- Претит мне! - перебила она повелительно и страстно. - Скройтесь вы с глаз моих! Уезжайте и проживайте где хотите! Будете получать тридцать тысяч.
- Две тысячи пятьсот в месяц? - со смехом крикнул он.
- Да, больше нельзя… Не хотите? - с расстановкой выговорила она. - Ну, тогда разделывайтесь сами. Вам негде перехватить. Фабрика станет через две недели. За вас я не плательщица. Довольно и того, Виктор Мироныч, что вы изволили спустить… Я жду!
Станицын вынул двухцветный фулярный платок, обмахнулся и зашагал взад и вперед.
Она дело говорила: занять можно, но надо платить, а платить нечем. Фабрика заложена. Да она еще не знает, что за этими двумя векселями пойдут еще три штуки. Барыня из Биаррица заказала себе новую мебель на Boulevard Haussman и карету у Биндера. И обошлось это в семьдесят тысяч франков. Да еще ювелир. А платил он, Станицын, векселями. Только не за тридцать же тысяч соглашаться!
- Mais, ma chère, - начал он, - как же я могу… есть, наконец, привычки…
- Через три года будете получать вдвое. Я ручаюсь. А теперь и этого нельзя. И одна моя просьба, уезжайте вы поскорей, Виктор Мироныч; вы видите, я не могла вас дождаться, сюда приехала!..
Она надела шляпу, стала посредине комнаты и сложила руки на поясе.
- Comme c'est… - Станицын искал слово, - comme c'est propre… От жены такая сделка… Ха! Ха!
- Вы это говорите?!
- Разумеется… Лучше уехать… Вы на все способны!.. - Он приложился к пуговке воздушного звонка.
XXI
Вошел конторщик.
- Позовите Максима Трифоныча, - сказал ему Станицын и закурил сигару.
Анна Серафимовна отошла к окну, по другую сторону бюро, и стала завязывать шляпку. Она заметила, что муж сделал мимовольное движение плечами и пустил сразу длинную струю дыма. Победа одержана; муж сделает так, как она желает. Но была ли это победа? С таким человеком немыслимы никакие уговоры. Чести у него нет, даже той "купеческой", какая передавалась из рода в род в ее "фамилии". А ведь отец его считался по всей Москве "честнейшим мужиком". Откуда же этот выродок? Мать была "распутная" и пила еще молодой женщиной. Анна Серафимовна не застала ее в живых, когда сделалась женой Виктора Мироныча, но слыхала от добрых людей. Потому, должно быть, и меньшой брат, Карп Мироныч, родился дурачком, а теперь и совсем полоумный… Да, этот постылый и бесстыжий муж наделает сейчас же за границею новых долгов. А как его удержишь? Он взрослый. Фирма существует. В Париже ничего не значит, купивши на десять тысяч франков, набрать в магазинах на двести. Еще, пожалуй, впутаешься с ним так, что и жизни не будешь рада! И теперь-то надо доставать денег…
Старший конторщик отворил дверь и в два приема приблизился к хозяину с наклонением всего корпуса.
- Написать полную доверенность надо, Максим Трифоныч, - небрежно выговорил Станицын.
Он подошел к старику и говорил ему дальше вполголоса.
Максим Трифонович поднял на него глаза и тотчас же опустил их.
- На чье имя? - чуть слышно спросил он. Станицын кивнул вбок головой, на жену.
- На управление фабриками-с, с правом выдачи?..
- Ну да, ну да, - перебил его Станицын. - Ведь вы знаете…
- Черновую прикажете?
- Да уж это Анна Серафимовна вам укажет.
Ей неприятно сделалось, что муж сейчас же распорядился при ней, не соблюл своего достоинства, - неприятно не за него, а за себя, как за его жену.
- Завтра утром ко мне придите и принесите черновую, - откликнулась она и поправила ленту.
- Больше никаких приказаний не будет? - осведомился старик.
- Никаких, - точно со смехом ответил Станицын и застегнул пиджак. - Я на днях еду, Максим Трифоныч. Все дело будет вести вот Анна Серафимовна… до моего возвращения, - кончил он хозяйским тоном.
Максим Трифонович перешел глазами от Виктора Мироныча к его жене, глядя на них через очки. Он перевел дыхание, но незаметно. Сегодня утром он боялся за все станицынское дело и надеялся на одну Анну Серафимовну. Теперь надо половчее составить доверенность на случай непредвиденных "претензий" из-за границы.
Станицын взял с кресла шляпу и перчатки и, поморщиваясь от сигары, надевал их.
- Можете идти, - отпустил он Максима Трифоновича.
Обида, женская гордость, гнев, презрение как-то разом опали в душе Анны Серафимовны. Она теперь ничего определенного не чувствовала. Говорить с этим человеком ей не о чем. Но в его присутствии она испытывает всегда раздражение особого рода. Точно ей неловко перед ним. И отчего? Все оттого, что у ней в голосе иногда прорывается приволжское "о" да по-французски она не привыкла болтать. Ее учили, и она может вести разговор с иностранцами за границей, а с ним не решалась никогда, особенно при гостях. А он всякие слова выговаривает, и произношение у него от французского актера не отличишь; у всех этих "мерзких" по кафе и театрам выучился. Она знает ему цену и на его делах показывает ему, что он за человек, ловит его с поличным, а все-таки он считает себя "из другого теста", барином, джентльменом, с принцами знаком, а она - "купчиха". Надобно слышать, с каким выражением он произносит это слово. И теперь вот он струсил, расчел, что лучше так поладить, чем со срамом вылететь в трубу; а все-таки он не признает ее нравственного превосходства, не преклоняется перед ней, и ничем не заставишь его преклониться. Вот это ее и грызет, хоть она и не сознается самой себе. Такое ничтожество, такая пустельга, как Виктор Мироныч, у которого, как у кошки, "не душа, а пар", и считает себя из белой кости, а на нее смотрит как на кумушку!
Краска опять появилась у ней на щеках.
- Вас приятели ждут, - сказала она с сердцем.
- Дайте мне надеть перчатки, - возразил он и задирательно посмотрел на нее своими воспаленными глазами.
Опять злость закипела в ней. Хорошо, что этот человек уезжает: немудрено и отравить его или руками задушить. В какую минуту! Один его голос может привести в исступление. Минутами всю ее как-то корчит от его голоса и смеха. Разве можно выносить, как он надевает вот теперь перчатки, покачивается, курит, а сейчас возьмется за шляпу? Все дышит наглостью и чванством, закоренелой испорченностью купеческого сынка, уже спустившего со смерти отца до трех миллионов рублей. Как же его заставить преклониться перед собой, когда весь евронейский "high life", лорды, маркизы, графы, эрцгерцоги толпились на его празднике, где живых цветов было на пятнадцать тысяч франков? Одного немецкого князька он собственноручно оттаскал и заплатил отступного. Любовниц отбил у двух владетельных особ. Где же ему обойтись тридцатью тысячами рублей? Разумеется, придется платить и все сто тысяч. Но и то лучше. Одно она хорошо знает, что она ему своих денег не даст и фабрики своей не заложит. Может детей у ней отнять? Она вся похолодела. На это и у него достанет ума. Нет! По чутью, как зверь, он должен догадаться, что с Анной Серафимовной шутки плохи на этот счет. И головы не снесешь!..
Белки у нее потемнели, а зрачки снова сузились.
В эту минуту Виктор Мироныч стоял у двери и пропустил сквозь зубы фистулой:
- Bonjour…
Она не обернулась.
XXII
Одна в хозяйской половине амбара Анна Серафимовна вздохнула свободно. Она прошлась немного, села в низкое кресло мужа и, позвонив, приказала себе подать чаю. Ей принесли стакан с лимоном. Станицын оставил на пюпитре несколько непросмотренных фактур и счетов. Анна Серафимовна позвала еще раз старшего приказчика.
Старик подошел к ручке. Она отдернула. Глаза его смотрели умиленно. Максим Трифонович искренне любил ее и тайно любовался ею как женщиной, давно прозвал ее "королевой" и удивлялся ее деловым способностям.
- До отъезда Виктора Мироныча, - сказала она, - я конторой заниматься не буду. Я уж на тебя полагаюсь, Трифоныч, а если нужно усилить счетоводство - возьми еще парня.
При муже она говорила ему "вы", но с глазу на глаз ей, да и самому Трифонычу, было ловчее так.
- Тут прибрать надо. Есть что к спеху? - спросила она, нагнув голову над бумагами.
- Платежи больше.
- Ну, так это до завтра… В кассе сколько?
Трифоныч помялся и с жалобной усмешкой вымолвил:
- Наличными - самая малость.
- Хорошо… Завтра доверенность как следует выправить. Я приготовлю. Виктора Мироныча уже беспокоить подписями нечего. Директор давно был по Рябининской фабрике?
- На той неделе.
- Написать ему потрудись, чтобы пожаловал.
- Слушаю-с.
- Наверху еще не забирались?
- Нет еще-с.
- Крикни-ка им, что я сейчас поднимусь.