XXVIII
В переднюю, просторную низкую полукруглую комнату, высыпала молодежь встретить Анну Серафимовну. Поднялись говор, смех, оглядыванье туалета, поцелуи. Всех шумнее держала себя ее двоюродная сестра, меньшая, незамужняя дочь Марфы Николаевны - Любаша, широкоплечая, небольшого роста, грудастая девица. Ее темные волосы были распущены по плечам. Заметный пушок лег вдоль верхней губы. Разом взявшись за руки, накинулись на гостью две девушки, обе блондинки, высокие, перетянутые, одна в коротких волосах, другая в косе, перевязанной цветною лентой, - такие же бойкие, как и Любаша, но менее резкие и с более барскими манерами. Одна была консерваторка Кисельникова из купеческих дочерей, другая - учительница Селезнева, дающая уроки по богатым купцам, из чиновничьей семьи. Они очень походили одна на другую и схоже одевались, бывали в одних домах, разом начинали хохотать и кричать, вместе бранились с своими кавалерами и беспрестанно переглядывались. В дверях показались два подростка в расстегнутых мундирах технического училища, а за ними, уже из залы, видна была низменная фигура молодого брюнета в бородке, с золотым pince-nez, в белом галстуке при черном, чрезмерно длинном сюртуке, - помощник присяжного поверенного Мандельштауб, из некрещеных евреев.
- Тетя! Пора! - кричала Любаша, тиская Анну Серафимовну.
Она давно привыкла звать ее "тетя".
- Всего пять минут опоздала.
- Жрать смерть хочется! - сошкольничала Любаша на ухо, но так, что подруги ее слышали и разразились смехом.
- Ах, Люба! - вырвалось у Селезневой. Она при посторонних церемонилась.
- Ну ладно! - отозвалась Любаша. - Тетя! голубушка! шляпка-то у вас - целый овин. А лихо! Только я ни за что бы не надела. Пожалуйте, пожалуйте, родительница уж переминается.
Она схватила Анну Серафимовну за плечи и больше потащила, чем повела в залу.
- Брысь, брысь! Реалисты-стрекулисты! - крикнула она на техников, расталкивая их. - Не пылить!..
В зале накрыт был стол во всю длину, человек на четырнадцать. Особой столовой у Марфы Николаевны не было. Она не любила и больших дубовых шкапов. Посуда помещалась в "буфетной" комнате. Белые с золотом обои, рояль, ломберные столы, стулья, образ с лампадкой; зала смотрела суховато-чопорно и чрезвычайно чисто. За чистотой блюла сама Марфа Николаевна, а Любаша, напротив, оставляла везде следы своей непорядочности.
- Вы не знакомы? - спросила она помощника в белом галстуке, указывая на Станицыну.
- Не имел удовольствия встречать… - начал было он.
- Ну вы как затянете. Тетя моя, то бишь сестра двоюродная… ну да это все равно… Анна Серафимовна. Видите, какая прелесть… А это адвокат… то бишь помощник Мандельбаум.
- Штауб, - поправил он полуобиженно, но улыбающийся.
За Любой давали полтораста тысяч - можно было и православие принять.
- Ну, все равно! Штауб, Баум, Шмерц. Все едино, что хлеб - что мякина… А вы знаете, тетя милая, у нас зять.
- Кто? - тихо спросила Анна Серафимовна, все еще не пришедшая в себя.
- Зять, Сонин муж. Доктор Лепехин. Вот сейчас справлялся тоже - скоро ли обедать. А я ему говорю: лопайте закуску!
- Любовь Саввишна, - покачал головой брюнет, - вы все нарочно.
- Сойдет!.. Для таких кавалеров не начать ли парлефрансе?
И она чуть-чуть не высунула ему язык. Девицы шли назади и все "прыскали".
В дверях гостиной наткнулись они еще на подростка - в солдатском мундире, очках, с большим количеством прыщей на красном, потном лице. Он хлопнул каблуками.
- Это ничего, - пояснила Любаша Анне Серафимовне. - Из училища. Я им всем говорю: что вы к нам шатаетесь? Зубрить вам надо. Ей-богу, директору напишу, чтоб пробрали. А он все насчет любовной страсти. Этакие-то корпусятники!
Любаша приложила руку к сердцу, сгримасничала и тряхнула своей гривой. Анна Серафимовна сдержанно засмеялась и шепнула ей:
- Полно, нехорошо!
- Сойдет! - крикнула ей в ответ Любаша и ввела в гостиную.
XXIX
На среднем диване, под двумя портретами "молодых", писанных тридцать пять лет перед тем, бодро сидела Марфа Николаевна и наклонила голову к своему собеседнику, доктору Лепехину, мужу ее старшей дочери Софьи, медицинскому профессору, приезжему из провинции. Марфа Николаевна сохранилась: темные волосы, зачесанные за уши, совсем еще не серебрились даже на висках, красиво сдавленных. Кожа потемнела против прежнего, но все еще была для ее лет замечательно бела. В линии носа, в глазах, не утративших блеска, сидело фамильное сходство с племянницей. Она немного согнулась, но не сгорбилась. Голову ее драпировала черная кружевная косынка, надетая по-своему, вроде платочка. Черное же шелковое платье с большой пелериной придавало ей значительность и округляло ее сухой стан. Она все собирала и как бы закусывала свои тонкие губы, почему кумушки и болтали, что она придерживается рюмочки. Но это была чистейшая клевета. Марфа Николаевна, правда, имела привычку выпивать за обедом и ужином по рюмке тенерифу, но к водке отроду не прикладывалась.
Обширный диван с высокой резной ореховой спинкой разделял две большие печи - расположение старых домов - с выступами, на которых стояло два бюста из алебастра под бронзу. Обивка мебели, шелковая, темно-желтая, сливалась с такого же цвета обоями. От них гостиная смотрела уныло и сумрачно; да и свет проникал сквозь деревья - комната выходила окнами в сад.
Зятя Марфы Николаевны Анна Серафимовна видела всего два раза: когда он венчался да еще за границей. Ей показалось, что он похудел и оброс еще больше волосами. Борода начиналась у него тотчас под нижними веками. На голове волосы курчавились и торчали в виде шапки. Ему можно было дать лет тридцать пять. В начинающихся сумерках гостиной блестели его большие круглые глаза восточного типа. Он весь ушел в кресло и поджал под него длинные ноги. Фрак сидел на нем мешковато: профессор приехал от какого-то чиновного лица.
- Ах, Аннушка! - встретила Марфа Николаевна племянницу своим певучим голосом. - Мы думали - не будешь. Спасибо, спасибо.
Старуха приподнялась с дивана, вышла из-за стола, обняла Анну Серафимовну и поцеловала ее два раза.
- Маменька! - вмешалась Любаша. - Я велю давать суп. Мужчинки, - крикнула она, - полумужчинки! закуску можете травить!.. Марш!
- Люба, что ты это мелешь? - не то что очень строго, но все-таки по-матерински остановила ее Марфа Николаевна.
Она давно перестала сердиться на дочь за ее язык и обхождение. Ссориться ей не хотелось. Пожалуй, сбежит… Лучше на покое дожить, без скандала. Марфа Николаевна только в этом делала поблажку. В доме хозяйкой была она. Деньги лежали у нее. Всю недвижимость муж ей оставил в пожизненное владение, а деньги прямо отдал. Люба это прекрасно знала.
- Егор Егорыч, - обратилась она к зятю, - наша Аннушка-то какая милая!.. Вы как ровно не признали ее.
- Признал-с, - ответил горловым голосом зять, встал и протянул руку Анне Серафимовне.
Он ей никогда не нравился. Она даже побаивалась его учености и резкого тона. Говорил он - точно ногу или руку резал.
- Закусить милости прошу, - пригласила старуха. - Люба, проси гостей в залу.
Племянницу Марфа Николаевна придержала в гостиной и шепнула ей:
- Не привез жену-то!.. Так скрутил! Даром что бойка была. Вот я тоже и Любови говорю: дай срок-от, нарвешься ты вот на такого же большака…
Опершись слегка на руку Анны Серафимовны, красивая старуха перешла в залу, истово перекрестилась большим крестом, села на хозяйское место, где высилась стопа тарелок, и начала неторопливо разливать щи.
- Сюда, сюда, - указывала она рядом с собою Анне Серафимовне,
Молодежь долго шушукалась и топталась около закуски. Из задней двери выплыли две серые фигуры и сели, молча поклонившись гостям.
- Где же Митроша? - спросила Марфа Николаевна.
- Не приезжал еще! - откликнулась Любаша. - Нам из-за него не… - Она хотела сказать "околевать", но воздержалась.
Остались не занятыми два прибора. Подростки и девицы, наевшись закуски, загремели стульями и заняли угол против хозяйки.
XXX
- Тетя! - крикнула Любаша через весь стол, упершись об него руками. - Знаете, кого мы еще к обеду ждали?
- Кого?
- Сеню Рубцова… вы его помните ли?
Анна Серафимовна стала вспоминать.
- Родственник дальний, - пояснила Марфа Николаевна, - Анфисы Ивановны покойницы сынок. И тебе приходится так же, - наклонилась она к племяннице.
- Нашему слесарю - двоюродный кузнец!.. - откликнулась Любаша.
Техники и юнкер как-то гаркнули одним духом. Профессор ел щи и сильно чмокал, посапывая в тарелку. Прислуживал человек в сюртуке степенного покроя, из бывших крепостных, а помогала ему горничная, разносившая поджаристые большие ватрушки. Посуда из английского фаянса с синими цветами придавала сервировке стола характер еще более тяжеловатой зажиточности. В доме все пили квас. Два хрустальных кувшина стояли на двух концах, а посредине их массивный граненый графин с водой. Вина не подавали иначе, как при гостях, кроме бутылки тенерифа для Марфы Николаевны. На этот раз и перед зятем стояла бутылка дорогого рейнского. Молодежи поставили две бутылки ланинской воды; но техники и юнкер пили за закускою водку, и глаза их искрились.
- Тетя! - крикнула опять Любаша. - Сеня-то какой стал чудной! Мериканца из себя корчит! Мы с ним здорово ругаемся!
Анна Серафимовна ничего не ответила. Она расслышала, как адвокатский помощник сказал Любаше:
- А вы большая охотница… до этого?..
Тетка старалась ввести ее в разговор с зятем. Он обеих давил своим присутствием, хотя и держался непринужденно, как в трактире, и не выражал желания кого-либо из присутствующих занимать разговорами.