Вдруг слева от Гвая и Гнездилы из молодого березничка послышался тихий протяжный свист. Постороннему уху могло показаться, что это подала голос какая-нибудь ночная птица. Но боярич знал, что так может свистеть только Роман. Он весь радостно встрепенулся, поджучил Дубка, помчался туда, к тому березничку. Гнездило не отставал от боярина ни на шаг.
- Ты, Роман? - на всякий случай крикнул в темноту Гвай.
- Я… - Роман вышел из березничка. Неподалеку стоял его конь, щипля траву. - Дозволишь боярич, у тебя переночевать? - спросил Роман, берясь за стремя боярича.
- О чем речь, Роман? Радость для меня будет великая, если ты поедешь ко мне. Мой дом - твой дом.
- А отец? Боярин Алексей, я слыхал, строгий, - все не мог решиться, тянул Роман.
- Отец у меня человек набожный, милосердный, - вспыхнул Гвай. - Мало ли кто что болтает! Чтобы мой отец да не пустил на порог гостя, особенно полочанина…
- Тогда - в седло!
Роман легко вскочил на коня, поехал рядом с Гваем.
Боярич был, конечно же, доволен, что человек, на которого он чуть не молился, будет ночевать в его доме. Но то, что Роман сказал об отце, неприятно укололо самолюбие, и он, желая как-то загладить, стряхнуть с души неприятное чувство, набросился на своего холопа:
- Гнездило, почему отстаешь, плетешься, как мокрая курица? Смотри, дождешься кнута!
Гнездило уже давно привык к неожиданным вспышкам гнева у своего хозяина, поэтому его угрозу выслушал спокойно. "Пусть покричит, - рассуждал конюший. - Крик не кнут, от него кожа не чешется".
Да счастливый Гвай скоро и забыл про холопа. Он ехал стремя в стремя с Романом, и сердце у него радостно екало, как оно екает у зайчонка, впервые выбежавшего из-под отцовского куста в бескрайнее поле. Как он любил сейчас Романа! Старший товарищ-единомышленник представлялся ему Александром Македонским. Бегите в свои пустыни, персы! Дрожи, Индия! Идет на вас могучий, непобедимый Александр, царь царей, и рядом с ним его отважный оруженосец. "Все отдам за Романа, - расчувствовался и вознесся мыслями боярич. - Брашно свое и жизнь свою. Славу вместе с ним великую добуду!"
А сам Роман тем временем был занят самыми будничными, самыми земными заботами. Ему, бывшему старшему дружиннику князя Всеслава, за последний солнцеворот столько довелось пережить, перетерпеть… На Немиге его ранили копьем в левое плечо. Долго лечился всякими травами, а когда встал на ноги, Всеслава уже здесь не было, его повезли в Киев, в поруб, и дружины княжеской тоже не было. Рухнул мир, прежде такой привычный, такой устойчивый и понятный. Раньше князь был пчелиной маткой, а они, дружинники, неутомимыми пчелами. По седмице с седел не слезали, Полоцку и князю славу добывали. Куда только не заносили их кони боевые! До Новгорода и Смоленска, до реки Наровы, где в темных пущах живут ятвяги, до Варяжского моря, куда тащит на своих плечах весенние льдины Двина… Разбили, полонили Всеслава, и не к кому теперь голову преклонить. Не сохой или гончарным кругом, а мечом привык добывать свой хлеб Роман. Меч остался, вот он, тяжело висит на левом бедре. Только нет того, кому этот меч хочет верно служить, нет князя Всеслава, а в Полоцке сидит Мстислав. Вотчиной Рогволодовых внуков владеют Ярославичи.
- Скоро приедем, - весело сказал Гвай, - Уже огонь вижу. Катера не спит, меня ждет.
- Кто это? - спросил Роман, услыхав незнакомое имя.
- Катерина, младшая сестра, - объяснил Гвай. - Красивая. Да ты сам увидишь, Роман. Она все знает. Она за нас, - тихо добавил он.
- Что она знает? - резко остановил коня Роман.
Гвай растерялся, молчал.
- Что же знает Катера, боярич? - не отступал Роман. - Неужели ты рассказал ей про ночную дружину, про всех нас?
- Она никому не выдаст, - горячо возразил Гвай, но голос его дрожал. - Это моя родная сестра. Она видела во сне Рогнеду. Катера за Полоцк, за нас.
Боярич чуть не плакал.
Вдруг ощутив огненное бешенство крови во всем теле, Роман круто развернул коня.
- Куда же ты? - соскочил с Дубка в ночную грязь Гвай. - Прошу тебя, Роман, брат мой названый, останься. Ну, прошу тебя… Возьми нож и отрежь мне язык, если сестра скажет кому хоть слово. Да я и сам ее убью, задушу, хотя и нет для меня на свете человека родней, чем она.
Роман пронзительно глянул на вконец растерявшегося боярича, подумав, сказал сухим, чужим голосом:
- Только одну ночь я побуду у тебя. Завтра с солнцем уеду.
И - ни слова - куда поедет, с кем поедет… Пыткой души было такое недоверие для Гвая.
Темной громадиной выплыла, казалось, вымершая боярская усадьба, огороженная плотным дубовым тыном. Пока что молчали собаки, не услышали и не почуяли верховых, так как ветер дул как раз в лицо нежданным гостям. Лишь капелька света теплилась в кромешной темноте - Катера не спала. Она одна ждала брата.
Вдруг, как ошалелые, повскакали, заметались собаки. Звонкий, далеко слышный брех расколол тишину. Засветились факелы, свечки. Босые нога зашлепали по боярскому двору.
- Кто вы будете, ночные гости?! - угрожающе крикнул из-за тына, судя по голосу, уже пожилой человек.
- Открывайте! Это я, - ответил Гвай.
- Кто с тобой, боярич? - продолжал распытывать старческий голос.
- Открывай, Степан! - раздраженно приказал Гвай. - Со мной мой друг, и мы подыхаем с голоду.
Стукнул тяжелый засов. Дубовые, обитые железными полосами ворота неохотно отворились. Маленький светлоголовый дедок с поклоном встретил Гвая, сказал извиняющимся голосом:
- Много злых людей, лютых разбойников расплодилось на земле. Изменнические души у них. Могли, боярич, схватить тебя подманом или силой и привести к дому, чтобы, прячась за твоими широкими плечами, во двор ворваться.
- Стар ты уже. Еле ползаешь, - весело похлопал Степана по худым плечам боярич.
- Стар, - согласился покорно тот, - И глуп. А вон и боярин Алексей идет. Ждал сынка!
Гвай быстро пошел навстречу отцу.
Боярин Алексей был высок, с широкой черной бородой, с большим горбатым носом. Челядь надворная, толпясь вокруг, держала зажженные факелы, и в неровном изменчивом свете лицо боярина то темнело, то становилось золотисто-желтым. На плечи он набросил лисью шубу, обшитую узорным ляшским золотом. На ногах у него были сапоги из твердой звериной шкуры.
- Где гуляешь, сын? - строго сказал боярин.
Гвай снял с головы шапку, низко поклонился отцу.
- В Полоцк ездил. У костореза тоже был, как ты мне, батюшка, приказал. Режет Илья из большого зуба, который нашел в сухом болоте над Полотою, оклад для нашего святого пергамента. До покрова обещал кончить.
- А сколько же хочет Илья за свою резьбу? - прижмурил темные глаза боярин.
- Шесть гривен.
- Шесть гривен? За это серебро я могу купить двенадцать свиней или две кобылы. Триста овчин могу купить.
- Святой пергамент не согреет в стужу, как овчина, но он дает вечный свет, - вдруг вмешался в их разговор Роман, стоявший рядом с Гваем.
- Кто это? - в упор, посмотрев на гостя, спросил у сына боярин.
- Роман. Старший дружинник князя Всеслава, муж верный и храбрый, - поспешно ответил Гвай. Ему так хотелось, чтобы Роман пришелся отцу по нраву.
- Прошу отведать наш хлеб-соль, дорогой гость, - слегка поклонившись, сдержанно проговорил боярин Алексей.
Роман поклонился в ответ.
В это время с верхней затемненной галереи усадьбы донеслась звонкая девичья песня:
Кленовый листочек,
Куда тебя ветер клонит?
На луг ли? В долину?
Иль опять под кленину?
- Катерина! Катера! - закричал Гвай. - Под кленину меня ветер пригнал!
И, задыхаясь от радости, запел в ответ:
Катера-тетеря
на сосне сидела,
На меня глядела.
Вскоре и сама Катера выбежала во двор, бросилась на шею брату. Столько сестринской любви и нежности было в ней, что все заулыбались, а старый холоп Степан раздавил сухим кулачком на щеке слезу. И это была не услужливая рабская слеза, когда плачут заодно с господином, а слеза искреннего умиления.
Между поцелуями и счастливыми слезами, между охами и взаимными расспросами Гвай на какое-то время забыл про Романа. А тот спокойно стоял и внимательно и как-то строго наблюдал за Катерой со стороны, "Красивая кривичанка, - думал он. - Природа не пожалела для нее своей красоты, огня и меда. Сразу видно, что выросла и живет среди лесов и полей. Лицо чистое, загорелое, как бы светится изнутри солнечным светом. А волосы! Шелковый мягкий лен. Такие полосы должны быть холодными, как струи лесной реки. Они снимают боль с самой жгучей раны".
Он почувствовал, что слишком глубоко погружается в заманчивое и опасное течение своих грез, и сердито нахмурился, прикусил широкими белыми зубами губу, рукой дотронулся до меча. Так он делал всякий раз, когда хотел стряхнуть, сбросить с души излишнюю мягкость и растроганность. Меч, прикосновение к мечу напоминали ему о суровости жизни.
На шее у Катеры позванивали крупные стеклянные бусы с позолотою. Казалось, ручеек обвил ей шею. Серебряные, сплетенные из тонкой проволоки браслеты сияли на запястьях. Вся она была стройной, легкой, как луговой ветерок.
Она заметила, наконец, Романа, вопросительно посмотрела на брата.
- Это Роман, - возбужденно сказал Гвай. - Лучший меч Полоцкой земли.