- Двадцать тысяч. Если те же привычки будут, как и здесь… тридцать…
- Мало-с. Я полагаю, пятьдесят?..
- Коли в Италии, например, жить, так на бумажные лиры сумма крупная.
Нетов рассмеялся и замолчал.
Правый зрачок у него опять показался Палтусову меньше левого.
- Что же-с?.. По душе сказать, - он начал изливаться, - такая сумма - четвертая часть того, что мы имеем. И каждый хороший муж обязан первым делом обеспечить… Так ли-с? И волю свою выразить, как следует… Особливо ежели благоприобретенное… оно и совершенно, да, знаете, в голову другое-то не пришло? При жизни-то? Изволите разуметь? При жизни мужа может понадобиться… Такой оборот выйти?.. Без развода… Или там чего… И без стесненья! Уедет жена пожить за границу!.. Она и спокойна. У ней свой доход. Простая штука… И любил человек… а, между прочим, не сообразил.
Он смолк и встал с дивана, подошел к столу, накинул несколько костей на счетах, отставил их в сторону и потер себе руки. Палтусов смотрел на него с любопытством и недоумением.
- Марья Орестовна ждут вас… Извините, что задержал… Я в заседание…
И Евлампий Григорьевич начал жать ему руку, как-то приседая и улыбаясь.
- Знаете что, - говорил Палтусов Марье Орестовне в гостиной, берясь за шляпу: он никогда у ней не засиживался, - вы не найдете нигде второго Евлампия Григорьевича.
И он рассказал, об чем изливался ему Нетов. Марья Орестовна только потянула в себя воздух.
- Уж не знаю… Он точно какой шальной сегодня!..
"Будешь!" - добавил от себя Палтусов и поцеловал ее руку.
XXXI
Ровно через неделю хоронили Константина Глебовича Лещова.
Октябрь уж перевалил за вторую половину. День выдался с утра сиверкий, мокрый, с иглистым, полумерзлым дождем. Часу в одиннадцатом шло отпевание в старой низенькой церкви упраздненного монастыря. По двору, в каменной ограде, расположилась публика. В церковь вошло немного. Там и не поместилось бы без крайней тесноты больше двухсот человек. Служили викарный архиерей и два архимандрита. По желанию покойного, занесенному в завещание, его отпевали в том приходе, где он родился. Потемнелые своды церкви давили и спирали воздух, весь насыщенный ладаном, копотью восковых свечей и струями хлорной извести и можжевельника. Кругом все жаловались, что не следовало отпевать в такой крохотной церкви. Беспрестанно мужчины во фраках и шитых мундирах выходили на паперть, набитую нищими. Дам насчитывали гораздо меньше мужчин. Слева от гроба, у придела, группа дам в черном окружала вдову покойного. Аделаида Петровна стояла на коленях и от времени до времени всхлипывала. Ее находили очень интересной.
Пели чудовские певчие. Протодьякон оттягивал длинной минорной нотой конец возглашений. Его "Господу помолимся" производило в груди томительную пустоту. Когда зажигали свечи для заупокойной обедни, то архиерею, двум архимандритам и двум старшим священникам протодьякон подал по толстой свече зеленого воску. Такую же получила и вдова.
Много раз разносились уже по церкви слова "болярина Константина". Пот шел со всех градом. Никто не молился. Кто-то шепчет, что будет "слово", - и все ужасаются: коптеть еще лишних полчаса.
Но и на дворе все раздражались от мокрой погоды. У паперти стояла группа бойко болтающих мужчин. Тут встретились знакомые самых разнохарактерных званий. Бритое лицо актера - с выдающимся носом и синими щеками, в мягкой шляпе с большими полями - наполовину уходило в мерлушковый воротник длинного черного пальто. Рядом с ним выставлялась треугольная шляпа с камер-юнкерским плюмажем и благообразное дворянское лицо, простоватое и томное. Сбоку морщился плотный полковник в каске и с рыжей бородой, по петлицам пальто - военный судья. Они говорили разом, рассказывали веселые анекдоты, ругали погоду. К ним присосеживались выходящие из церкви и вновь прибывающие.
По двору гуляли другие группы. Народ облепил одну стену и выглядывал из-за главных ворот, обступал катафалк, крытый белым глазетом, с белыми перьями по бокам и посредине. Экипажи останавливались у ворот и потом отъезжали вверх по переулку и вниз к Дмитровке. Было грязно. Большая лужа выдалась на самой середине паперти. Ее обходили влево, следуя широко разбросанному можжевельнику. Фонарщики в черных шляпах и шинелях с капюшонами завернули подолы и бродили по двору, составив свои фонари вдоль стены, в тяжелых порыжелых сапогах и полушубках. Жандармы покачивались в седлах.
На похороны Лещова приглашено было поименно до шестисот человек. Список составлял Качеев. В него попали купцы, помещики, директора банков, литераторы, профессора, актеры. Несколько имен говорило, что покойный посещал патриотические гостиные. Но оказалось в числе приглашенных и довольно вольнодумных людей, либерально мыслящих на европейский лад, посещающих, впрочем, и патриотические гостиные. Покойный знал всю деловую Москву и сохранял связи с интеллигенцией. Но по лицам, провожавшим его в последнюю обитель, трудно было узнать, кому его жаль. Только самые простые купцы, "как есть из русских", входившие в ограду без шапок и осеняя себя крестом, казалось, соболезновали его кончине.
Служба все тянулась. Уж остряки давно напомнили об адмиральском часе. Какой-то лысый господин средних лет выскочил с паперти без шапки вслед за смуглой долгоносой барыней в цветной шляпке и начал ей кричать:
- Не хочу знать этих мерзавцев!
И пошел по можжевельнику, размахивая рукою. А дама усовещивала его, повторяя:
- Глядят! Глядят! Постыдись!
На что он еще задорнее крикнул:
- А мне наплевать!..
В группе около паперти актер переглянулся с собеседниками.
- Господа литераторы! - выговорил он с актерским подчеркиванием. - Народ сердитый!
- Сердит, да не силен!.. - крикнул военный судья; и все трое расхохотались, после чего вдруг сдержали себя и уныло поглядели на вход в церковь.
- Претит? - спросил актер камер-юнкера.
- И очень!..
- Вы, господа, до кладбища?
- Ну нет-с, - ответил за всех судья и запахнулся в пальто.
Ударили на колокольне, и похоронный гул поплыл по отсырелому воздуху.
XXXII
За полчаса до выноса тела из церкви Палтусов входил в ограду и осторожно пробирался, обходя те места, где грязь растоптали, как месиво. Он ожидал чего-то другого… С Лещовым он познакомился только в этом году и нашел его "очень занимательным". Ему не раз уже приходило на мысль, что он сам идет по той же дороге. Лещов представлял целую полосу московской жизни. Он внес с собою в дела какую-то "идею". Патриоты с славянскими симпатиями, которых приятели Палтусова звали "византийцами", считали его своим. Через него они воспитали в своем духе несколько миллионщиков-купцов, заставляли их поддерживать общества, посылать пожертвования, записываться в покровители "братьев", давать деньги на основание газет, журналов, на печатание книг и брошюр.
Но теперь что-то покачнулось. Он не видит ни большого горя, ни большого смущения. И единомышленников-то Лещова три-четыре человека, да и обчелся… Вот и на этих похоронах так же. Палтусов оглядел все кучки. Его зоркие глаза всюду проникли. На дворе он заметил только бледнолицего брюнета в очках, из "их толка", да старца с большой бородой, в старомодной шинели и шапке, из-под которой падали на воротник длинные с проседью волосы. Старец говорил в кучке университетских, улыбался и прищуривал добрые глаза. До Палтусова донесся его хриплый грудной бас провинциального трагика и отрывки его горячих фраз.
"Наверно, будет говорить на могиле", - подумал Палтусов и поспешил в церковь.
Он не продрался к середине. Издали увидал он лысую голову коренастого старика в очках, с густыми бровями. Его-то он и искал для счету, хотел убедиться - окажутся ли налицо единомышленники покойного. Вправо от архиерея стояли в мундирах, тщательно причесанные, Взломцев и Краснопёрый. У обоих низко на грудь были спущены кресты, у одного Станислава, у другого Анны.
Но в церкви Палтусов не выстоял больше пяти минут. Мимо его прошмыгнул распорядитель похорон, Качеев, тоже его знакомый, и заметил ему смешливо:
- Каков парничок-то, a?
Влево от паперти Палтусов приметил группу из троих мужчин, одетых без всякого парада. Он узнал в них зачинщиков разных "контр", направленных против Нетова и его руководителей: покойного Лещова и Краснопёрого. Один, с большой мохнатой головой и рябым лицом, осматривался и часто показывал гнилые зубы. Двое других тихо переговаривались. Они смотрели заурядными купцами; один брился, другой носил жидковатую бороду. Вслед за Палтусовым спустился с паперти и Краснопёрый и тотчас пристал к кучке, где торчала треугольная шляпа камер-юнкера.
- Каков? - доносился до него шепелявый голос; Краснопёрого. - Царство-то небесное как захотел заполучить!.. Перебежчиком на тот свет явится.
Кто-то из группы начал его расспрашивать.
- Не нашел он, к кому обратиться! - кричал Краснопёрый. - Меня не пожелал, видите ли… Стрекулистов каких-то в душеприказчики взял… Хоть бы в свидетели пригласил.
Через минуту актер спросил:
- Двести тысяч?.. На школы?.. Молодец!
- Да помилуйте, батюшка… Одна гордыня! - кричал опять Краснопёрый.
"Вот оно что", - отмечал про себя Палтусов. Все это его чрезвычайно занимало.
- Андрей Дмитриевич! - окликнули его.
С ним раскланивался Нетов, в мундире, в персидской звезде, очень бледный и возбужденный.
- Позвольте познакомить… Брат супруги моей… Николай Орестович Леденщиков…