- Merci, chère tante!
Так они подходили одна к другой, что Антонина Сергеевна невольно усмехнулась про себя и подумала:
"С такой maman моей Лили было бы куда веселее".
- Ты не выезжала, сестра? - спросила Лидия, опускаясь на диван. - Хорошо делаешь! Воздух резкий… Но я собралась на бега. Твой муж там? Я не знала… Но одной какая же охота, а Нитятко не может… У него сегодня экстренный доклад.
Мужа она называла "Нитятко", как водится между некоторыми петербургскими дамами. С ним было ей вообще скучно… Он с утра до вечера работал и кое-когда провожал ее на вечер, еще реже в театр. В жену свою он был упорно влюблен, к чему она оставалась равнодушна, хотя и пошла за него замуж под давлением этой страсти сухого, но доброго петербуржца, засидевшегося в холостяках. Его положение, репутация "отлично-умного", честнейшего человека по-своему щекотали ее тщеславие.
- Сегодня ты у Мухояровых?
- Да, - кротко ответила Антонина Сергеевна.
- На целый день?
- Кажется.
- Меня тоже звали… Это не очень весело, - протянула Лидия и старательно оправила на груди какие-то городки и одну из складок корсажа, шедших вбок, что еще выгоднее оттеняло контуры ее эффектной груди со строгими линиями.
- Я еще не знакома с ее обществом.
- Ах, душа моя! - Лидия охотно переходила к русскому языку, - все какие-то уроды… Она теперь вдалась в эту… как она называется?.. в теозофию. Гости князя, мужчины, des gros bonnets… довольно скучные. И у ней свои какие-то habitués… Разумеется, лучше, чем дома сидеть.
- Ты разве много сидишь?
- Господи, ужасно! Un mari comme le mien, - и она взглянула на Лили; но это ее не заставило переменить разговора.- Tout dans ses paperasses.
- Он тебя очень любит? - потише выговорила Антонина Сергеевна.
- Я не жалуюсь… только… - Лидия улыбнулась простовато глазами и своим большим ртом, - il a mal choisi.
Лили это слышала и поняла, но сидела в стороне, в безукоризненной позе девочки-подростка, которую не высылают, зная, что она умненькая и лишнего не должна понимать.
Так начинала свое петербургское утро Антонина Сергеевна.
XXI
У ее кузины, к часу обеда, собирались гости.
В гостиной, пышно отделанной и холодноватой, где свет двух ламп разгонял мглу только по самой середине комнаты, княгиня Мухоярова куталась в короткую бархатную мантильку, опушенную соболем, и томно вела разговор с двумя мужчинами.
Она их представила Антонине Сергеевне, как только та вошла в гостиную. Лили явилась позднее, с теткой; Лидия заехала за ней еще раз и повезла ее кататься по Дворцовой набережной.
- Monsieur Тебетеев - поэт и философ, - указала кузина сперва на мужчину, сидевшего по левую руку от нее.
Бледнолицый, бритый, гладко причесанный, в темных усах, вытянутых тонкими прядями, неопределенных лет, он показался ей похожим на иностранца. И он, и другой гость были во фраках и белых галстуках.
- Порфирий Степанович Столицын, - назвала кузина мужчину, сидевшего справа, который тоже смахивал на иностранца, средних лет, как и первый, небольшого роста, пухлый, белокурый, довольно красивый, причесанный по-модному, с моноклем и подстриженною бородкой.
- Ты знаешь этих господ по их сочинениям, - вполтона прибавила кузина.
Но Антонина Сергеевна не читала ни того, ни другого, не могла даже сказать, кто этот Столицын как писатель, в каком роде он пишет.
- Моя кузина, - отрекомендовала гостям хозяйка и, повернув опять голову к Антонине Сергеевне, продолжала: - Вот monsieur Тебетеев сейчас передавал содержание письма, полученного им от виконта Басс-Рива… Ты, конечно, наслышана о нем.
- Басс-Рив? - переспросила Антонина Сергеевна с большим недоумением в голосе.
- Как? Вы не знаете имени великого Басс-Рива? - с ироническою улыбкой спросил Столицын, освободил свой глаз и прищурил его на Антонину Сергеевну. - Ведь княгиня считает его настоящим пророком.
Его манера говорить отзывалась чем-то деланным, вплоть до неестественной картавости. В этой гостиной он играл роль скептического умника и подсмеивался над "теофизическими" идеями княгини. Он считал себя настоящей европейской известностью с тех пор, как в "Figaro" его назвали "l'éminent historien russe". По службе ему не повезло, и он уже более пяти лет печатал этюды за границей и в России, на политические темы, осуждал всего сильнее антинациональное направление дипломатии и находился как бы в личных счетах с князем Бисмарком и маркизом Салисбюри.
Его этюдов Антонина Сергеевна не читала, но сразу на нее повеяло и от этого "éminent historien", и от поэта с наружностью итальянского баритона чем-то для нее подозрительным, чуждым. Пятнадцать лет назад в гостиной кузины она, конечно, не встретила бы этих господ.
- Пожалуйста, м-р Столицын, я вам не позволю так говорить про Басс-Рива.
Возглас княгини прозвучал так же манерно, как и тирада ее гостя. Поэт молчал и сладимо улыбался. В нем для Антонины Сергеевны было что-то еще менее привлекательное, чем в Столицыне.
И у ней пропала сразу всякая охота принять участие в разговоре. Точно сквозь дымку, видела она их лица и слышала фразы.
Тебетеев раскрыл рот и что-то тихо сказал насчет парижских кружков, где занимаются "изотерическими" вопросами.
"Изотерическими", - повторила про себя Антонина Сергеевна, и слово навело на нее род гипноза. Ей захотелось зевать, и она все усилия своей воли направила на то только, чтобы истерически не раскрывать рта.
Кузина заволновалась, рассказывая про какого-то индийского владетельного князя, признавшего опять в том же виконте Басс-Риве предтечу и главу всесветного учения, которым должен обновиться весь верующий мир и где преобразованному учению Будды предстоит объединить все верования и толки.
Тебетеев раскрыл рот и с косою усмешкой напомнил, что в одной своей брошюре виконт Басс-Рив выделял немцев из семьи народов, способных на высшую культуру. Они - те же гунны, и после их временного торжества, когда все просветленные народы индоевропейского происхождения сплотятся между собой, они будут изгнаны, приперты к морю, куда и ринутся, как стадо свиней евангельской притчи.
Это учение виконта о немцах смягчило Столицына. Он одобрительно засмеялся и начал длинную речь о том, как постыдно идти на буксир "шенгаузенского помещика", и вошел в ряд доводов из дипломатической истории, показав в конце своей речи, что вывести Россию с этого пагубного антинационального пути может только он, Столицын.
Гипноз Антонины Сергеевны продолжался вплоть до приезда Лидии с Лили и офицером большого роста, с белою фуражкой в руках. Она его, кажется, и прежде видала у кузины; может быть, он приходился княгине дальним родственником.
Офицер вошел в гостиную развалистою походкой кавалериста. Ему на вид было уже сильно за тридцать. Длинные усы падали на щеки, коротко остриженная голова уже начинала седеть. Сюртук сидел умышленно мешковато, как и рейтузы.
Лидия с офицером сели около Антонины Сергеевны. Лили отошла в сторонку, сделав продолжительно церемонный поклон с приседанием. Ее тетка продолжала разговор с офицером. Он держался, как в доме родственников: не спросил позволения у хозяйки закурить толстую папиросу в пенковой трубке и заговорил сиплым баском.
Антонина Сергеевна стала прислушиваться к тому, что он рассказывает.
- Курьезный это народ, - говорил офицер и смешливо поводил усами. - Особую выучку проходят с малолетства… Едут в маленьких санках и поросенка с собой везут… И вдруг где-нибудь, где овражек или колдобина, свернется набок и выпадет из санок, как мешок с мукой, и совсем совместится с плоскостью… И полушубки у них белые, точно мелом вымазаны, от снега-то и не отличишь…
Лидия как будто слушала офицера, но глаза ее лениво переходили от одного предмета к другому. Она довольна была хоть тем, что сидит около нее нестарый военный с белой фуражкой и она не обязана поддерживать тошного разговора кузины и тех двоих мужчин.
Через пять минут она спросила что-то о Михайловском театре.
- Я года два не был там, - сказал военный и затянулся из своей пенковой трубки.
- Быть не может!
- Тоска!.. Это ведь вроде наряда по службе… дежурство какое-то… Так оно хорошо в обер-офицерских чинах.
Антонина Сергеевна сообразила, что он в полковничьем чине: на погонах у него были две красных полоски и вензель.
- И на вечерах вас нигде не видно, - заметила Лидия.
- Слуга покорный! У нас в полку тридцать пять человек сверхкомплектных. Так пускай они эту службу несут… Есть между ними настоящие мученики… Хоть бы корнет Прыжов… Тот третьего дня говорит мне: "Поверите ли, полковник, в субботу должен был на трех вечерах быть и на двух котильон водил"… Совсем подвело беднягу.
Разговор полковника немного освежил Антонину Сергеевну. Он говорил не спеша, с паузами, тон у него был простоватый и без претензии. По крайней мере, он не боялся выражать своих вкусов. И то, что он не без юмора рассказал сейчас про корнета Прыжова, жертву танцевальной эпидемии, давало верную ноту зимнего Петербурга.