- Вот, Егор Егорыч, - начала Марфа Николаевна, - рассказывает про свои места… Про поляков… не очень их одобряет…
Он только повел белками и выпил после тарелки щей большую рюмку рейнвейна.
- Егор Егорыч, - подхватила с своего места Любаша, - прославился тем, что Дарвинову теорию приложил к обрусению… Не пущай! Как у Щедрина…
Вся молодежь расхохоталась. Мандельштауб даже взвизгнул, белокурые девицы переглянулись к толкнули одну другую.
- Люба! - строго остановила мать и покачала головой.
Обросшие щеки профессора пошли пятнами.
- А вы знаете ли, что такое Дарвинова теория? - спросил он глухо.
- Гни в бараний рог! Кто кого сильнее, тот того и жри!.. - обрезала уже в сердцах Люба.
Она терпеть не могла своего шурина.
- И будем гнуть-с! - также со злостью ответил он и ударил ножом о скатерть.
"Господи! - подумала Анна Серафимовна. - Они подерутся".
Подали круглый пирог с курицей и рисом, какие подавались в помещичьих домах до эмансипации. Зазвякали ножи, все присмирели, и в молодом углу ели взапуски… Любаша ужасно действовала своим прибором. Анна Серафимовна старалась не глядеть на нее. Вилку Любаша держала торчком, прямо и "всей пятерней" - как замечала ей иногда мать, отличавшаяся хорошими купеческими манерами; ножик - так же, ела с ножа решительно все, а дичь, цыплят и всякую птицу исключительно руками, так что и подруг своих заразила теми же приемами. Невольно бросила Анна Серафимовна взгляд на свою кузину. В эту минуту Любаша совсем легла на стол грудью, локти приходились в уровень с тем местом, где ставят стаканы, она громко жевала, губы ее лоснились от жиру, обеими руками она держала косточку курицы и обгрызывала ее. Глаза ее задорно были устремлены на зятя и говорили: "Вот дай срок, я догложу, задам я тебе феферу!"
- Как вы это страшно сказали, - с улыбкой заметила Анна Серафимовна профессору.
Он дожевал и, не поднимая головы, выговорил:
- Такой народ!..
- Маменька, - донесся голос Любаши, - здесь вина нет… Там рейнвейн стоит, - и она ткнула головой в воздух, - а здесь хоть бы чихирю какого поставили.
Мать показала головой лакею на свою бутылку тенерифу.
- Нет, нет! Покорно спасибо. Пожалуйте нам красного!.. Лафиту!
Подозвана была горничная. Марфа Николаевна что-то шепнула ей и сунула в руку ключи. В передней заслышались шаги.
- Вот Митроша! - возвестила Любаша; потом оглядела всех и вскрикнула: - Ведь нас тринадцать будет!..
Все переглянулись, не исключая и зятя. Мать пустила косвенный взгляд на две серые фигуры: одна была приживалка - майорша, другая - родственница, вдова злостного банкрота.
- Ха-ха! - сквозь зубы рассмеялся зять и поглядел на Любашу. - Дарвина имя всуе употребляете, а тринадцати за столом боитесь.
- И боюсь. И все боятся, только стыдно сказать… И вы, когда попа встретите, что-то такое выделываете, я сама видала.
Приживалка-родственница безмолвно встала и отошла в сторону.
- Поставь их прибор на ломберный стол, - приказала лакею Марфа Николаевна.
Все точно успокоились и стали доедать рис и сдобные корки пирога.
Подали и бутылку красного вина. Досталось по рюмке молодому концу стола. Любаша пролила свое вино; юнкер начал засыпать пятно солью и высыпал всю солонку.
XXXI
К ручке Марфы Николаевны подошел сын ее Митроша, или "Митрофан Саввич", как звала его сестра, когда желала убедить его в том, что он "идиот" и "чучело". Он походил на сестру только широкой костью и не смотрел ни гостинодворцем, ни биржевиком. Всего скорее его приняли бы за домашнего учителя или даже за отставного военного, отпустившего бороду. Одет он был в модный темный драповый сюртук, но все на нем сидело небрежно и точно с чужого плеча. Рыжеватые волосы, давно не стриженные, выдавались над лбом длинным клоком, борода росла в разных направлениях. На переносице залегли две прямые морщины, и брови часто двигались. Ему минуло двадцать семь лет.
Митрофан Саввич поклонился всем небрежно и торопливо и сел рядом с шурином. Он его почитал и постоянно ему поддакивал. Анна Серафимовна знала наперед, как он будет себя вести: сначала посидит молча, будет жадно "хлебать" щи и громко жевать сухую еду, а там вдруг что-нибудь скажет насчет политики или биржи и начнет кричать сильнее, чем Любаша, точно его кто больно сечет по голому телу; прокричавшись, замолчит и впадет в тупую угрюмость. Если за столом сидит кто, играющий на каком-нибудь инструменте, он заговорит о своем корнет-пистоне. Играет он целые дни по возвращении домой, собрал на своей половине целую коллекцию медных инструментов, а когда устанет, призовет двух артельщиков и приказывает им действовать на механическом фортепьяно. С десяти до четырех он сортирует товар: марену, кубовую краску, буру, бакан, кошениль, скипидар, керосин. В этом он считается большим докой. Перед обедом бывает на бирже. Анна Серафимовна все это знала и почему-то каждый раз говорила себе: "А ведь свезут его когда-нибудь в Преображенскую больницу". Не прошло и пяти минут, как Митроша выпил квасу и уже кричал высокой фистулой по поводу какой-то депеши об англичанах:
- Торгаши проклятые!.. Опять гадить!.. Уж мы их припрем!.. Эти самые текинцы! Откуда взялись текинцы? Биконсфильд!.. Жидовское отродье! И вдруг в лорды произвели! С паршами-то!
Помощник присяжного поверенного повернул голову в своих высоких стоячих воротниках при крике "жидовское отродье". И "парши" ему не пришлись по вкусу. В другом месте он напомнил бы, что и Спиноза был тоже "с паршами", но полтораста тысяч… все полтораста тысяч…
Любаша наклонилась к нему и сказала громким шепотом:
- Пускай его!.. Сейчас клапан-то закроется! У него ведь это вдруг!..
Девицы хотели расхохотаться, но просидели тихо: каждая имела тайные виды на Митрошу.
Шурин согласился с ним. Молодежь слышала, как он с каким-то даже щелканьем своих белых зубов сказал:
- Пустить надо грамоты! Индийский народ за нас.
"Что за столпотворение вавилонское", - подумала Анна Серафимовна. Ее начало давить, как во сне, когда вас "домовой", - так ей рассказывала когда-то няня, - душит своей мохнатой лапой.
Рыба на длинной деревянной доске, покрытой салфеткой, следовала за пирогом. Соус "по-русски" подавала горничная особо. Любаша, как и все, кроме Анны Серафимовны, - ее научил муж, - ела всякую рыбу ножом и крошила ее, точно она сбирается мастерить тюрю. Никто не услыхал, как в дверях залы показался новый гость, высокого роста, с волосами и бородкой каштанового цвета и пробритой губой, что могло бы придавать ему наружность голландского или шведского шкипера. Но черты его загорелого лица были чисто русские, не очень крупные. Круглый нос и светло-серые глаза, сочные губы и широкий подбородок - все это отзывалось Поволжьем. Вокруг рта и под носом появлялись мелкие складки юмора.
Он держал в руках шотландскую шапочку. На нем плотно сидел клетчатый коричневый сьют. Его сапоги на двойных подошвах издавали сильный скрип.
- Сеня! - первая увидала его Любаша, бросила салфетку, не утеревшись, и вскочила из-за стола.
- Опять тринадцать будет! - крикнула девица Селезнева.
Приживалку посадили на прежнее место. Было немало хохоту. Новый гость пожал руку Марфе Николаевне, Любаше, ее брату и шурину. Его посадили рядом с Анною Серафимовною.
XXXII
Их перезнакомили. Действительно, он приходился в одинаковом дальнем родстве и покойному мужу Марфы Николаевны, и ей самой, и, стало быть, и Анне Серафимовне. Тетка припомнила племяннице, что они "с Сеней" игрывали и даже "дирались", за что Сеню раз больно "выдрали". Анна Серафимовна незаметно, но внимательно оглядела его.
- Как вас звать? - тихо спросила она под шум голосов и стук ножей.
- Купеческий брат Любим Торцов, - пошутил он. Говор его не то что отзывался иностранным акцентом, а звучал как-то особенно, пожестче московского.
- Нет, по отчеству?
- Тихоныч! - уже совсем по-купечески произнес он и даже на "о" сильнее, чем она произносила.
Это ей понравилось.
- Вы на Волге все жили? - спросила она.
- На Волге… десять лет невступно.
- Ведь я старше вас? - ласково выговорила она и в первый раз подольше остановила на нем свои глаза.
Рубцов тоже уставил глаза в ее брови: он таких давно не видал.
- Ну, вряд ли, - бойко, немного хриповатым голосом ответил он… - Мне двадцать шестой пошел. Я вот Митрофана на два года моложе.
- А я вас на два года старше…
Ей и то почему-то было приятно, что она старше его… На вид он смотрел тридцатилетним.
- И вы, - продолжала она понемногу спрашивать, - давно с Волги-то?
- …Да семь годов будет… Аттестат зрелости не угодил получить. Вы нешто не слыхали? Отец в делах разорился в лоск… И мать вскорости умерла. Сестра в Астрахани замужем. Вот я, спасибо доброму человеку, и уехал за море.
- В Англии всё были?
- И в Америке тоже. Какие крохи оставались - я махнул на них рукой… Да вы что же все про меня? Вы лучше про себя расскажите. Вон вы, сестричка, какая… Вы не обидитесь? Я вас, помню, так звал.
- Зовите… И по какой же вы там части?
- Да по всякой… Кой-чему научился как следует. Из фабричного дела - суконное знаю порядочно.
- Суконное? - вскричала Анна Серафимовна.
- А что?
- Как это славно!
- Не хотите ли меня брать?
- Что же?
- Смотрите! Дорог я!