- Что-нибудь да надо сделать! - крикнул князь Мухояров все еще с своего места от входной двери в кабинет.
- Милый друг, - ответил ему граф тоном старшего родственника, - скажи мне откровенно, разве ты когда-нибудь думал серьезно о своих сословных правах? Пользовался ты своим именем и происхождением, чтобы там, на месте, в уезде, играть общественную роль?.. Конечно, нет.
- У меня были другие занятия, - возразил князь, - крупные интересы…
- Вот видишь! Все дело, значит, в нас самих!.. Вы изволите говорить, - обратился граф движением головы в сторону Столицына, - прерогативы… Их было очень достаточно, больше столетия… И даже такое страшное право, как крепостное…
- Позвольте, граф, - возвысил голос Вершинин, - крепостное право тут ни при чем… Мы это знаем… Почему же не пристегнуть кстати и указа о вольности дворянства?
В этом возражении заслышался оттенок, который поняли все. Так Вершинин не стал бы спорить с графом, если бы тот не находился уже "на покое".
- Напротив, все эти вольности, то есть, другими словами, права, - и права огромные, - в таком государстве, как наше, составляли актив высшего класса до и после великой реформы. Употребление из них было совсем не такое, какое могло бы быть.
Все это граф выговорил, не возвышая голоса; губы его складывались в ироническую улыбку, хотя глаза сохраняли добродушное выражение.
- Прав-то всем хочется, а службы, обязательной и даровой, никто ни хочет нести!
Слова Ахлёстина, обращенные ко всем, бывшим в кабинете, не вызвали возражения: его считали оригиналом и позволяли ему говорить что угодно, но граф очень ласково поглядел на него.
- И с вами я не могу вполне согласиться. Обязательная служба - тяжелая мера. Ее можно было оправдывать прежде, когда служилый класс составлял охрану государства, и потом, когда Петр отдал нас в науку. Но теперь это было бы только доказательством того, что в самом сословии нет внутреннего понимания своей высокой роли.
- И без того нечем жить! - сказал кто-то.
- Кому? - спросил граф. - Кто не умеет вести своего хозяйства и кому хочется пустой и разорительной жизни в столице и за границей? Знаете, господа, когда я слышу охи и ахи, жалобы и сетования, то мне сейчас представляется депутация из Москвы от наших коммерсантов, которым все мало, все еще недостаточно поощряют их. "Запретите ввоз, наложите пошлину повыше, дайте субсидию, - мы стоим за процветание отечества"… а прежде всего, я думаю, за возможность брать рубль на рубль там, где заграничный фабрикант и купец довольствуются четырьмя процентами.
Он тихо засмеялся. Гораздо громче поддержал его смех Ахлёстин, вскочивший с своего места.
- Это верно, это архиверно! - вскрикивал он и начал усиленно жестикулировать правою рукой.
- Зачем, - продолжал граф после маленькой паузы и налил себе вина, - зачем, спрошу я, люди с хорошим состоянием, с именем продают свое самостоятельное положение, идут в чиновники, обивают пороги в приемных? Зачем?.. Прямо из одного тщеславия, даже меньше, - из какого-то добровольного холопства…
"Вот ты как заговорил!" - воскликнул про себя Гаярин и стал заметно бледнеть. Ему захотелось пустить что-нибудь едкое по адресу графа, и он с трудом сдерживал себя.
- Вы так изволите определять государственную службу? - спросил злорадно Вершинин.
- Нет-с, - ответил граф брезгливо и значительно, как сановник, знавший, что такое власть. - Прошу не перетолковывать моих слов… Служба службе рознь. Теперь идут в сословное представительство затем только, чтобы сейчас же перемахнуть в чиновники… Да еще добро бы нужда заставляла, а то и этого нет! Как же назвать это свойство? Подумайте сами, господа!
Гаярин продолжал молчать, все так же бледный, с блестящими глазами, и отхлебывал ликер из рюмки. Он не мог принять слов графа на свой счет. Это было бы чересчур бесцеремонно. Граф считался образцом вежливости и такта. Но все-таки неспроста сказал он это.
- Государство и должно притягивать к себе все, что ему предано! - пустил Вершинин тем же тоном, к которому графу приходилось привыкать с тех пор, как его перестали бояться.
- Согласен с вами, - любезнейшею улыбкой сказал граф, - оно нуждается во всяких уступках, в почетных и в весьма печальных. - Он сделал умышленную паузу. - Но мы говорим не о том, что выгодно и за что больше денег платят, а о правах и чувствах нашего сословия… Были бы только чувства благородные, а права найдутся!
- Браво, граф! - крикнул Ахлёстин. - Редко слышу такие речи в моем отечестве. Благодарю вас от души! Вы меня совсем оживили!
Он хотел прибавить: "Позвольте мне завезти вам завтра мою брошюру", - но не сказал больше ничего.
Гаярин сидел нервный и злой. Он страдал всего сильнее оттого, что считался в одном хоре с этим Вершининым, которого он презирал, не хотел показать графу, что принял его слова на свой счет, и не находил нужным возражать в направлении, приятном остальным господам, бывшим в кабинете.
- Значит, вы, граф, против нового проекта? - спросил хозяин, сохранивший тон фрондера, которому, в сущности, решительно все равно, только бы шли его дела без запинки и он находил в высших сферах влиятельную поддержку.
- На это позволь мне ничего не ответить… Проект еще не поступил на обсуждение.
И он взглядом добавил: "Пора бы, любезный, иметь побольше такта".
Вслед за тем граф поднялся, оправил сюртук и сделал общий поклон перед тем, как выйти.
- Спорить с вами, господа, я не хотел. Но то, что я сказал здесь, я повторяю везде и считаю это своим долгом… Никакой подъем немыслим, если вот здесь ничего нет.
И он приложился рукой к левой стороне груди.
- Торопитесь? - спросил его хозяин.
- Я пойду раскланяться с княгиней.
Он сделал еще поклон и вышел, немного горбясь на ходу. Князь проводил его.
Все молчали с минуту по уходу графа.
XXIV
Муж и жена встретились в зале.
- Ты останешься здесь на весь вечер? - спросил Александр Ильич.
- А ты?
У ней был утомленный вид. Она хотела бы пойти к себе, взять с собой дочь, - Сережа отправился в цирк, и отец отпустил его одного, - надеть свой халатик и поговорить с нею подольше.
- Тебе нездоровится?
Этот вопрос Александр Ильич сделал без всякой тревоги на лице. В Петербурге его бесстрастная мягкость с нею получила еще более условный оттенок.
- Я немного утомилась.
Она сказала ему про желание взять Лили и пойти к себе.
- А я должен еще попасть на вечер.
Куда он ехал, она не знала и не стала узнавать. Она заметила, что он был бледнее обыкновенного, и тоже не спросила - почему. Таких расспросов он никогда не любил и прежде.
Если бы она слышала разговор в кабинете и побывала в душе своего мужа, прошла бы вместе с ним через ряд подавленных едких ощущений, она поняла бы, почему он был так бледен.
В дверях гостиной показалась Лидия.
- Nina! - окликнула она сестру.- Tu t'en vas?
И вслед за тем она ленивой своей поступью подошла к ним.
- Какие они там все глупости переливают! - довольно громко произнесла она и кивнула взад головой на гостиную.- C'est a dormir debout!..
- Вы едете? - спросил ее Александр Ильич, бывший с ней на "вы".
Он ей улыбнулся, и глаза его блеснули. В первый раз Антонине Сергеевне пришла мысль: "А ведь они пара! Какие оба красивые и видные!" Она даже начала краснеть от этой внезапной мысли.
- И вы обращаетесь в бегство? - шутливо сказал он Лидии тоном полувопроса. - Домой или еще в гости?
- Я должна бы заехать на минуту домой, но Виктор Павлович, конечно, не пожелает меня сопровождать.
- А он дома? - спросил Гаярин.
- Разумеется.
- Знаете что, Lydie, - заговорил он, оживляясь все заметнее. - Я еще его не видал… Довезите меня к себе… Я на минутку зашел бы к нему.
- Едемте.
Она тоже оживилась.
- Bonsoir, Nina… Когда же ко мне обедать?
- Не знаю, Лидия.
- Да ты совсем разомлела… с дороги…
И она прибавила, повернув лицо к ее мужу.
- Она у вас всегда в эмпиреях! Ха-ха!..
Смех у Лидии был неприятный, горловой и выказывал больше всего ее недальность.
Гаярин и Лидия пошли к передней. Он ничего не сказал Антонине Сергеевне; она только кивнула головой. Надо было возвратиться в гостиную, где кузина, наверное, будет удерживать ее. Придется сказать, что у ней начинается мигрень. Лили, кажется, весело сидеть с большими и воображать себя девицей… Зачем лишать ее удовольствия?
Но чего она тут наслушается? Зачем засаривать ее голову всем этим полумистическим вздором?
Надо было взять ее с собой. Антонина Сергеевна, совсем разбитая, скрылась за портьерой гостиной.
В эту минуту муж ее сходил с лестницы с ее сестрой и поддерживал ее немного под локоть. Он в своей ильковой шубе и бобровой шапке, она в светло-гороховой тальме, с песцовым мехом, - оба видные и барски пышные, - смотрели действительно парой, точно они молодые, выезжающие первую зиму.