказал он, - у меня действительно были разные вещи… картины, бронза… фарфор… Сорок лет собирал… для себя: но теперь ничего нет.
- Продали?
- Нет, Боже избави… Но здесь не держу. В деревню перевез все до последней вазочки и заколотил низ… Не топлю. И мебели там нет никакой.
- Живете в мезонине?
- В трех комнатах. Вот это моя менажерия, люблю птиц и всяких зверей… Там мой кабинет. Половину книг оставил. Спальня… ванная… и все. Кухни не держу. Иногда обедаю в клубе… редко… а то где придется… в кабачке… в "Эрмитаже"… в "Англии", у Дюссо.
"Книжки читает", - отмечал про себя Палтусов.
- Круглый год в Москве?
- В деревню не езжу… Что там делать?.. С мужичками не спорю… везде сдал землю… Им хорошо. За границу езжал… еще не так давно. Я вам, молодой человек, не предлагаю курить… сам не курю…
- Я не такой страстный курильщик.
- Так вы изволили упомянить о родственниках моих. Кто это, любопытно? У меня нет никого.
"Каков генерал!" - подумал Палтусов.
- Вот видите, Евграф Павлович, как я попался. А меня уверял Валентин Валентинович Долгушин…
- А! вот что! Валентин! Понимаю…
И он улыбнулся.
- Вы его знаете?
- Как не знать? Он выдает свою жену за мою прямую наследницу. Весьма сожалею, молодой человек, что вы вдались в этот… обман… Не занимал ли он у вас?
- Бог миловал!
Они оба рассмеялись.
- Именно… У меня была тут целая история. Это - отпетый человек. И такими-то теперь полна Москва. Прожились, изолгались, того гляди очутятся в этих… как их теперь называют?
- В червонных валетах, - подсказал Палтусов.
- Так, так… в червонных валетах… Вы понимаете… с вами можно говорить… Ну куда, ну куда, - прикрикнул старик на одну из собачек, которая лезла к нему на грудь и хотела лизнуть его прямо в лицо. - Тут, Жолька, лежи… Вот, - обратился он к гостю, - какая ласковая у меня собачурка. Из Испании сам вывез, здесь нет такой чистой породы. С собаками и умирать буду. Был такой немецкий философ… как бишь его?.. Вы должны знать… на фамилии плох стал… Я французские извлечения читал из его мыслей. Он смотрел на жизнь здраво. С нами ведь природа шутки шутит. Мы своей воли не имеем… бьемся, любим… любовь к женщине… это природа приказывает… воля… la volonté… Он это по-своему объясняет…
- Не Шопенгауэр ли? - спросил Палтусов.
- Именно! Он, он! И биография его. Вот как я же… холостяком жил… У меня и книжки есть… хотите взглянуть?.. Вот он и сказал, что умирать надо с собаками. Я вам покажу… Не хотите ли перейти в кабинет?.. Здесь свежо…
Он встал, спустил на пол собачек и растворил дверку, приглашая рукой гостя.
XXIX
Вторая комната таких же размеров, с белыми обоями, заставленная двумя шкапами красного дерева и старинным бюро с металлическими инкрустациями, смотрела гораздо скучнее. Направо, на камине, часы и канделябры желтой меди сейчас же бросились в глаза Палтусову своей изящной работой. Кроме нескольких стульев и кресел и двух гравюр в деревянных рамах, в кабинете ничего не было.
- Вот в этой книжке…
Хозяин отыскал на бюро том в желтой обертке и подал Палтусову.
- Статья о Шопенгауэре…
- Да, умный немец… И своих колбасников честил… Писать не умеют… говорил. Это совершенно верно, глагол под конец страницы. Есть ли смысл человеческий?.. Что ж вы не сядете, чем могу?
"Память-то отшибло у него", - подумал Палтусов и поглядел еще раз на часть стены, ничем не занятую.
Его зоркий глаз отличил от обоев закрашенную полосу, дырочку для ключа и темные полоски с трех сторон. Это был вделанный в стену несгораемый шкап. Он отвел глаза, чтобы старик не заметил.
- Я не стану вас беспокоить, - заговорил он весело и почтительно. - На генерала Долгушина я смотрю, как он этого заслуживает. Но он мой родственник. Очень уж пристал ко мне… и все обижается, когда ему скажешь, что лучше бы он выпросил себе место акцизного надзирателя на табачной фабрике.
- Что, что такое? Надзирателя? Он и на это не способен.
- Ваша правда!
Они опять посмеялись. Старику нравился гость.
"А ведь ты ростовщик?" - вдруг спросил про себя Палтусов и поглядел попристальнее на рот и зеленоватые тусклые глаза гвардии корнета.
"Ростовщик на десятки тысяч", - прибавил он.
Знакомству с ним он порадовался на всякий случай.
- Никаких у меня наследников здесь нет, - начал Куломзов. - очень приятно было познакомиться. Молодых людей… как вы… люблю. Но генерал напрасно беспокоится. Впрочем - бедность не свой брат.
Он вздохнул.
- Жаль не его, - сказал Палтусов, - жена без ног, в параличе… старуху тещу он обобрал… дочь - милая… девица.
- Чего жалеть? Сами виноваты… У меня здесь есть немало старух… моих невест… хе, хе! охают, жалуются… клянут теперешнее время… "Дуры вы, - я им говорю, когда к ним заеду, - вы - дуры, а время хорошее…" Земля та же, ее не отняли. До эмансипации, - он произносил это слово в нос, - десятина в моих местах пятьдесят рублей была, а теперь она сто и сто десять. Аренда… вдвое выше… Я ничего не потерял! Ни одного вершка. А доходы больше. Хозяйство я бросил… Зато рента стала вдвое, втрое. И кто же виноват? Скажите на милость. Транжирят, транжирят… и все на вздор. Жалости подобно. Только я не жалею никого… Не стоит, молодой человек, не стоит. Чего же удивляться, что дворянство теперь - нуль… так что-то… неодушевленное… ха, ха! Вот мрет много народу. Это производит эффект… Едешь так по Поварской, по бульвару… Тут в этом доме все вымерли, в другом, в третьем… Целые переулки есть выморочные. Никого из моих-то сверстников. Тоскливо бывает… хоть и знаешь… что пора ложиться… туда… А все неприятно… Только этого и жаль. А что все прожились… и пускай! Не то что в надзиратели, будут и в городовых, в извозчиках, в трубочистах, а то в жуликах… в этих… валетах… Хе, хе!..
Он долго смеялся. Пора было Палтусову и откланяться.
- Жалею, - сказал он, поднимаясь, - что не мог полюбоваться вашими коллекциями.
- Забито… в ящиках… И деревеньку выбрал глухую. Воровство большое. И от жидков отбою не было… все это они знают и точно в лавочку какую бегали. Очень рад… С племянником сослуживца… Я всегда по утрам… милости прошу…